«Я мечтаю вернуться и спеть в мирной Одессе»

Всемирно известная оперная дива, чье имя вписано в историю театров «Ла Скала» и «Метрополитен-Опера», «Ковент-Гардена» и Парижской оперы, Мария Гулегина – одна из самых значимых оперных сопрано современности. Уроженка Одессы, она начинала карьеру в Большом театре оперы и балета в Минске, откуда уехала в 1989 г., чтобы исполнять ведущие оперные партии с партнерами уровня Паваротти и Доминго по всему миру. Сегодня Гулегина живет в Люксембурге и продолжает свою блестящую карьеру на сценах лучших театров. В феврале 2022 г. оперная прима, в чьем роду смешалась кровь представителей разных национальностей – армян и украинцев, евреев, белорусов и поляков, – открыто выступила против военных действий на территории Украины. Для читателей «ЕП» Мария Гулегина рассказала о своих мультинациональных корнях и семейных традициях, поделилась воспоминаниями о родной Одессе и напомнила, что мир – наивысшая жизненная ценность.

 

– Когда вы поняли, что опера – это ваше призвание?

– У меня в роду все всегда пели. И бабушка, и прабабушка по маминой линии, и папа, и его отец. Все пели! Мама даже в конкурсах самодеятельности побеждала. Это потом она стала профессором микробиологии.

В детстве родители пели мне народные песни: когда убаюкивали или сидели надо мной ночи напролет, когда я болела… Мама – украинские, папа – армянские. Мама меня с четырех лет каждые выходные водила в Одесский оперный театр: то на балет, то на оперу. На что угодно, на всё подряд! Я тогда больше любила балет и даже занималась в хореографической студии. Позднее, когда я раз восемь прочла «Консуэло» Жорж Санд, это дало мне какую-то бредовую идею, что это всё – «про меня». Я тогда уже пела в детском коллективе при Дворце пионеров. И фильм «Приходите завтра» был моим любимым: все арии и романсы из него я знала наизусть и пела. Когда я училась в 9-м классе, мама – по ошибке! – отвела меня, 15-летнюю, на педагогическую практику в Одесскую консерваторию (вместо подготовительных курсов в педагогический институт). Так я постепенно начала заниматься… Знаете, есть такое тибетское поверье, что те, кто поет в этой жизни, были певцами и в прошлом. Мне тоже кажется, что я в своих прошлых жизнях пела. И была солисткой театра в Венеции. Даже снилось, как я подплываю на гондоле к театру…

– Вы учились в Одесской консерватории и наверняка мечтали петь на сцене такого близкого вам с детства Одесского оперного театра. Почему этого не случилось?

– В годы учебы в консерватории я даже не надеялась петь в таком красивом театре. И да: в одесский театр меня тогда и не взяли. Как и не пригласили в Ереван. Помню, как после моей победы на Всесоюзном конкурсе вокалистов им. Глинки, в тот год проходившем в Ереване, Оганесу Чикиджяну пришлось оправдываться перед первым секретарем ЦК Компартии Армении Кареном Демирчяном, как он мог не взять в театр такое «сокровище». Но я была счастлива в Минске, где в Большом театре под руководством Ярослава Антоновича Вощака я стала певицей. Мне так тяжело было уезжать из Одессы! Солнце, море, юмор… Но в Минске я нашла другое: я поняла, что такое призвание и служение ему.

– Вы как-то сказали, что «вырвать из сердца то место, где ты родился, невозможно»…

– Да, и сейчас я мечтаю вернуться и спеть в мирной Одессе! Она всегда в моем сердце. Хотя я и не была там с 1990 г., увы. Как писал Геннадий Шпаликов, «по несчастью или к счастью истина проста: никогда не возвращайся в прежние места...». Ведь там я уже ни папу, ни маму не встречу… Там похоронен мой Учитель, Евгений Николаевич Иванов. Я не смогла прилететь из Америки со спектаклей «Тоска» и похорон его не видела, так что он для меня навсегда живой.

