Одинокая строка

Фото выпало из альбома. Сын хотел вложить его обратно и спросил: «Мама, а кто это?» Фотографии на тот момент было 75 лет, а человека, который смотрит с нее, не было в живых уже 74 года. Моего дяди, единственного брата моей матери. Благодаря этому фото я мысленно вернулась в город, в котором выросла…

Перед отъездом в Израиль, около 30 лет назад, мы с мамой совершили экскурс в прошлое, когда в Киеве не было ни мощных мостов, ни метро, и трамваи ходили другими маршрутами, и жизнь текла иначе. Но цвели каштаны, и разливался по весне Днепр, и на правом его берегу был Подол. Трамвай № 19 привез нас на улицу Щекавицкую. Открыли калитку и вошли. Полуденный двор спал, отгородившись от мира. Лишь в окне первого этажа, касающегося земли, появилась женщина, заметившая незнакомых людей. Тихий двор, соединяющий два дома: деревянный и каменный. Угол двух улиц – Щекавицкой и Фрунзе, бывшей Кирилловской. Здесь остановилось время, во всяком случае для моей мамы, потому что это двор ее детства.

…Они росли вместе, дети из семи коммунальных квартир. Соседи были словно подобраны по национальному признаку: Дымарские, Радомысльские, Соскины, Хазаны, Бомштейны… Дворник дядя Ваня был единственным жильцом дома, не знавшим идиша. Мальчики постарше увлекались футболом, девочки играли в дочки-матери, а их мамы на общих кухнях готовили, ссорились и мирились. В летние душные ночи, не боясь ни воров, ни бандитов, ребята выносили на улицу матрацы и спали во дворе. Мне, выросшей в изолированной квартире девятиэтажного дома, трудно это себе представить…

Но 22 июня 1941 г. прекратились шумные детские игры. Подольский двор тревожно затих. Двадцатилетние ребята растерянно держали в руках билеты на футбол. Но в тот день не состоялось торжественное открытие нового стадиона. В то воскресенье перестала пахнуть поздняя сирень и разрушился мир семи коммунальных квартир старого киевского дома.

…Моя мама, 12-летняя Ирочка Бомштейн, открыла дверь. На пороге стояли две незнакомые девушки. «У вас есть комсомольцы? – спросили они. – Мы записываем в ополчение». «Конечно, – гордо ответила мама, – мой брат Борис». Ему исполнилось 20. Он работал осветителем в оперном театре и подал документы в один из ленинградских институтов. Накануне вой­ны у него случился острый приступ гнойного аппендицита и его прооперировали. По всем моральным и физическим законам он мог эвакуироваться с семьей, но не захотел…

Моей бабушке Рухл-Лее, а в советском быту Лизе, не удалось уговорить сына. 22 июля эшелон с эвакуированным кабельным заводом, в котором нашлось место семье Бомштейн, взял направление на Урал, но без Бори. Он ушел в ополчение. Ребята-комсомольцы рыли окопы на подступах к городу, планировали взрывать мосты. 18 сентября в Казахстан к родителям прибыло письмо от него, полное энтузиазма и веры в победу. Это несохранившееся письмо – единственная весточка от Бори.

В 1941-м окопы не стали препятствием для фашистов. Оставив Киев, отходила в леса Красная армия. Бабушка Лиза напрасно ждала писем от сына. Она металась по военкоматам, писала запросы, но лишь в январе 1944 г. получила ответ: «Ваш сын, красноармеец Борис Бомштейн, пропал без вести в октябре 1941 г.».

«Пропал без вести» – страшный приговор. Он оставляет надежду. Кому-то – на год-два, кому-то – на всю жизнь. Надежду на редко происходящее чудо. Бабушка Лиза верила, что ее чудо произойдет. Сразу после освобождения Киева она собралась в обратную дорогу. Весной 1944 г. семья Бомштейн вернулась в полуразрушенный город, в свой дом, занятый чужими людьми. Семье пришлось поселиться в подвале на улице Чкалова, и прошло еще много времени, пока бабушке удалось возвратить свою квартиру. Она думала, что именно сюда, в родной двор вернется ее мальчик. Погибли все друзья Бориса, с фронта не вернулся ни один из его соседей-сверстников, а бабушка ждала сына. Ведь она не получила похоронки.

Но однажды в дверь постучала родственница. Она привезла фронтовое письмо мужа, брата моего деда, погибшего под Сталинградом. В письме Лев Бомштейн рассказывал о встрече с Борисом осенью 1941 г. Они случайно встретились в лесу под Киевом и дальше отходили вместе. У Бори опухли ноги, он с трудом шел. В каком-то месте стало опасно продвигаться вдвоем, они разделились и договорились встретиться у харьковского военкомата. Три дня Лев ожидал его там. Но Борис не пришел.

«Но я не верю, что его нет», – сказала бабушка. И она ждала Бориса до 1960 г., до последнего дня своей жизни. Мой дедушка Гриша, Хаим-Герш, человек не эмоциональный, после смерти жены редко говорил о сыне, боясь спугнуть память о нем.

