Человек обнаженной совести

«Вот какое занятие я выберу себе в жизни: бороться с вами, заразы, превращающие мир в тюрьму…»

А. Кузнецов

 

В Киеве есть оригинальный памятник. Мальчик в 1941 г. читает вывешенный на стене указ нацистских оккупационных властей: «Все жиды города Киева должны явиться…». Три нееврея внесли очень большой вклад в поднятие трагической темы Бабьего Яра – писатель Виктор Некрасов, поэт Евгений Евтушенко и писатель Анатолий Кузнецов. Это Кузнецову посвящен киевский памятник, и его роману «Бабий Яр», и памяти о жертвах нацизма.

 

Вольнодумец

В конце 1960-х Анатолий Кузнецов считался в СССР успешным писателем. Его книги выходили огромными тиражами, переводились на множество языков. Он вспоминал: «Перед тысячными аудиториями читателей выступал, и денег было навалом, и в президиумы тебя тащат, и киностудии разрывают, и почтальон каждый день приносит сумки писем...» Но счастливым он себя не чувствовал. Ни одна из его книг не дошла до советского читателя в авторском варианте. Их кромсали, коверкали, сокращали, искажали, портили. И вставал трудный выбор: вообще не печататься либо печатать то, что позволяла цензура. Как и многие коллеги, Кузнецов полагал, что лучше донести до читателя хоть что-нибудь, чем ничего.

Кузнецов был редким для Советского Союза вольнодумцем, понимал суть советского режима и в какой-то момент дошел до такой точки, после которой уже не мог работать. А еще он хотел посмотреть мир, свободно путешествовать. В 1969 г., накануне 100-летия Ленина, Кузнецова направили в Лондон. Он сказал, что пишет роман о II съезде РСДРП, который частично там проходил, и ему нужно ощутить атмосферу. Из британской столицы Кузнецов уже не вернулся, получив политическое убежище. В эфире Радио «Свобода» он говорил, что уход из Советского Союза был спасением: «Ой, ребята, ребята, это фантастично, это представить себе невозможно, какое это всё-таки счастье: наконец говоришь то, что ты хочешь». На Радио «Свобода» писатель проводил еженедельные беседы со слушателями, делился своими мыслями о советском образе жизни: быте, чувстве страха, кумачовых лозунгах «Догнать и перегнать Америку!», высокой партноменклатуре с необъятными кабинетами, где можно было разместить баскетбольные залы... А в СССР Кузнецов, естественно, получил клеймо «невозвращенца» с вытаптыванием памяти о его произведениях.

 

Антисоветчина

В историю литературы Анатолий Васильевич вошел прежде всего как автор романа-документа «Бабий Яр» (1966). Он вырос на окраине Киева, в районе Куреневка, недалеко от большого оврага с названием «Бабий яр». 12–14-летним подростком пережил нацистскую оккупацию города и по горячим следам записывал всё, что видел и слышал. Однажды после вой­ны мама Анатолия, учительница, нашла во время уборки его тетрадь с записями, прочла, плакала над ней и сказала, что он должен написать книгу. И он написал, хотя перспективы опубликования были крайне малы. Роман получился антитоталитарным: и антинацистским, и антисоветским. К тому же, как отмечает писатель, «после вой­ны в Советском Союзе был разгул антисемитизма... а название „Бабий Яр“ стало чуть ли не запретным».

Рукопись книги, убрав самые непроходные фрагменты, он принес в 1965 г. в журнал «Юность». Ее в ужасе вернули и посоветовали никому не показывать, пока не уберет «антисоветчину». Тогда он представил смягченный вариант. Редакция не отваживалась на публикацию без «посоветоваться с вышестоящими товарищами». Рукопись (без ряда глав) пошла по инстанциям – вплоть до ЦК КПСС, где ее, вероятно, прочитал и главный идеолог партии М. Суслов. Разрешили. Решающим для партократов оказался ловкий аргумент редакции, что книга якобы опровергает стихотворение Евтушенко о Бабьем Яре, вызвавшее большой шум из-за того, что поэт сделал акцент на убийстве нацистами евреев. А вот Кузнецов говорит и о погибших других национальностей. «Нет, конечно, я это великолепное стихотворение не опровергал... Просто размер романа позволял рассказать о Бабьем Яре куда больше и во всех его аспектах...»

