«Сейчас живы 50 тыс., да и те от нас уходят…»

Когда говорят о Холокосте на территории СССР, в первую очередь вспоминают о трагических событиях в западных областях страны. Но гитлеровцы оставили кровавый след и в других регионах страны, в том числе в Ленинградской области. Поскольку северная столица не была ими взятa, собственно Холокост еврейское население Ленинграда не затронул. Но ленинградские евреи, как и другие блокадники, вынесли всю тяжесть осадного положения города, длившегося с 8 сентября 1941 г. по 27 января 1944 г. (блокадное кольцо было прорвано 18 января 1943 г.). Некоторым из них удалось выжить, чего не скажешь о евреях населенных пунктов тех 25 районов Ленинградской области, которые были оккупированы.

Ефиму Иссеровичу Немчину довелось вместе с другими жителями города на Неве пережить самые страшные в его истории дни. Сегодня он все еще энергичен, старается находиться в гуще событий. Его жизнелюбию, эрудированности и отличной физической форме могут позавидовать и более молодые люди. Ефим Немчин вспоминает:

 

– Я родился в 1936-м. Когда началась вой­на, мне шел шестой год. Голод, холод, бомбежки, обстрелы... Мы с мамой и трехлетней сестрой Розой остались в блокадном городе. Отец сражался с врагом на фронте, прошел всю вой­ну: ушел в июле 1941-го, вернулся в 1946-м. Мама оставалась с нами. До вой­ны она перенесла операцию в связи с раком желудка, и ей требовалось диетическое питание. Но о каком диетическом питании можно было тогда говорить, если с декабря давали лишь 125 г хлеба на «иждивенца»?! А мы считались иждивенцами. В конце концов мама слегла и почти уже не поднималась, а в марте 1942 г. умерла. Мы с сестрой остались совсем одни в нашей комнате в коммунальной квартире, были сильно истощены, страдали от страшной дистрофии. Cоседи вызвали дружинниц: маму, очевидно, забрали в братскую могилу, а нас с сестрой – в больницу, а потом – в детский дом.

– Кем ваша мама работала до вой­ны?

– Она была фармацевтом в Медицинской академии, пока не слегла с болезнью. В начале вой­ны она еще работала, и, когда уходила на работу, мы с сестрой оставались дома.

– Почему вы не уехали в эвакуацию?

– Мама боялась ехать одна с двумя детьми неизвестно куда. Она наивно полагала, что дома нам будет безопаснее, ведь тогда поезда с беженцами часто бомбили, и поэтому мама боялась уезжать. Она скончалась прямо при нас с сестрой. Еще вечером была жива, а утром я почувствовал, что мама очень холодная, и закричал. Пошел за соседями. Соседи вызвали санитарную команду. По квартирам ходили тогда специальные девушки и забирали умерших. Нашу маму тоже забрали. Мы до сих пор не знаем, где точно она похоронена. Скорее всего – на Пискаревском кладбище, в братской могиле. После смерти мамы в нашу комнату попала бомба и меня ранило.

– А воздушную тревогу разве не объявляли?

– Может, и объявляли, но мы с сестрой ее не слышали, были ошеломлены смертью мамы. У нас больше никого не осталось: отец на фронте, мама умерла. Нас сначала повезли в детский госпиталь на Песочной улице, где немного подкормили, и отправили в детский дом на Пушкарской улице, где мы пробыли несколько месяцев. В октябре 1942-го нас отправили на барже через Ладожское озеро на «большую землю», в детский дом. Как сейчас помню, за окном стояла серая холодная сырая осень, Ладожское озеро штормило. Но мы все-таки добрались до берега.

– Что было дальше?

– Дальше нас отправили по железной дороге в теплушках в Сибирь, в детский дом в Кемеровской области. Там мы с сестрой пробыли три года, там же я пошел в первый класс. Все это время, к счастью, нас с сестрой не разлучали. Она и сейчас жива, проживает в Санкт-Петербурге, ей 84 года. После трех лет, проведенных в детском доме, мы вернулись в Ленинград. Папа пришел с фронта в 1946-ми забрал нас домой, нам выделили комнату этажом выше…

– А что случилось с вашей комнатой?

– Она была разбомблена и разграблена. Как сейчас помню, нам выделили по тем временам просто царскую новую жилплощадь – целых 42 метра (смеется)! В ней поселились восемь человек, умело пользуясь разными ширмами и загородками. У меня же еще была тетя, сестра папы, с тремя детьми и с мужем. До вой­ны они жили в Стрельне. Стрельнy заняли немцы, но моим родным удалось избежать гибели. В марте 1942-гоим представилась возможность выехать из Ленинграда на грузовике. Они тогда попали в Среднюю Азию, в Самарканд. А потом вернулись обратно и жили у нас.

