В Бабий Яр и из Бабьего Яра

Ицик (Исаак Нухимович) Кипнис – известный идишский поэт и переводчик – родился 12 декабря 1896 г. в местечке Словечно на Волыни. Учился в хедере, помогал отцу-скорняку. В кожевенники готовился и сам, но неожиданно открыл в себе интерес к литературе и истории и склонность к писательству. Ему было 12 лет, когда вышла его первая публикация – стихи на идише. Отец не стал препятствовать. Напротив, он нанял сыну частных учителей. Отмена «черты оседлости» не отменила антисемитизм и погромы. В разгар Гражданской войны Ицик организовал в родном Словечно два самодеятельных кружка – литературный и драматический. Факультативные, они слово бы дополняли другой молодежный «самодеятельный кружок» местечка – обязательный, а именно отряд самообороны – на предмет обороны от погромов.

Когда наступил мир, в 1921 г. проф­союз поощрил Ицика Кипниса тем, что направил на учебу в Киев. Там Ицик познакомился с Давидом Гофштейном, а тот познакомил его со многими другими. Кипнис стал печататься во всех крупных еврейских литературных журналах, в 1923 г. вышел его первый поэтический сборник – «Оксн» («Волы»). После чего Кипнис перешел на прозу.

В 1926 г. в Киеве вышла его повесть «Хадошим ун тег» («Месяцы и дни», русский перевод – 1930) о жизни волынского местечка в 1919 г. Ее лирический герой – влюбленный юноша, рассказывающий о страшных вещах – о Гражданской войне и о погромах, но не теряющий при этом ни юмора, ни оптимизма. Сфокусированностью на местечке, на его языке и быте, комбинацией трагического и комического и мудрой эмоциональностью Кипнис стал продолжателем традиции Шолом-Алейхема. В 1930-е гг. Кипнис много работал еще и как детский писатель и, в особенности, как переводчик на идиш произведений русской и мировой классики. Но и свою прозу Ицик не забыл: в 1939 г. вышел его роман «Ди штуб» («Изба»), а в 1940-м – «Сказки для Лемеле».

В первые же дни войны 45-летний Кипнис вступил в народное ополчение, но из-за возраста был отчислен и эвакуирован. В начале 1944 г. он вернулся из Саратова в Киев, где узнал о Бабьем Яре и других зверствах фашистов. Публикуемый здесь текст, – собственно говоря, перевод его импровизированной речи в Бабьем Яру. Кипнис произнес тогда: «Так встанем же и выпрямимся во весь рост». Советская власть даже не слишком насторожилась: ну сказал и сказал, какая-то там речь, устное слово, – растает в тишине…

Зато цена слова печатного оказалась гораздо выше.

В мае 1947 г. в лодзинской газете «Нойес лебн» («Новая жизнь») вышел рассказ Кипниса «Он хохмес, он хешбойнес» («Без хитростей, без мухлежа»), где он признался в том, что хотел бы, чтобы все евреи, чеканящие победный шаг по улицам Берлина и других немецких мест, носили на груди рядом с советскими орденами и медалями еще и красивую звезду Давида.

Наивные слова, детское желание, но реакция на них не заставила себя долго ждать. В «Эйникайт» («Единство») – газете Еврейского антифашистского комитета – появилась статья под названием «Национализм под прикрытием дружбы народов». На пленуме Союза писателей в 1947 г. с докладом «Об одном враждебном, антисоветском рассказе» выступил А. Корнейчук. Гневные статьи появились в «Литературной газете», «Радянській Україні», «Правді України». В одной из них формулировка заслуживает цитаты: «Кипнис хочет поставить щит Давида – эту эмблему национализма – рядом с эмблемой Советского Союза, которая символизирует братство и дружбу народов. Не мешало бы знать Кипнису, что пятиконечная советская звезда давно затмила и шестиконечную звезду Давида, и петлюровский трезубец, и всяких орлов, и прочие националистические эмблемы». Вот так-то, Ицик!

Вербальной критикой дело не ограничилось. Кипниса изгнали из Союза писателей за «еврейский национализм», а 25 июня 1949 г. арестовали и – за «активную антисоветскую националистическую работу» – приговорили к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. Так он оказался в Спасске под Карагандой, где освоил новый для себя «жанр» – «папины письма» (сохранилось около 500 его лагерных писем и открыток к дочери и жене на идише и на русском).

Освободился он 30 декабря 1955 г., но не по реабилитации, а по состоянию здоровья. Вернулся в Украину, но не в Киев (нельзя!), а в Боярку, пригород Киева. В Киев же пустили только в 1957 г., после реабилитации. Первое, что он сделал по возвращении, – восстановил свои дневники «Изо дня в день» (1962) и «Мое местечко Словечно» (1965). Их он считал памятником родному местечку и его обитателям, большинство из которых погибли.

А 16 апреля 1974 г. Ицик Кипнис скончался.

После смерти писателя его сочинения были собраны и изданы в Израиле, в тель-авивском издательстве I.L. Peretz, в пяти разрозненных томах. Впервые по-русски его речь, произнесенная 29 сентября 1944 г. в Бабьем Яре, вышла в антологии-хрестоматии «Бабий Яр», изданной в Израиле в 1981 г. Здесь приводится по переводу с текста из семейного архива писателя.