«Юность» сделала массу купюр, изменений. С огромным трудом удалось сохранить название, его требовали заменить («чтобы не вызывало воспоминаний о стихотворении Евтушенко»), тщательно убрали критику Сталина и вообще чего-нибудь советского. Когда Кузнецов увидел, что из «Бабьего Яра» выбрасывается четверть особо важного текста, а смысл романа из-за этого переворачивается с ног на голову, он заявил, что печатать отказывается – потребовал рукопись обратно. Но главный редактор «Юности» Борис Полевой цинично заметил: «Печатать или не печатать – не вам решать… напечатаем как считаем нужным». Потом Кузнецову объяснили: раз рукопись получила «добро» в ЦК, то ее уже нельзя было не публиковать. А осуди ее ЦК – рассматривалась бы «в другом месте». Но тогда Кузнецов в кабинете Полевого кинулся в драку, выхватил рукопись, выбежал на улицу и порвал ее, набивая клочками мусорные урны.

Однако выяснилось, что в «Юности» остались другие экземпляры. Полевой согласился проставить на первой странице: «Роман печатается в сокращении», но в результате поставили лишь едва заметную, ничего не говорящую сноску «Журнальный вариант». А текст вышел таким изуродованным, что у Кузнецова в прямом смысле потемнело в глазах. Потом компетентные люди говорили ему, что еще немного времени – и роман бы не издали. Наступала новая волна государственного антисемитизма.

А Кузнецов продолжал работать над рукописью, уже «для себя и для истины». «И она стала такой, что я ее дома не хранил». Во время отъездов у него дома проводились обыски, однажды подожгли его кабинет. Важнейшие рукописи он переснимал на пленки, которые в железной коробке зарыл недалеко от дома, а сами рукописи – в стеклянных банках в лесу. Бежав из СССР, Кузнецов взял пленки с собой. В полном виде «Бабий Яр» впервые вышел в 1970-м в ФРГ, в издательстве «Посев». В СССР – только в 1991-м.

 

«Толик, а ведь я же – жид...»

«Всё в этой книге – правда» – с этой фразы начинается роман. После сдачи в сентябре 1941 г. Киева нацистам многие горожане радовались, что кончилась советская власть. В том числе и дедушка Толи – крестьянин, а потом городской рабочий, полагавший, что хуже этой власти уж ничего быть не может. Но немцы сразу же начали грабить население, и отношение к ним быстро изменилось.

Сразу же в общество пошла и ксенофобия, с особым ударением на юдофобстве. «Жиды, ляхи и москали – найлютейшие враги Украины!» – прочел Толя на плакате, и «впервые в жизни я задумался: кто я такой? Мать моя – украинка, отец – русский. Наполовину украинец, наполовину „москаль“, я, значит, враг сам себе. Дальше – хуже. Мои лучшие друзья были: Шурка Маца – наполовину еврей, то есть жид, и Болик Каминский – наполовину поляк, то есть лях. Сплошная чертовщина». Сообщил бабушке. «Не обращай внимания, сынок, – сказала она. – То дураки написали».

Вспоминая о довоенной жизни, писатель подчеркивает: «И если было что-то на свете, что тогда нас меньше всего интересовало, то это вопросы нашего происхождения и национальности. Мы все учились в украинской школе. Наш родной язык был украинский». Рассказывает о своем друге, одногодке Шурке Крысане – «щупленький, юркий, предприимчивый, невероятно компанейский, за компанию готовый в огонь и воду». В уличных боевых операциях между их «кутком» и соседними подростками «Шурка проявлял чудеса героизма, но и получал больше всех... Его называли „Шурка Маца“, и я прилежно называл его так же, потому что надо человека как-то называть, но по своей наивности я тогда понятия не имел, что маца – это традиционное еврейское пасхальное кушанье». В начале вой­ны Толя с Шуркой как-то пошли купаться на озерцо. А тут немецкие самолеты, разбрасывавшие листовки. На них было напечатано большими буквами: «Бей жида-политрука просит морда кирпича» (без запятой). Дальше объяснялось, что это – пароль для сдачи в плен. «Красноармейцы! – призывала листовка. – Красная армия разбита. Власть жидовско-большевистских комиссаров в России кончилась. Арестовывайте командиров, комиссаров, бросайте оружие и переходите в плен. Вас ожидают хорошие условия, и все вы пойдете по домам, чтобы мирно трудиться...» Шурка тогда сказал: «Толик, а ведь я же – жид...»

 

«Это злые люди»

Захватив Киев, нацисты тотчас же провели этническую чистку на радио. Созвали его работников. Немец-шеф оглядел собравшихся в зале.

– Евреи, встать!

В зале наступила мертвая тишина. Никто не поднялся, только пошевеливались головы.

