«Всех жидов гетто убили...»

Несовершеннолетний узник Минского гетто Борис Сребник сбежал оттуда девятилетним мальчишкой и до конца вой­ны находился в 5-м отряде 2-й Минской партизанской бригады, боролся за жизнь в детском доме. Он рано потерял родителей, много раз находился на волосок от смерти, но каждый раз чудом избегал ее. Уже гораздо позже он стоял у истоков создания Ассоциации бывших узников гетто, получил много наград и стал заслуженным работником высшей школы РФ. Хотя многие события, о которых шла речь в нашей беседе, происходили давно, мой собеседник подчеркивает, что отчетливо помнит всё до мелочей…

 

– Борис Владимирович, кем были ваши родители? Что вы помните о довоенном детстве?

– Родился я в Минске, но точной даты не знаю: никаких документов не осталось, как и фотографий родителей, я сохранил их образы лишь в памяти. Когда в 13 лет пошел на работу, придумал себе дату рождения, в моем паспорте написано 29 декабря 1934 г. Да и мое имя несколько изменено. Я – Барух, а отца, работавшего на радиостанции, дома звали Велвл. Когда я делал себе метрику, записал его Владимиром Ильичом, как Ленина. Когда был совсем маленьким, папа брал меня на колени, вокруг собирались люди, и я читал им газету. Потом, в гетто, забыл всю грамоту. До 1939 г. мы обитали в старом деревянном доме с дедушкой, потом папа построил нам на том же участке отдельное жилище. Дедушка, отец пятерых дочерей и сына, был очень набожным, хранил Тору, талес, и даже в гетто зажигал свечку, которую делал из картофелины: наливал в ямку масло, вставлял туда фитиль. Я был единственным ребенком в семье, сколько лет было маме и папе – не имел понятия. Уже в 1990-е гг. в Москве встретился с минчанкой, мамой театрального режиссера Леонида Хейфеца, дружившей с моей мамой в детстве. Мы разговорились, и от нее я узнал, что моей маме, когда она погибла, исполнилось 29 лет, отцу – чуть больше.

– С чего для вас началась вой­на?

– В первые же дни вой­ны Минск бомбили, папа забирал нас на с собой нa работу, где мы укрывались. Потом всех сотрудников радиостанции и членов их семей посадили на грузовики, чтобы вывезти из города. Мы проехали километров 18–20 от центра, но возле дороги увидели немецкий десант. Вскоре нас с мамой высадили, мы закопали в землю запасное обмундирование отца, он с нами попрощался и уехал. Больше я его не видел. А мы с мамой побрели обратно в Минск. У нас был хлеб, она отдавала мне мякиш, а сама ела горбушки. Когда вернулись, город заняли фашисты.

– Как вы попали в гетто?

– Вскоре немцы вывесили приказ: «Всем евреям собраться на таких-то улицах». И мы с минимумом пожитков поехали туда на телеге: дедушка, я, мама, две мамины сестры, моя двоюродная сестра Ханночка, окончившая до вой­ны первый класс, и двоюродная сестра Оля, отучившаяся в девятом классе, со своей мамой, маминой сестрой Лизой. В гетто нас поселили в деревянном доме у кладбища, на окраине города. В комнате с нами находилось еще 18–20 чужих людей и стояла одна кровать, поэтому все «жили» на полу.

Перед 7 ноября мы поняли, что будет погром, так как усилили охрану вокруг гетто. Оно было огорожено колючей проволокой, выход за его пределы запрещался под страхом смерти, функционировал у нас и свой юденрат, занимавшийся управлением гетто. Старшие родственники посчитали, что погром начнется с нас, то есть вблизи кладбища, и мы ушли ночевать к знакомым на ул. Хлебную. Но на наше «еврейское счастье» погром начался именно с того места, куда мы отправились в поисках спасения. Утром 7 ноября, когда еще не рассвело, раздался оглушительный стук в дверь, зашли немцы с фонариками, загнали нас во двор хлебозавода, выстроив в колонну по несколько человек в ряд, и, избивая прикладами, начали заталкивать в машину, подобную той, на которой сейчас возят продукты. Мне очень хотелось сесть в этот автомобиль, я просился у мамы, но она постоянно утаскивала меня в хвост колонны, и так до вечера. Когда стемнело, немцы, очевидно, строго соблюдая «рабочее время», перестали увозить людей. Как потом выяснилось, эти автомобили – это были душегубки с газом, которые впервые использовались именно в Минском гетто.