•

Спустя 50 лет эта история нашла свое продолжение. Произошло это в 1993 г. уже в Израиле, в приморском городке Кирьят-Хаиме. Моя мама увидела у знакомых «Книгу памяти», составленную И. А. Заславским в канун 50-летия трагедии Бабьего Яра и изданную в Украине. В ней были опубликованы имена жертв одного из самых кровавых злодеяний фашизма.

Нет еврея, у которого не дрогнет сердце при словах «Бабий Яр». Потому что это название объединило все большие и малые яры Украины, Белоруссии, Латвии, Литвы, полные невосполнимого горя и разрушенных жизней. А для киевлян Бабий Яр – это общее кладбище их родных и близких, и день поминовения один на всех – 29 сентября. Бабьему Яру посвящены многие поэтические и прозаические строки. Будучи 16-летней девчонкой, я не могла уснуть, прочитав в романе Ильи Эренбурга «Буря» страницы о последнем дне тысяч киевских евреев, идущих на смерть улицами Сырца. Но есть менее известные произведения, чем документальная повесть Анатолия Кузнецова и поэма Евгения Евтушенко. В одном из сборников стихов украинского поэта с еврейской душой Ильи Гуревича, более известного под псевдонимом Леонид Первомайский, я прочла стихотворение «Бабий Яр», которое перевела на русский язык:

Встань рядом со мной, встань, мой сын,

Я закрою ладонью глаза твои,

Чтоб ты не видел своей смерти,

А только кровь мою в пальцах на солнце,

Ту кровь, что и твоею стала кровью

И сейчас пролиться должна на землю.

Это стихотворение не нуждается в комментариях. А вспомнила я его, когда листала вместе с мамой сборник «Книга памяти». Никаких биографий, эмоций – только имена, возраст, адрес и иногда фотографии погибших… Сборник был составлен в алфавитном порядке, листали мы его с конца, так что к букве «Б» пришли не сразу. Мы открыли 20-ю станицу и в скорбном списке на 14-й строке вдруг прочли: «Ботштейн Борис Григорьевич, 20 лет, ул. Кирилловская, 10, кв. 1».

Имена погибших семей были напечатаны вместе, а эта строка отдельно. Все совпало, кроме опечатки в фамилии, но письменная буква «т» похожа на «м», так что опечатка вероятна. Кроме того, на Кирилловской, 10, где жила семья Бомштейн, не было другого 20-летнего Бориса Григорьевича.

Мы молчали, говорить было трудно… Он, мой дядя, – одинокая строка в списке, уходящем в бесконечность. Как он оказался в Бабьем Яре? Никогда мне уже не узнать. Наверное, хорошо, что это страшное открытие мы сделали после смерти бабушки и она умерла с надеждой в сердце…

Осталось загадкой, кто внес имя Бориса в список жертв Бабьего Яра. Ведь среди родных о его судьбе никто ничего не знал. Мама написала в Комитет памяти Бабьего Яра, но он за несколько лет до этого поменял адрес и много документов при переезде пропало. Возможно, среди них потерялся и тот, в котором была ниточка к разгадке. Впрочем, в новых списках, опубликованных на сайте комитета, фамилия Бориса Бомштейна уже исправлена.

•

Тринадцать лет назад, после более чем 20-летней разлуки, я вернулась в Киев с дочерью-саброй. И, конечно, повезла ее в Бабий Яр. Сегодня первая строка поэмы Евтушенко должна была бы звучать иначе, потому что над Бабьим Яром памятники есть. И даже не один, как раньше, когда я девчонкой приезжала туда, чтобы вспомнить об оставшихся навсегда в этой земле родных и близких моих родителей. Я ездила в Бабий Яр еще до того, как там появился странный и помпезный памятник, к которому, впрочем, со временем киевляне привыкли.

Над Бабьим Яром сегодня несколько памятников. И попала я к ним совершенно случайно, запутавшись в лабиринтах троп утопающего в зелени Сырецкого парка. Чуть вдали от основной композиционной группы возникли три новых монумента. Один из них – семисвечник, установленный 29 сентября 1991 г., в день 50-летия трагедии, произошедшей на этом месте. Второй – строгий крест в память о расстреле в ноябре 1941 г. двух киевских священников, призывавших к борьбе с оккупантами. И третий, самый трогательный, посвящен детям, расстрелянным в Бабьем Яре. Бронзовая девочка протягивает к кому-то руки, бронзовый мальчик упал, и голова его склонилась, а между ними поломанная игрушка. И рядом много живых цветов. Вот и всё. Больно, больно… Может, эта девочка и есть Любочка – двоюродная сестричка моей мамы?

…В нашей семье хранится единственное фото Бориса, пожелтевшее извещение о том, что он пропал без вести, и шелковый платочек, который он подарил своей сестре. Говорят, дарить носовые платки – к разлуке. Но разве в 20 лет кто-то верит в приметы?

 

Лина ГОРОДЕЦКАЯ

 

Фото автора и из семейного архива