– Евреи, встать!! – повторил шеф громче и покраснел.

Опять никто не поднялся.

– Жиды, встать!!! – закричал шеф, хватаясь за пистолет.

Тогда стали подниматься музыканты, некоторые техники, редакторы. Побрели к выходу. Шеф объявил оставшимся, что «мир должен услышать голос свободного Киева». Кто уклонится, будет рассматриваться как саботажник.

В один из первых дней оккупации Толя с бабушкой шли по городу. Немецкие офицеры все были в фуражках, надвинутых на самые брови.

Неграмотная бабушка сказала:

– Не доверяй, сынок, людям, которые носят фуражку на самые глаза.

– Почему?

– Это злые люди.

– Почему?

– Я не знаю. Меня мать так учила... Враги, дитя мое. Идет горе...

У Крещатика их остановил патруль.

– Юда? – спросил солдат у бабки. – Пашапорт!

Бабка испуганно полезла за пазуху доставать паспорт.

– Я украинка, украинка! – испуганно заговорила бабка. Солдат просмотрел паспорт, отдал и отвернулся.

Тетка сказала бабке:

– Утром видели, как по улице бежала девушка-еврейка, выстрелила из пистолета, убила двух офицеров, а потом застрелилась сама. И они стали евреев вылавливать. Говорят... гонят разбирать баррикады...

 

«Всем жидам Киева явиться…»

В сентябре 1941 г. группа подпольщиков произвела взрывы на Крещатике (взорвали немецкую военную комендатуру, кинотеатр для немцев и др.). Через несколько дней нацисты опубликовали свой ответ. На заборах и стенах появилась афишка, предписывающая «всем жидам города Киева явиться»... с документами, деньгами, ценными вещами... За невыполнение распоряжения – расстрел.

Дед Толи был доволен: «Завтра в Киеве ни одного жида больше не будет. Видно, правду говорят, что это они Крещатик сожгли... Хватит, разжирели на нашей крови... Пусть теперь едут в свою Палестину, хоть немцы с ними справятся. Вывозят их!»

Толя два раза перечитал приказ «и холодок прошел по коже… с какой-то холодной ненавистью написано». Он размышлял: «Если евреев решили вывезти, действительно, в отместку за Крещатик, то при чем здесь все? Может, взрывали какие-нибудь десять человек, а остальные за что должны страдать?.. Это жестоко: выгонять силой тысячи людей из родных мест, везти туда, где у них ни кола ни двора, а сколько их заболеет и умрет в дороге!.. Это значит, что и Шурка Маца поедет? Но его мать – русская, и она с отцом разошлась, и Шурка давно не знает своего отца, как и я. Значит, Шурку повезут одного?.. Мне стало жалко его, жалко навсегда с ним расставаться... И вдруг – неожиданно для самого себя, прямо как-то стихийно – я подумал словами деда, даже с его интонацией и злобой: „А! Ну и что? Вот пусть и едут в свою Палестину. Хватит, разжирели! Здесь Украина, а они, видите ли, расплодились, расселись, как клопы. И Шурка Маца – тоже жид пархатый, хитрый, вредный, сколько книг у меня зажилил! Пусть уезжают, без них будет лучше…“».

Евреи в большинстве своем тоже думали, что их куда-то повезут. С 1939 г. в рамках дружбы с нацистами в СССР прекратились сообщения в СМИ о юдофобских акциях, зато расхваливали Гитлера как лучшего друга Советского Союза. После начала вой­ны писали о желтых звездах, гетто, издевательствах. Но многие уже не верили: «Что ж раньше-то молчали? Изолгались до предела, вот что». А многие еще и помнили немцев по Первой мировой вой­не, когда они в основном относились к евреям неплохо. В результате «когда вышел приказ, девять евреев из десяти слыхом не слыхали о каких-то фашистских зверствах над евреями».

Анатолий пошел посмотреть на «вывоз евреев». Море голов еврейского населения на улицах: ревущие дети, в том числе и грудные, старики, больные, перехваченные веревками узлы, ободранные фанерные чемоданы... «Здоровых мужчин мобилизовали в армию, остались одни инвалиды. Кто мог эвакуироваться, у кого были деньги, кто мог уехать с предприятием или используя блат, те уезжали... А осталась в городе самая настоящая шолом-алейхемовская беднота…» Обрывки разговоров: «куда повезут, как повезут?», «а почему только евреев?» Некоторые говорили, что «идем на смерть, приготовьтесь», другие возмущались: как можно так сеять панику!