– Какие остались воспоминания о родном городе?

– Я родилась и выросла в Одессе на Черемушках. Мои бабушка и мама жили до войны на Мясоедовской, где многие говорили на идише – и моя мама тоже. А папины корни – из Эрзерума и Вана: его предки в конце XIX в. бежали от геноцида армян в Турции и обосновались в Грузии, в Ахалцихе.

Больно вспоминать и детство, и юность в Одессе, которую сегодня бомбят. Даже кладбище, где похоронены папа и бабушка, тоже бомбили. Иногда я думаю: хорошо, что родители не дожили до этого. Я всегда помню моих родителей – добрых и любящих. Маму, которая водила меня в Оперный театр. Папу, который был очень сильный: он брал меня на руки и так носил с песнями. Водил меня на сольфеджио и за каждую «пятерку» покупал вкуснейший молочный коктейль с клубничным вареньем в магазине на углу Дерибасовской. Протыкая круги, которые мне дарили, yчил меня плавать. Учил всегда надеяться только на себя.

– Ваша мама была носителем еврейской крови, говорила на идише. Что из еврейской культуры вы узнали в семье: какие-то выражения на идише, рецепты?

– Знаю, что в это проклятое лето Черное море под запретом, море закрыто и даже тюлечку в нем не ловят. А ведь у нас в Одессе каждая хозяйка (и моя мама тоже!) жарила биточки из тюлечки! А какой форшмак из сельди или гефилте фиш из карпа! А заливное из щуки! О, вейзмир! Или, как в Одессе говорили, «aзохен вей!».

Я всегда очень страдала без Черного моря! И сейчас я каждое лето должна провести хоть сколько-то времени на море. В Италии, на Адриатике. Но не в тусовочных местах, а в Абруццо, где можно найти такие дикие пляжи, как одесская Черноморка из моего детства. Были годы, когда я пела по 15 спектаклей за лето в Арене и даже один год совмещала с Мачератой, и тогда снимала отель на море, в Езоло, чтобы сын, дочка и потом уже внучка Ники поплавали, набрались солнечной энергии. Вот без моря точно жить не смогу! Вот и сейчас мы с сыном и моим новым питомцем Арчи (русским черным терьером) – на море. Арчи – это мое сокровище, спасенное из Киева. Пока вывозили его из-под бомбежек, я с ума сходила. Страшно представить, что дети и их родители испытывают там. Арчи – частичка родной Украины, а его имя с армянского переводится как «медвежонок». Одна из моих кошек, Ванакаду, – моя землячка по Вану и Эрзеруму.

– В конце 1983 г. из Одессы вы переехали в Минск, куда были приглашены в Большой театр. Как это было? Ведь города эти так различаются.

– Другой – не значит плохой! Минск сразу стал мне родным, и даже кажется, именно в нем я заразилась спокойствием: я уже не смеюсь и не разговариваю громко. Это правило и голос бережет, и я сама по себе стала спокойнее. Хотя без одесского чувства юмора было бы не прожить. Как говорится, девушку можно вывести из Одессы, но Одессу из девушки – никогда.

Да, родилась я в Одессе, там – моя колыбель. Но Минск – моя взлетная полоса, там меня приняли и воспитали. Когда человек вырастает из своего родного дома, когда начинают крылья укрепляться, то хочется куда-то полететь далеко-далеко. Уже повзрослев, понимаешь, что истоки свои надо помнить. К тому же по маминой бабушке во мне даже пару капель белорусской крови есть! Мамины предки носили фамилию Миклошевич и Шпет, были родом из окрестностей Беловежской пущи.

Трудно было уехать из Одессы от мамы, да еще такой, как моя... Папа, к сожалению, к тому времени уже ушел из жизни, и мы остались втроем: мама, я и наша маленькая Натка, моя дочь... И вот я должна была оставить их в Одессе. Это было трудно! А в остальном – счастье открытий каждого дня, репетиции с главным дирижером Ярославом Вощаком, наставления Светланы Филипповны Данилюк! Во всех своих интервью я твержу, что, если бы не Ярослав Антонович, я, может быть, не состоялась бы как певица и не продлилась бы так долго моя карьера. У него была ко мне не такая отцовская любовь – он с меня шкуру снимал!