Оставшихся евреев снова загнали во двор хлебозавода, стреляли в воздух, приказывая встать и сесть, а затем, вдоволь поиздевавшись, распустили по домам.

Таких погромов, ночных и дневных облав, было еще очень много. В конце ноября 1941-го из домов забирали всех мужчин. Пришли и к нам. Моему двоюродному брату Яше тогда было около 16 лет. Родные предварительно положили его в кровать, положили рядом банки и термометр, а погромщикам сказали, что у него тиф. Но его всё равно забрали, он больше не вернулся...

В этот день моя мама ушла через проволочное ограждение гетто в белорусский район, к нашим соседям. Несколько поколений нашей семьи проживало на окраине города, дедушка там работал извозчиком, рядом жили белорусы, с которыми мы до вой­ны дружили. Мама хотела попросить их, чтобы меня кто-то взял и отправил в деревню к родственникам. Так она пыталась меня спасти… Ушла – и не вернулась. Уже после вой­ны я узнал, что, когда мама заглянула к нашим соседям, ее узнал полицейский. Дальше понятно…

– Что для вас, совсем ребенка, было самым страшным в жизни в гетто?

– Очень страшно было остаться одному. Остро встал вопрос о моем пропитании. В гетто, в нашей комнате, вместе с бабушкой жил еще мальчик Майк на несколько лет старше меня. Его мать была еврейкой, отец – украинцем, он регулярно ходил в белорусский район просить милостыню и начал брать меня с собой. С ноября 1941-го и до последнего дня существования гетто, до 23 октября 1943 г., я каждый день ходил с ним. Мы под страхом расстрела пролезали под проволочной оградой гетто и бродили по домам в поисках объедков. Однажды, увидев нас, местные мальчишки позвали полицейского: «Жиды пошли». Нас остановили, сняли штаны, но на наше счастье ни я, ни Майк не были обрезанными, поэтому нас отпустили.

В один из летних дней, вылезая из гетто, я случайно коснулся болтавшегося провода, меня ударило током, я потерял сознание. Когда пришел в себя, надо мной стоял полицейский, который перекусил провод. Мгновенно вернувшись из небытия в реальность, я резко рванул от него. К счастью, охранник гетто не погнался за мной и не попытался пристрелить. Раны после того случая еще долго гноились, не заживали, на руках и на животе навсегда остались шрамы.

Во время наших с Майком походов случалось много таких происшествий. У нас имелась консервная банка с приделанной ручкой, в нее нам бросали какие-то крохи. Однажды мы залезли в вагон на товарной станции и нашли макуху – прессованные отруби. Стали их есть. Потом обнаружили вагон дрожжей, за день я поглотил примерно килограммовую пачку. Зимой рылись в мусорных ящиках, собирали картофельные очистки, варили их, летом готовили молодую лебеду. Если ничего не доставали, ходили воровать на базар. Самые страшные воспоминания того времени – голод, холод, погромы. Возвращаясь в гетто после хождения по домам, мы иногда залезали в кузов, в ноги изможденных евреев, которых везли с работы. Когда немец обнаруживал нас с Майком в кузове, как щенят выбрасывал оттуда.

– Как удавалось переживать погром за погромом?

– По-разному. Дедушка снял в нашей комнате две половицы и выкопал под полом небольшую ямку, в которой мы прятали зимние вещи, ибо немцы приказали их сдать. Впоследствии эта яма стала «маленькой малиной», а во дворе был сделан подкоп под кладбище со входом через сарай, и в этой «большой малине» мы прятались вместе с соседями, присыпая вход махоркой, чтобы не унюхала собака. В одну из таких «отсидок» под землей чей-то маленький ребенок заплакал, народ стал ругаться, и малыш быстро замолчал. Не исключаю, что его задушили…

Днем 2 марта 1942 г. начался очередной погром. В доме тогда находились я, дедушка, мамина сестра тетя Лиза и наша соседка. Дедушка спрятал нас троих под полом, забросал тряпками и поставил сверху кровать, сам же закрылся в шкафу. Вскоре я услышал шаги погромщиков. Они никого не нашли и собрались уходить, но дедушка-астматик закашлял, его вывели и убили двумя выстрелами. Так он спас нас, а сам погиб. Еще трое суток мы пролежали в этой яме, пока не услышали душераздирающий плач: это пришла Оля – дочь тети Лизы, моя двоюродная сестра. Она работала за пределами гетто, и немец, их начальник, зная, что будет погром, не отпустил ее и других еврейских работников, несколько дней держал у себя. Оля решила, что все погибли. Тогда мы начали стучать в пол, она помогла нам выбраться.