Кузнецова потрясло, как много на свете больных и несчастных людей. «Да зачем же это? – подумал я, сразу начисто забыв свой вчерашний антисемитизм. – Нет, это жестоко, несправедливо, и очень жалко Шурку Мацу; зачем это вдруг его выгоняют, как собаку?! Пусть он книжки зажиливал, так это потому, что он забывчивый...»

Много было провожающих: соседи, друзья, родственники, украинцы и русские, помогали нести вещи и больных. В воротах и подъездах стояли жители: одни вздыхали, а другие посмеивались или кричали евреям ругательства. Одна злобная старуха выбежала на мостовую, вырвала у старухи-еврейки чемодан и побежала во двор. Еврейка закричала, но в воротах ей заступили дорогу здоровенные мужики. Она рыдала, жаловалась, но никто за нее не заступился, толпа шла мимо, наклоняя головы.

Дед Толи напряженно прислушивался к какой-то стрельбе: «А ты знаешь, – сказал он потрясенно, – ведь их не вывозят. Их стреляют...» Из Бабьего яра неслись отчетливые, размеренные выстрелы из пулемета… Дед выглядел озадаченным и испуганным: «Матерь Божья, Царица Небесная, что же это, да зачем же это их?» Бабушка слушала, заламывала руки, бормоча: «Боже, и бабы там, и деточки маленькие...»

Стало известно, что 14-летнему мальчику из расположенного недалеко дома удалось выползти из Бабьего яра и прибежать в свою квартиру.

– Его надо спрятать! – сказала мама…

– Сынок, – воскликнула бабка, – беги скоренько, покличь его, накормим да сховаем.

Толя поспешил, но было уже поздно. Солдат вел из ворот бледного мальчишку... Женщины во дворе громко спорили. Одни возмущались, другие возражали:

– Она правильно сделала. Всех их подушить. Это им за Крещатик!

Соседка-русская увидела мальчика, «разохалась, выслушала его повесть, поставила на стол кувшин с молоком, велела сидеть тихо, не выходить, чтобы никто не увидел, затем пошла в полицию – и заявила. Да еще, вернувшись, постерегла, пока не приехала подвода с немцами».

 

«Доченька, спасайся!»

В числе единичных выживших спаслась мать двоих детей, актриса Киевского театра кукол Дина Проничева. Анатолий Кузнецов записал ее рассказ. Она и старики родители полагали, что всех посадят в поезд и повезут на советскую территорию. Муж Дины был русским, фамилия – русская, «кроме того, и внешность совсем не еврейская. Дина была скорее похожа на украинку и знала украинский язык». Спорили и решили, что старики поедут, Дина их проводит, а сама останется с детьми – и будь что будет. Когда возле Бабьего яра уже стало понятно, о каком «поезде» идет речь, мама крикнула ей: «Доченька, ты не похожа! Спасайся!»

Дина разорвала свой паспорт, подошла к полицаю, сказала, что она провожающая, попала случайно. Он потребовал документы. У нее еще были с собой трудовая книжка и профсоюзный билет, где национальность не указывалась. Фамилия «Проничева» полицая убедила: «Сидай отут. Жыдив перестреляем – тоди выпустым». Рядом сидели другие провожающие. Потом приехал немецкий офицер и приказал расстрелять всех как свидетелей преступления. Дину повели на расстрел, она прыгнула в овраг до выстрелов, притворилась мертвой. Одному эсэсовцу показалась подозрительной. Он посветил фонариком, приподнял ее и стал бить. Она не подавала признаков жизни. Он ткнул ее сапогом в грудь, наступил на правую руку так, что рука хрустнула, но не выстрелил. Затем ее завалили грудами песка, однако Дине удалось выбраться из глубокого оврага. Доползла до какой-то хаты. Залаяли собаки. Хмурой хозяйке Дина солгала, что идет с рытья окопов, заблудилась. На шум вышли соседки. Хозяйка сдала ее немцам. Дину поместили в какое-то помещение. Был момент, когда немецкий солдат сказал ей, что начальство ушло и ей нужно удирать. Но убежать она не успела. Потом ее и других пойманных куда-то повезли на грузовике. В кузове сидело четверо полицаев. «Дина перевалилась через задний борт и прыгнула на большом ходу. Она упала, разбилась в кровь о мостовую, но с машины ее не заметили. А может, не захотели заметить?»