– Помните ваш первый спектакль в качестве солистки Большого театра в Минске?

– Самая первая главная роль – Иоланта в одноименной опере Чайковского. О ней я узнала за 20 дней до дебюта случайно, остановившись у доски с объявлениями. Выучила! Все это время до дебюта снились кошмары, что открывается занавес, звучит музыка – а я еще не готова...

Время идет… А мне всe кажется, я всe та же тонкая-звонкая солистка оперы, которой, чтобы выйти на сцену в партии графини Чепрано в «Риголетто» Верди, подбирали платье в балетной костюмерной. Талия-то была у меня 58 см! Помню, когда мне вручали удостоверение солистки театра, два режиссера, увидев меня, спросили: «А что вы будете танцевать?» – «Между прочим, я солистка оперы!» – «Да?!» И Светлана Филипповна Данилюк, та самая, что высмотрела меня на одном из вокальных конкурсов в Москве и привезла в Минск в Большой театр, всe твердила мне тогда: «Нет, ну надо же хоть немножко мяса. Или как ты собираешься этой птичьей грудкой что-то петь?» (При росте 175 см я весила 58–60 кг, размер у меня был максимум 44-й).

Помню репетиции «Кармины Бураны». Вощак спросил меня: «Деточка, хочешь спеть „Кармину Бурану“?» – «Конечно!» Что для меня выучить четыре номера по сольфеджио? Пару минут работы. Пробежала глазами – и всё! Встречаю его через какое-то время в коридоре: «Я готова!» На следующий день Надежда Губская, прекрасная певица, приболела, а на сцене уже стоит хор, балет разогревается, оркестр готов. А кто будет петь сопрано? «Я!» Вощак снова многозначительно посмотрел на меня, и только я начала петь, сразу же, после вступления, остановил и как заорет: «Вон!» Меня все потом успокаивали, говорили, мол, что ты обращаешь внимание на этого старика… А мне так стыдно было! Ведь мой профессор, мой Учитель, Евгений Николаевич отправил меня из Одессы к Ярославу Антоновичу, чтобы я человеком стала. А я так его позорю. Я схватила партитуру, учила-учила и не могла понять, что не так. Вроде я чисто всe пела.

А через месяц дирижер «отловил» меня и говорит: «Ты понимаешь, что это не просто сольфеджио! Это как мамка дитятко из лесу зовет!» Он боялся мне сказать, что в этой партии нужен какой-то даже сексуальный позыв. Я ведь была 23-летняя сопливая девчонка, вид у меня был, как у барышни из XIX века… «Понимаешь, когда выходишь на сцену, ни одна нота не должна быть просто так». Этому он меня учил. И никогда не делал из меня такое драмсопрано, что гвозди забивать можно. А давал петь всe разное, чтобы я могла развиваться как артистка и певица. В Минске я пела в Иоланте, в «Севильском цирюльнике», в «Дон Карлосе» и «Аиде», в «Кармине Буране» – ее мне больше нигде и никогда не удалось более петь. Я ценю в своей жизни именно тех учителей, которые с меня шкуру снимали и солью посыпали. Как Ярослав Антонович, Евгений Николаевич и маэстро Рикардо Мутти.

Мне порой кажется, что я была итальянкой в прошлой жизни, потому что итальянская музыка – это полностью мое. Поэтому я не соглашалась петь того же Вагнера, потому что это гениальная музыка, но долгое время она была «не мое». А всe, что я спела в жизни, – мое. Вообще никогда в жизни не делаю ничего, что мне не нравится. И пока я не начала говорить по-немецки, пока не перевела все тексты, не прочла письма Вагнера – я не бралась за Кундри (из оперы Рихарда Вагнера «Парсифаль»).

