Антисемитизм и еврейство Ирэн Немировски

Ирина Львовна Немировская – так бы ее называли в России, останься семья девушки на родине. Но в 1917-м,вскоре после революции, Немировские эмигрировали – сначала в Финляндию и Швецию, а в 1919-м они поселились во Франции. Здесь Ирина, став студенткой Сорбонны, перевоплотилась в Ирэн Немировски. Через несколько лет она стала знаменитой французской писательницей, автором 12 литературных произведений, девять из которых были опубликованы при ее жизни.

Ирина Немировская родилась в феврале 1903 г. в Киеве. Отец ее, Леон Немировский, был удачливым банкиром и состоятельным человеком. С одной стороны, Ирине повезло: ее детство прошло в комфортабельных условиях, она ни в чем не нуждалась, у нее была личная гувернантка, общавшаяся с ней по-французски. Отец, полностью занятый бизнесом, жизнью дочери не интересовался. Мать, Фанни Немировская, вела светский образ жизни, и дочь была начисто лишена родительского внимания и любви. Вполне естественно, что в таких условиях она не выросла с чувством симпатии к родителям. Скорее, наоборот – Ирина испытывала к ним вражду и неприязнь. К тому же она была единственным ребенком в семье, ребенком-одиночкой в мире взрослых, которым она была не очень нужна.

Через много лет, став писательницей, Ирэн отомстила родителям за детские страдания. В своих произведениях, в частности, в романе «Давид Голдер», она изобразила столь знакомый ей мир «алчных, корыстных и бессовестных» людей, готовых на всё ради наживы. Персонажи, казалось, были списаны с отца Ирэн и его окружения. Писательница не пожалела отрицательных красок, чтобы вызвать неприязнь читателей к главному герою романа, еврею и банкиру Голдеру. Это дало повод некоторым либеральным литературным кругам Франции обвинить ее в антисемитизме. Ирэн отрицала очевидное, говоря, что «она просто пишет правду».

В 1938-м Немировски и ее муж Мишель Эпштейн окончательно порвали со своим еврейством и стали католиками. Однако переход в другую веру не помог супругам: во время оккупации Франции фашистами Ирэн и Мишель были арестованы и отправлены в лагерь смерти Аушвиц, где, по одним данным, писательница умерла от тифа, а по другим, более вероятным, погибла в газовой камере.

Последним произведением, изданным при ее жизни, стал роман «Собаки и волки». Юной девочкой героиня романа Ада Синнер покидает Украину, бежит от еврейских погромов и селится в Париже. Однако здесь она чувствует себя никому не нужной, ни с кем и ни с чем не связанной – этаким безродным космополитом. Именно Ирэн Немировски, говоря о евреях, использовала и пустила в оборот этот термин. Кто его перенял, объяснять нет надобности.

Отрывок, предлагаемый ниже читателю, в романе отсутствует. Рукопись сохранила дочь писательницы Элизабет Эпштейн и передала ее Институту изучения русского языка при Сорбонне. В октябре 2014 г. сотрудники института предложили этот отрывок, нигде не публиковавшийся и не переведенный на другие языки, в качестве задания на конкурсе переводчиков с французского языка на русский. Я была одним из участников этого конкурса.

События, описанные в отрывке, разворачиваются на фоне погрома, происходившего в Киеве в начале ХХ в. Дети из еврейской семьи прячутся у неких русских, симпатии к которым писательница не скрывает, рисуя их в весьма благостных тонах. При этом еврейские родственники детей явно проигрывают в сравнении с «очаровательной семьей генеральши». Эти страницы, пусть и не вошедшие в роман, добавляют еще один штрих к портрету Ирэн Немировски, ставшей жертвой своего заблуждения.

 

Паулина ЧЕЧЕЛЬНИЦКАЯ

 

•

…Неделя, прожитая в приютившей их православной семье, была для детей наполнена счастьем. Здесь царила атмосфера абсолютной свободы – почти такая же, как в их доме в нижнем городе, но в русской семье она граничила с беспечностью, в то время как в еврейском доме – это становилось для них всё более очевидным – свободу заниматься своими делами можно было получить ценой невероятных усилий, и каждую минуту могло случиться так, что удача переменится и всё вернется на круги своя.

Здесь, у русских, между взрослыми и детьми сложились милые доброжелательные отношения; толстой генеральше, матери семейства, и в голову не приходило мешать своей старшей дочери, шестнадцатилетней Вере, исчезать на всю ночь под предлогом того, что она переночует у одноклассницы; или запрещать младшей Зине, которой было всего восемь, бегать босиком по мокрому от дождя саду; или отказывать самой себе в долгих, вызывающих у неe болезненные приступы астмы, бдениях или в карточной партии, которая могла длиться с восьми вечера до самой зари.