Ее окружили прохожие. Она бормотала, что надо было сойти у базара, а шофер не понял и она спрыгнула. «Ей и верили, и не верили, но вокруг она видела человеческие глаза». Ее увели во двор. Через полчаса она была у жены своего брата, польки... Потом Д. Проничева еще много раз была на краю гибели, но выжила. Ее детей спасли люди, она нашла их в конце вой­ны. В 1946 г. она была свидетелем на Киевском процессе о нацистских злодеяниях. Но из-за последовавшего вскоре разгула антисемитизма стала скрывать, что спаслась из Бабьего Яра, что – еврейка.

Упоминает Кузнецов еще одного еврея, который тоже спасся из Яра. Он тогда был совсем ребенком, его скрывала украинская семья, он принял их фамилию, и в паспорте у него стояло «украинец».

 

Одни спасали, другие доносили

На заборах висели объявления: кто укажет властям скрывающихся евреев, партизан, важных большевистских работников, получит 10 тыс. руб. деньгами, продуктами или корову. Одна русская семья спасла соседей-евреев, отгородив ложной кирпичной стеной часть комнаты, и там в узком простенке евреи сидели два года. Но обычно скрывающихся находили, потому что нашлось немало желающих заработать. Например, некая Прасковья Деркач. Она выслеживала, где прячутся евреи, приходила:

– Вы нэ хочетэ йты до Бабыного яру? Давайте золото! Давайте гроши!

Они отдавали ей всё, что имели. Затем она заявляла в полицию и требовала премию. И после вой­ны Деркач «не понесла наказания, возможно потому, что выдавала не энкаведистов или коммунистов, а всего-навсего каких-то евреев».

Шурка Маца не пошел в Бабий яр, мать прятала его дома. Когда он рискнул выйти, то прибежал к Толе.

– Идем на базар спички продавать (в Киеве царил голод. – А. К.), я один боюсь... Мама просила, чтобы ты не называл меня Мацой, моя фамилия Крысан... и не выдавай меня, пожалуйста...

– Ладно, – сказал я (за невыдачу еврея полагался расстрел. – А. К.).

Потом Шурку мать увезла на Подол, найдя другую квартиру. На Куреневке они сидели в постоянном страхе, что кто-нибудь Шурку продаст. А на Подоле о его происхождении никто не знал.

Евреев и цыган (ромов) в Бабьем яре расстреляли, но после взрыва Крещатика поджоги и взрывы продолжались. Нацисты свирепели, подлинных взрывников они схватить не могли и принялись тащить в яр украинцев и русских: коммунистов, советских активистов, заложников, саботажников. Стала популярной поговорка: «Юдам капут, цыганам тоже, а вам, украинцы, позже».

Давыдов был красноармейцем, попал в плен, бежал, собирался помогать партизанам. Но буднично попал в гестапо. Он шел по улице и встретил товарища Жору Пузенко, с которым учился. Жора улыбнулся:

– Что это ты, Володька, по улицам ходишь? Ведь ты же жид? А ну-ка, пойдем.

Он вынул документы следователя полиции, продемонстрировал пистолет.

Давыдов спросил:

– Тебе не стыдно?

– Нет, – пожал Пузенко плечом. – Я за это деньги получаю.

В гестапо от Давыдова потребовали признаться, что он еврей, и рассказать, чтó он знает о партизанах. Давыдов кричал, что никакой он не еврей и не партизан, а Пузенко сводит с ним личные счеты. Немецкие врачи с лупами в руках обследовали Давыдова, искали следы обрезания и не нашли. Давыдов был русским, но «на его беду, во внешности его было что-то еврейское». Его всё равно отправили в Сырецкий концлагерь – «фабрику смерти», выстроенную в 1942-м над Бабьим яром. Теперь, прежде чем убить людей, их заставляли работать. В 1943 г. перед отступлением нацисты пытались скрыть следы своих преступлений в Бабьем яре, и заключенных принудили раскапывать трупы, чтобы их сжечь. В сентябре заключенныe подняли восстание. Из 330 человек спаслись всего 15. Позжe oни пошли в Красную армию, часть погибла на фронте. Выжили девять человек. Среди них и несколько евреев.

 

«Мы не смеем забывать...»

Когда Анатолий Кузнецов работал над романом, он по ночам вскакивал, слыша во сне раздававшийся в ушах крик тысяч гибнущих людей. Свою книгу он завершает предупреждением: «Мы не смеем забывать этот крик. Это не история. Это сегодня. А что завтра?.. Будем ли мы понимать когда-нибудь, что самое дорогое на свете – жизнь человека и его свобода?..»

 

Александр КУМБАРГ