А еще я убеждена, что невозможно петь оперу, если ты не знаешь ее язык, если он не стал тебе почти родным. Мой первый, дебютный «Бал-маскарад» мне выпало счастье петь на сцене театра «Ла Скала» в одном составе с Лучано Паваротти, Фьоренцой Коссотто и самим Джанандреа Гавадзени за дирижерским пультом. Маэстро Гавадзени тогда сразу сказал, что надо меня брать в первый состав. Но Паваротти возразил: «Ну что вы! Ей всего 24 года, она еще учит итальянский».

– Вы передали любовь к опере и театру своим детям?

– Дочь Наташа буквально выросла в минском Большом театре. Так получилось, что я ее настолько рано родила (мне было 19 лет), что у меня была опасность закончить карьеру, еще не начав ее, даже не получив диплома. В Минск я приехала в 23 года, когда ей было четыре. Сын Руслан не рос в театре, я не брала его постоянно с собой, как Наташу. Потому что в начале карьеры я еще пела «человеческие партии»: Розину, Аиду – ничего страшного. А потом начались «Макбет», «Тоска»… Помню, как взяла четырехлетнего сына на репетицию постановки «Макбет» Филлиды Ллойд. Героиня кончает с собой, и я должна была на сцене испачкать себя «кровью». Понимая, что сын видит меня такой, тут же на ходу придумываю, что это… варенье, которым я измазалась, неудачно открыв баночку. (Смеется.) Или, когда Руслану было восемь лет, он попал на «Тоску» со мной. Стоит за кулисами: «Пойдем скорее, мама, сил больше нет терпеть!» Очень его потрясло происходящее на сцене…

– Проживая такие сложные и страшные судьбы на сцене, приходится ли себя «экономить»?

– Нет-нет, экономия – это не про нас. Вышла на сцену – надо попасть в энергетическую струю, не до экономии! Да, это очень сложные персонажи – отрицательные. Но и в самых плохих персонажах надо искать что-то человеческое. Вот Абигайль в «Набукко» Верди: в финале она приходит к людям и просит прощения. Или Леди Макбет: она вредная, но в конце у нее ведь случаются проблески сознания, ей жалко и стыдно за то, что она натворила. Меня как-то спросили: «Вам так подходит образ Леди Макбет. А в жизни вы такая же?» – «Конечно! Если я утром не выпью стакан крови свежей…» – «Да?!!» Да! Жаль, не все родились в Одессе и не все понимают юмор.

Помню, как-то на приеме после премьеры подходит ко мне посол Израиля и спрашивает: «А вы из наших?» Я отвечаю, что да, конечно. А он вдруг: «Как вы это знаете?» – «Да потому что я такая талантливая!» Он как-то покосился, не понял меня. Тогда я ему и выпалила: «А вот вы – точно не из наших!» – «Почему?» – «Потому что у вас нет чувства юмора! Нет, вы не наш!» (смеется).

– Будучи человеком, в жилах которого течет кровь армян и евреев, сталкивались ли вы когда-либо с притеснением или унижением по национальному признаку?

– Мне повезло с армянской фамилией (девичья фамилия Марии Гулегиной – Мейтарджян. – Ред.), так что уж по еврейской части меня не доставали.

– Быть причастной к русской культуре – каково это сегодня для вас, мировой оперной певицы, которую когда-то журналисты окрестили «русской Золушкой оперы»?

– Помню, после сольного концерта в Театре «Колон» было четыре посла. И все они спорили, чья эта певица – Мария Гулегина? Я их успокоила, сказав, что я ваша: и армянская, и украинская, и белорусская, и так далее… Только не спорьте и не ссорьтесь. Меня ведь называли «Украiнська зiрка», и «Беларуска зорка», и «Русское сопрано с Верди в крови» (хотя ни одной капли крови русской во мне нет). Армяне мной гордятся. А еще я немного грузинка по своей крестной. И я росла там, у бабушки на летних каникулах.