Вскоре папа снова женился, и мы переехали на тогдашнюю улицу Дзержинского. Я окончил электромеханический техникум, получил специальность техника-электрика, работал в трамвайном депо. Отслужил срочную армейскую службу на Севере, а затем работал на Севере и в Средней Азии электриком. Далее я поступил на географический факультет в МГУ. Примчался тогда на радостях в Ленинград, с гордостью сообщил папе, что стал студентом университета. К тому времени отец уже был совсем слепой. А я затем пять лет учился в МГУ, потом работал. Женился дважды. В первом браке у меня родилась дочь, во втором – сын. Зарплата была маленькая, а семью надо было кормить. Жена моя как аспирант тоже получала копейки. И я часто уезжал на Север, где тогда можно было заработать неплохие деньги. Евреям в то время очень трудно было устраиваться на работу в больших городах, в той же Москве, а на Севере мне всегда удавалось заработать семье на кусок хлеба. Но наступили «голодные» 1990-е, зарплату перестали платить даже в условиях сурового северного климата, так что в 2000-м я уволился, вернулся в Москву и с тех пор нахожусь на пенсии.

– Как и когда вы впервые пришли в еврейскую общину?

– В 2000-м, потому что почувствовал интерес к иудаизму. Первой моей синагогой стала «Бейт Йегудит» у метро «Войковская». Это была небольшая мужская синагога, где работал раввин Вайс. После нее я отправился в еврейский молельный дом в Марьиной Роще, где с 2001 г. учился в мужском колеле у раввина Боруха Клейнберга. Потом я перешел в синагогу на Большую Бронную и также стал наведываться в Хоральную синагогу, в учебный центр «Тора-Мицион» для пожилых людей, посещаю его и по сей день. В синагоге на Большой Бронной я теперь габай и староста первого миньяна. В прошлом году на Суккот я приехал в шалаш при общине «Шамир» в Перово и с тех пор стал ее завсегдатаем. Здесь я нахожу общение, постигаю основы иудаизма, учу иврит, постоянно узнаю что-то новое, служу Вс-вышнему, и это меня невероятно согревает. Также дружу со многими прихожанами, меня знает немалое количество столичных евреев.

– Вы считаетесь участником вой­ны?

– Да. Единственный среди моего окружения. Я 20 лет добивался этого звания через государственные органы. В 1995 г. вышел закон о ветеранах, гласящий, что жители блокадного Ленинграда считаются не участниками, а ветеранами вой­ны, а все льготы положены участникам вой­ны. Блокадникам, на самом деле, полагается очень мало льгот. Кстати, евреям-блокадникам Германия что-то выплачивает, в отличие от блокадников-неевреев. Я также – член городского совета блокадников.

– Чем он занимается?

– Мы помогаем тем, кто плохо себя чувствует. Многие блокадники уже не выходят из дома, некоторые и вовсе прикованы к постели. Вместе мы отмечаем разные важные для нас события. В Москве есть представительство Санкт-Петербурга, и они тоже празднуют с нами юбилейные даты. В Ленинграде к началу блокады проживало 3,5 млн человек, а к концу вой­ны осталось полтора миллиона. Из них сейчас живы 50–60 тыс., да и те потихоньку от нас уходят. Основная масса блокадников обитает в Ленинграде, в Москве осталось около 1500 человек…

– Что для вас в детстве было самым страшным?

– Постоянный голод. До сих пор не могу переносить чувство голода… Мы с сестрой также очень-очень испугались, когда умерла наша мама. Пока она была жива, мы с Розой еще что-то ели: мама отдавала нам свой паек хлеба. Потом мы иногда находили сушеные фрукты, оставшиеся еще с довоенных времен, и с жадностью расправлялись с ними.

– Чем бы вы хотели закончить нашу беседу?

– Завершить я бы хотел на позитивной ноте, возможно, дающей надежду другим и заставляющей верить в чудеса. Вся семья моей мамы Хьены в 1920-е гг. уехала через Польшу и Германию в Америку. У мамы была родная сестра Ханна, которую мама успела перед смертью попросить позаботиться о ее детях. И сын Ханны, мой двоюродный брат Хаим Лившиц, раввин из Иерусалима, искал нас 50 лет и в итоге обнаружил меня через представителя «Джойнта» в СНГ. Мы познакомились в 2000 г., когда мне было уже 64 года. После этого я не менее десяти раз был в Израиле, обрел очень много – не меньше двухсот – родственников как в еврейском государстве, так и в США, что также имеет для меня огромное символическое значение…

 

Беседовала Яна ЛЮБАРСКАЯ

 

Заведующий архивом НПЦ историк-архивист Леонид Тёрушкин со ссылкой на энциклопедию «Холокост на территории СССР» (гл. ред. И. А.  Альтман, НПЦ «Холокост», 2009) комментирует: «У евреев блокадного Ленинграда, в отличие от евреев иных оккупированных территорий, был шанс хоть как-то спастись от нацистов. Этой возможности не было у евреев Ленинградской области. Например, г. Пушкин был захвачен немцами вечером 17 сентября 1941 г. Немцы осматривали подвалы, арестовывали еврейские семьи и расстреливали их на площади перед дворцом. В начале октября был расклеен приказ о регистрации: евреям было приказано явиться в комендатуру 4 октября. Со двора комендатуры несколько сотен евреев отвели в подвалы Екатерининского дворца и затем отдельными группами расстреляли в парке. После главной акции немцы продолжали уничтожать уцелевших, вылавливая их по подвалам, квартирам и в окрестных деревнях. 13 октября 1991 г. в сквере у Александровского дворца был открыт памятник «Формула скорби» (на основе скульптурного макета Вадима Сидура), выполненный скульп­тором Александром Позиным и архитектором Борисом Бейдером».