Помимо погромов, ночью со стороны кладбища приходили мародеры, требовали у евреев золото, стреляли. Мы заявили в юденрат, и немецкая охрана гетто задержала вымогателей, которым грозила смерть, мне даже стало их жаль… Иногда бегали смотреть, как на кладбище расстреливали людей. Однажды зимой колонну военнопленных вели к могилам, рядом с ними упала лошадь. Несмотря на окрики немцев и выстрелы, оголодавшие заключенные разодрали ее руками и стали поедать. До сих пор у меня перед глазами вырванная лошадиная печень, от которой идет пар... Бывало, бредешь зимой, а перед тобой – опухший от голода человек, который, как бревно, замертво падает. Недалеко от нашего дома вырыли большую глубокую яму, куда по утрам, после ночных локальных погромов, сбрасывали трупы и присыпали их, пока яма не наполнялась; земля там еще долго шевелилась.

Позже нас с оставшейся маминой сестрой и ее дочкой Ханночкой переселили на другую сторону ул. Сухой, в бывшую красильню с холодными цементными полами. От деда мне остались шапка и тулуп, я спал во всём этом одеянии на полу. Неудивительно, что при таком образе жизни, когда не было даже мыла, в моей шапке и тулупе собралось огромное количество вшей. Тулуп сожгли, а мех на шапке Ханночка, вскоре погибшая со своей мамой в гетто, обожгла на буржуйке и пришила внутрь белые тряпочки из наволочки…

– Однажды вам самому пришлось отправиться на поиски пропитания, и тогда же гетто ликвидировали…

– Верно. До этого я ни разу не ходил по домам один, только с Майком. Но тем дождливым утром он сказал, что сегодня не сможет пойти, у него совсем порвались ботинки. Ужасно не хотелось идти одному, но надо было добывать пищу. Пролез под ограду гетто, походил по домам, а когда пришел на свалку, чтобы уехать на машине с рабочими в гетто, их не застал. Неожиданно меня увидел немец, я бросился от него в другую сторону свалки, зная, что там есть выход в город, а он неспешно бежал за мной с пистолетом…

– Он бежал медленно, чтобы позволить вам убежать?

– Фашист понимал, что я никуда не денусь. Добежав до конца свалки, я наткнулся на свежевозведённый деревянный забор, который не мог преодолеть. К счастью, заметил, что одна доска короче другой, а внизу зияет дырка, в нее и прошмыгнул. Решил идти в гетто, ведь оставаться на ночь в городе было опасно. Не доходя квартал до гетто, услышал от местных жителей, что сегодня в ходе последнего погрома, «всех жидов гетто убили». Там погибли Майк, которому я обязан тем, что не умер от голода, Ханночка, мамины сестры Соня и Лиза…

Утренний дождь сменился ярким солнцем, я сел на ступеньку газетного киоска. Ко мне подошел еврейский паренек Йоська 12–13 лет с маленькой сестрой Майей. Он сказал, что знает дорогу к партизанам, предложив идти с ними. Я согласился, так набралось 10 детей из уничтоженного гетто (с Йоськой и его сестрой я вновь увиделся только в 1993-м, на минской встрече бывших малолетних узников гетто, посвященной 50-летию уничтожения Минского гетто).

– Как добрались? Что ярче всего запомнилось из той партизанской поры?

– Йоська построил нас по два человека, и на расстоянии видимости мы шли за ним. Первыми нас остановили немецкие летчики, не знавшие, что мы евреи. Собрали в кучу, обыскали и отпустили. Так, с нашим «Моисеем» мы трое суток двигались к партизанам по лесам, бездорожью, стараясь не заходить в деревни, чтобы не попадаться на глаза местным. В конце второго дня пути остановились в лесу на привал. Я уснул, а когда проснулся, никого из наших не было. Стал кричать, интуитивно побежал, но догнал их. Пройдя по бездорожью примерно 100 км от Минска, невероятно устав, мы набрели на партизанскую зону, окруженную болотами; всю вой­ну немцы туда не заходили. Вечером нас остановили полицейские в форме (как потом выяснилось, одетые так для конспирации). Мы сказали, что якобы ходили в деревню, просить хлеба, но те ответили: «Вы – жиды, будем вас расстреливать». Нас поставили лицом к кустам, стали щелкать карабинами… Мне было страшно обидно: зачем надо было столько мучиться, сбивать ноги в пути, если можно было просто погибнуть в гетто? При этом никто из детей не плакал, не просил пощады. Потом полицаи сказали: «Ребята, это шутка, мы партизаны» – и объяснили нам, как дойти до партизанской заставы.