А недавно я пела в Софийской опере в гениальной постановке академика Карталова «Парсифаль» Рихарда Вагнера. И не могла не посетить лагерь беженцев. Зашла, заговорила на украинском, а мне отвечали на русском. Сегодня всех русских стригут под одну гребенку. Это несправедливо! Не все ведь кричат «одобрямс». И странно, когда убирают классику и шедевры только потому, что они русские. Но понять это можно и нужно. Возможно, когда боль пройдет… Но пока слишком больно! После Второй мировой войны в Израиле действует неофициальный запрет на музыку Вагнера, и до сих пор на земле Израиля эта музыка почти не звучит. А вообще музыка принадлежит всем.

– Почему вы выбрали своим местом жительства Люксембург?

– Когда я стала думать о переезде в Европу, на моих руках были дочка, мама и муж безработный. Но самое главное – мама. Я ей обязана всем в своей жизни и еще больше. Так что я ее спросила: «Мама, где будем жить? Может, в Монте-Карло? Или в Италии?» (Я сама очень хотела жить в Италии.) Но мама сказала, что там ей жарко. А мои близкие друзья как раз переехали в Люксембург и предложили поискать дом там. Три года мы его искали, и когда мама увидела эти березки перед домом, сказала: «Я хочу здесь жить». Я ответила: «Будешь! Нет проблем! Берем!» Наш дом стоит практически в лесу. Помню, как мы с мамой, когда она уже старенькая была (я у нее поздний ребенок) ходили вместе по грибы. И как она в свои 70 с копейками лет лезла под елочки собирать груздики черные, мелкие, как монетки. А я говорила: «Мама не надо, умоляю!» Это было самое большое счастье – видеть ее счастливой. К сожалению, мамы уже нет рядом… Но это так здорово, что я смогла дать ей возможность пожить так, как она этого заслуживала.

– Как человек из многонациональной семьи, как человек, живущий в мультикультурном Люксембурге и выступающий по всему миру, как мать, наконец, – как бы вы ответили: что важно растить в детях?

– Мама и папа воспитывали меня в любви и уважении к другим национальным культурам. Теперь я – старшая в семье и слежу за этим. Люди не должны делиться по нациям, а только объединяться: хорошие с хорошими. И жить в мире! А если и делиться, то на «людей» и «нелюдей». Этому и детей своих учить.

Думаю, именно из-за многонациональности в моей крови – мое врожденное чувство справедливости. Сегодня я знаю итальянский, английский, немецкий, немного французский. В Нью-Йорке 30 лет назад мне было легче говорить с друзьями украинцами на украинском, чем на английском! Украинский язык и сейчас помню, а вот армянский и грузинский, на которых говорила в детстве, забыла. Но когда грустно – я пою украинские и армянские песни. Сегодня я живу в Люксембурге, где три государственных языка и все стараются понять друг друга. А если тяжко – используют английский, итальянский, португальский. Слово оттуда, другое отсюда – и можно понять человека, гладя ему в глаза.

Война – это провал президентов как политиков-профессионалов. Всегда можно и нужно договариваться! Вот когда политики будут обязаны в первые ряды боевых частей отправлять своих сыновей – вот тогда они сто раз подумают, начинать ли им войну. Как мать я истово молюсь за мир, как певица считаю своим долгом петь в помощь людям, потерявшим дом. Но главное, чтоб они не потеряли веру в людей, надежду на мирную жизнь и любовь к ближнему!

В это очень тяжкое время для Украины мое сердце с ней! Сегодня я – гражданка Люксембурга. Наша страна маленькая, но мирная и дружелюбная, и сейчас тоже помогает украинцам. Мне очень больно и горько, но я не могу сегодня петь концерты в России. Не могу, пока идет война на моей Родине – в Украине. Голос – это человеческая душа. Моя душа болит, и невозможно петь с такой болью и раной в сердце. То, что произошло, – непоправимо! Как река Рубикон разделила мир на «до» и «после», произошел раздел понимания и принятия или даже отторжения того, что происходит. Господи, скорее бы наступил мир!

 

Беседовала Мария ПАВЛОВА