Самыми привлекательными для детей были именно эти часы покоя и безмятежности, когда никто не говорил о деньгах (да и к чему было о них говорить?). Все русские семьи жили за счет наследства или пенсиона, назначенного императором. Состояние доставалось им легко; не было необходимости бегать в его поисках, снашивая башмаки и терзая сердце. Никто не беспокоился о будущем. Они вверяли себя воле провидения, покровительству императора и уходу из жизни какой-нибудь из тетушек, завещавшей им свое имущество. В болезни и смерти они полагались на Бога, их жизнь текла беззаботно и неторопливо.

Дом был старый, неухоженный, плохо подметенный в темных углах – в этом он мало чем отличался от квартир в нижнем городе, но здесь повсюду стояли глубокие кресла, большие диваны, между которыми были расстелены старинные, тронутые молью ковры, где можно было валяться в свое удовольствие и даже спать. Здесь не существовало определенных часов, в которые предписывалось вставать, ложиться и есть: в полдень одни покидали свои кровати, другие в это же время отправлялись в постель. Стол постоянно был накрыт. Когда все уже приступали к десерту, вдруг появлялась Зина со своей гимназической подругой или кто-нибудь из трех кузенов-студентов, квартирующих у генеральши, и хозяйка дома приказывала вновь подавать суп. Чтобы составить компанию пришедшим, все опять принимались жевать тартинки, котлеты с красной капустой, бланманже. Детей пичкали сладким, заставляли их в больших количествах пить молоко, есть сырые яйца и принимать ложками рыбий жир для поддержания аппетита. Ужинать садились поздно вечером. В два часа ночи заспанная служанка приносила разные закуски и блюда с горячим, которые издавали восхитительный аромат и радовали глаз – совсем как во дворце, и все сидели за столом до тех пор, пока оконные стекла не бледнели на рассвете.

Лиля, Бен и Ада прожили там всего неделю, но они прекрасно знали, что их могли бы охотно оставить у себя и на полгода, и на год. Хозяева дома относились к ним как это было принято в приличном русском обществе, когда обстоятельства сталкивали его с евреями: «Все эти жиды, конечно, мерзавцы, но и мы тоже не без греха. Каждый имеет свои недостатки, а Соломон Аронович, мой доктор, или Аркадий Израилевич, ходатай, совсем не похожи на евреев».

Лиля, Бен и Ада не только не чувствовали, что попали в чуждую им, враждебную среду, но и никогда в жизни им не приходилось видеть вокруг себя такого всеобъемлющего доброжелательства.

Доброжелательство вообще было отличительной чертой этих русских из провинции. Они жили в ладу с Богом и людьми. Жизнь на широкую ногу, многочисленные слуги, которым они мало платили, любовь к беспорядку, отсутствие всяческого намека на дисциплину, нетребовательность к себе и к другим упрощала их жизнь наилучшим образом.

Лиля и Ада делили комнату с девочками из семьи. Толстушка Зина спала, Ада же слушала секреты, которыми в темноте делились юные девушки, и что-то странное, о чем она до сих пор не смела даже подумать, раскрывалось в ней и рисовало соблазнительные, опасные картины.

После всех этих рассказов Ада стала более внимательно присматриваться к сцене, происходившей несколько раз в неделю по вечерам. Генеральша играла в карты. Появлялась старшая дочь. Была она крупной, белокурой, с пронзительными светлыми глазами. В руках она держала чемоданчик с вещами, необходимыми ей ночью.

– Мама, я сплю у подруги.

– Хорошо, дитя мое.Никогда ни одного вопроса. Вера оставляла на увядающих щеках генеральши поцелуй. Своей маленькой рукой – нежной и полной, рукой, которая никогда не прикасалась ни к тряпке, ни к кастрюле, ни к иголке, генеральша крестила склоненную к ней голову юной дочери:

– Да хранит тебя Господь, дитя мое.

Ада спрашивала себя, что это со стороны матери – снисходительность или попросту глупость? Тетя Раиса следила за Лилей, особенно теперь, когда она становилась старше и ее взросление еще могло быть управляемым. Здесь же не было ничего подобного, только безмятежное всепрощение. «Молодость… Все прошли через это… Господь поможет. Ничто не происходит против его воли. Если он того пожелает, то позаботится о детях своих, а если он захочет оставить их в сетях дьявола, то что я смогу поделать?» – скорее всего, именно так и рассуждала генеральша.

После того, как они покинули этот дом, а особенно сад – огромный, запущенный, с белыми деревьями, с землей, покрытой мягким, пушистым февральским снегом, Ада впервые посмотрела на свою жизнь по-другому и сочла ее несчастливой.

Впрочем, в тот год произошли большие изменения в жизни ее семьи и в ее собственной. Прежде всего, умер дедушка. С той самой ночи погрома на него нашло какое-то отупение, он с трудом передвигался, отказывался от еды. Очень скоро он угас, и с его смертью исчезла главная причина, которая вынуждала их жить в нижнем городе.

За какой-то один год дела отца неожиданно пошли в гору – у евреев всё происходило скачками. Счастье и несчастье, богатство и нищета обрушивались на них, как гром с небес на испуганное стадо.

Именно это вызывало у евреев постоянное беспокойство и одновременно невыразимую надежду.