Так началась моя новая, партизанская жизнь. Вечером пекли со взрослыми на костре картошку, ели ее с молоком, до сих пор люблю это блюдо. Партизаны взрывали мосты, железнодорожные эшелоны, а когда отдыхали – разводили в лесу костры, ложась спать на еловых ветках, и я с ними.

Немцы перед наступлением советских войск решили полностью зачистить территорию от партизан, направив для этого регулярные вой­ска. Мы прятались в лесах, приходилось стоять по горло в болоте. Один раз, когда мы пересекали лесную тропу, враги долго стреляли в нас, их автоматные очереди срезали кусты, а я, лежа в траве, долго ощупывал себя, не в силах понять, жив я или мертв. Примерно 10 дней мы бродили по болотам без еды, пили воду из луж, остатки сухарей я доедал до последних крошек.

После этого, когда мы вернулись в расположение отряда, еврейских детей начали определять в новые семьи. Кому-то повезло остаться в одном месте до конца вой­ны, а меня передавали из дома в дом, никто не хотел обо мне заботиться. Когда через деревню Поречье, где располагался наш отряд, проходили советские танки, один танкист спросил, откуда я, посадил на броню меня и еще троих ребят, и мы без боя направились к Минску. Город был уже освобожден от немцев, в военкомате нам выдали кусок мыла, которого мы не видели с довоенного времени, чтобы вымыться на речке, и на исходе дня нас отправили в детский дом № 3.

– Что помните о детском доме?

– Еще трое ребят, которые в июле 1944-го отправились со мной в детский дом, отказались туда селиться, остались на улице, воровали, спекулировали папиросами. Предлагали и мне, но я отказался. Мой первый приют выглядел благоустроенным, с бомбоубежищем. На кроватях лежали немецкие пуховые перины, нас достойно кормили. Этот детдом был создан немцами для славянских детей дошкольного возраста, из которых нацисты собирались воспитывать «арийцев». После освобождения города к нам нередко приходили военные в поисках своих малышей. Когда они никого не признавали, мы очень переживали.

В конце августа меня перевели в другой детдом, кирпичное двухэтажное здание с замерзшим отоплением, где пришлось сполна хлебнуть голода, унижений и холода. С наступлением темноты мы иногда взламывали продуктовую кладовку, где не было ничего, кроме муки, складывали ее в подол ночной рубашки. Правда, потом на нас же и экономили. Перед новым, 1945 г. выдали по маленькому кульку засахаренной карамели. Я решил сразу все не съедать, растянув удовольствие. Положил подарок под подушку, но ночью лакомство украли, до сих пор обидно. В школе, в первом классе, мы учились вместе с «домашними», а я часто пропускал уроки из-за болезней. Когда подцепил корь, меня из изолятора на телеге увезли в больницу, где на железных кроватях «валетом» лежало по два человека. Всех лечили красным стрептоцидом. Завуч нашего детдома однажды пришла меня навестить и принесла краюху черного хлеба с двумя кусочками сахара, не могу этого забыть (плачет).

– Ваша двоюродная сестра была еще совсем юной, когда забрала вас из детского дома. Как ей удалось вас вырастить, как сложилась ее жизнь?

– Когда у меня открылся туберкулез, меня с другими ребятами из детдома отправили в санаторий. Хлеба там давали сколько хочешь; в местной столовой мы делали уроки. Рядом со мной сидела маленькая девочка и дразнилась: «Такой большой, а в первом классе». Я возненавидел ее, и после очередной издевки ткнул ее в голову карандашом. Ее со страшным плачем забрали в санчасть, а меня вызвал главврач. Медленно бредя к нему, я понимал, что провинился и придется покидать это теплое, сытое место, ехать обратно в голодный и холодный детдом. Тогда нянечка сказала: «Иди быстрее, твоя мама приехала». Тут я упал в обморок, а когда пришел в чувства, пулей помчался вниз в чем был, а за окном стояла зима. У входа в здание узнал свою двоюродную сестру Олю, ей тогда было примерно 19 лет, у нее не было ни кола, ни двора, ни профессии. Она выжила, уйдя из гетто в 1942-м в партизаны, в отряд Зорина.

– Как она вас нашла?

– После вой­ны Оля купила билет в кино, где ее встретил знакомый, поинтересовавшийся: «Как там Боря?». Она ответила: «Он погиб в гетто». Но услыхала: «Неправда, он был с нами в партизанском отряде». Этот добрый мужчина работал в пекарне и однажды, в «партизанский» период моей жизни, дал мне полбуханки хлеба, позже я видел его на минском параде партизан в июле 1944-го. Оля начала меня искать, обнаружила в санатории и забрала к себе, в скромную пристройку к деревянному дому, из-за тесноты в которой спать мне приходилось под столом. Однажды к нам пришла одна из маминых сестер, вернувшаяся из эвакуации, сердито бросив юной родственнице: «Зачем ты его забрала? Жил бы в детском доме, ты бы его навещала». Оля немедленно выгнала ее, мы много лет с ней не общались. Всю свою жизнь благодарен сестре за то, что она для меня сделала. Прожил с ней 18 лет, до 1967-го, пока не уехал учиться в московскую аспирантуру. Она не могла особенно заниматься моим воспитанием, так как много работала. В 1948 г. Оля вышла замуж, в ноябре того же года у нее родилась дочь, выросшая у меня на глазах и на руках. Всегда жили дружно, с ее дочерью постоянно разговариваем по скайпу. В 1979 г. умер Олин супруг, и она с детьми и внуками уехала в США; после перестройки каждое лето я летал к ней. К великому моему сожалению, Оля ушла из жизни в 2008 г. Она была самым дорогим для меня человеком и, несмотря на свой молодой возраст, заменила мне маму.

– Сменив ряд рабочих специальностей, вы стали ученым, кандидатом экономических наук, профессором, действительным членом Нью-Йоркской академии наук…

– После вой­ны, в 13 лет, я начал трудиться сначала помощником киномеханика, потом слесарем, токарем на заводе, а после службы в армии – рубщиком мяса, где благодаря старым еврейским мясникам научился говорить на идише. Прошел вечернюю школу, работая получил два высших образования, испытывая радость от чтения книг, чего столь долгое время был лишен. Сначала окончил вечернее отделение Белорусского института народного хозяйства, потом – заочное отделение Московского университета. В 1967 г. в Москве поступил в аспирантуру и после защиты диссертации был распределен в Москву, старшим научным сотрудником в НИИ, а затем руководил сектором по изучению спроса населения.

С 1975 г. по настоящее время работаю в Финансовом университете при Правительстве РФ в должности профессора кафедры «Финансовые рынки и финансовый инжиниринг». Преподавал в качестве приглашенного профессора в университетах США и Израиля, стажировался в Институте ассоциации европейских банков (ФРГ), в Международном центре подготовки управленческих кадров Crown Agents (Великобритания) и на Франкфуртской фондовой бирже. Являюсь автором и соавтором ряда учебников и учебных пособий для вузов, а также методических рекомендаций по исследованию рынков и управлению бизнесом; участвовал в разработке научных методик по изучению и прогнозированию рынков, а также осуществлению по ним прогнозных расчетов емкости рынков и исследованию различных аспектов финансово-хозяйственной деятельности предприятий.

– В одном из интервью вы признавались, что вам до сих пор снятся страшные сны про вой­ну…

– Верно. Снится всякое. Что убегаю от немцев или полицейских, которые хотят меня застрелить… Иногда мерещатся погромы, часто кажется, будто я очень голоден и роюсь в мусорном ящике. Просыпаюсь в холодном поту и радуюсь, что это только сон.

– Знают ли студенты вашу историю?

– Встречаясь со студентами и школьниками, я рассказываю им и их преподавателям о вой­не, о том, что происходило в гетто. В нашей Московской ассоциации бывших малолетних узников гетто я также периодически встречаюсь с молодежью. У нас в Финансовом университете издается ежемесячный журнал, где несколько раз были мои публикации о минувших ужасах вой­ны. В 2019 г., к 100-летию университета, была издана книга воспоминаний ветеранов, в которой имеется и мой текст о годах в гетто и партизанском отряде.

 

Беседовала Яна ЛЮБАРСКАЯ