 

Павел ПОЛЯН

29 сентября. Страшная дата, на простом идише – «а йорцайт», годовщина. Третья годовщина Бабьего Яра.

В годовщину у евреев полагается зажигать свечи, говорить каддиш. Но, вероятно, еще не выстроен такой зал, такой огромный храм, который вместил бы в себя столько огней, такое множество зажженных свечей... И тут попутно возникает посторонняя мысль, мстительная, шепчущая: «Глупенький, горят же огни на огромных пространствах и на дальних горизонтах! Горят ярко и с треском, полыхают как факелы нарядные вражеские города! Осмысли!.. Возьми это на счет нашей святой печальной годовщины! Прислушайся: может, там истошно воют немки, может, это околевает всё эсэсовское отродье, истребившее твой народ... Известно ведь, как пресловутая Грета (здесь: имя нарицательное для немок гитлеровской Германии. – Перев.) намекала своему отважному Гансу, чтобы он не огорчался, если посланные им рубашечки и гарнитурчики будут некстати запачканы кровью. Она здоровая, закаленная хозяйка, испытанная женщина, она прекрасно справится с такой мелочью... При мысли об этой бестии и не хочется, чтобы Грета была разом убита бомбой. Пусть она перед смертью помучается...»

Сегодня 29 сентября. Люди идут со всех концов города к Бабьему Яру. Я как-то сразу осознал, сердцем почуял, что не надо ехать трамваем, и умолял:

– Друзья мои, давайте пойдем пешком! Пройдем весь этот путь. Пройдем теми улицами, что были до краев полны еще живыми нашими братьями и сестрами. Они шли с Подола и Демиевки. Шли с Куренёвки и Шулявки. Большая и Малая Васильковские предательски выпускали из своих дворов целые семьи и одиночек, молодых и пожилых, маленьких детей и стариков. На Львовской все они стекались как бы в одну реку, реку резни и гибели. Они шли обманутые и опустошенные, плотно сбившись в кучки, они нагоняли ужас на тех, кто смотрел им вслед, хотя некоторые из них были одеты во все лучшее, что у них было.

Может, кто-либо из вас знает сестер Долиных? Они были старожилами города Киева, пожилые две женщины – Эмма Марковна и Ева Марковна. Испуганно и растерянно смотрят они друг на друга... Может, это еще не самое страшное? Может, тем и кончится, что их вынудили покинуть свой уютный уголок на четвертом этаже, где каждый кусочек мебели говорит глазу свежего посетителя, что здесь издавна живут две пожилые женщины? Может, этот неправый акт дойдет до определенных границ и не коснется их существования? Ведь столько людей выгнали на улицы, такую массу народа, можно сказать – весь народ!

Вон, смотрите, здесь и знакомые уважаемые люди, и кого только нет. Доктор Рыбак с женой, раввин из нового города, а вон даже старая Варшавчиха идет... Что толку, что у нее были дети, и такие неплохие дети. Теперь она тоже идет одна... Хорошо бы позвать кого-нибудь из них, но здесь это неуместно.

Эмма Марковна и Ева Марковна не могли унести с собой большие узлы. Слабые пожилые женщины. Они собрали два мягких узелка. Не забыли вложить туда альбом с фотографиями и бокалы – пожелтевшие наследственные серебряные кубки дли кидуша. Мамины подсвечники слишком тяжелы. Может, нехорошо, что они так и остались стоять на окне за занавесом. Что? Может, надо было их занести русской соседке, или лучше было упрятать на дно шкафа, надо было...

А тут, как на зло, в одном ряду плетется маленькая десятилетняя Переле с 5-го этажа. Хорошая девочка, лучшая во дворе. Но сейчас она то и дело цепляется за мамины ноги, жмется к ней как никогда и очень мешает движению, так мешает, что хоть возьми и накричи на нее. А мама Переле, тихая и застенчивая женщина, совсем была подавлена тем, что они оказались в самой гуще людей. С ее нравом она всегда держалась в стороне даже у себя дома.

Где же были ваши сердца в этот час, сестры мои и тысячи деток моих? Да буду я искупительной жертвой за вас!

...Вот почему мне хочется, чтобы теперь, три года спустя, мы шли туда пешком...

В трамвае, как бы светло ни было, атмосфера какая-то будничная, душная, да и... чужой глаз может порой грубо коснуться моей раны. Да, грубо, и от этого прикосновения страшно больно, потому что рана еще не затянулась...

Неполных четыре года прошло, как мы не были дома. И теперь мы встретились все вместе в этот траурный день в этом печальном шествии. Съехались и сошлись со всех концов страны в освобожденный Дом. И родной город, как мать наша, должен нас обнять, приободрить и вернуть к жизни. Путь был тяжел и тернист, а время разлуки пропитано горечью и болью утрат.

Где-то глубоко в сознании проносится мысль, что каждый из нас тихо пробрался в свое оставленное гнездо без лишнего парада и шумихи... Всем понятно, что мешок с бедами и огорчениями у каждого свой, следует разгрузить постепенно. У каждого есть своя печаль, траур по самым близким, да и семейные неурядицы, не подлежащие разглашению. Потери, которые должны быть сочтены без суеты, как и те, что должны остаться среди своих.

Но бесспорно и то, что родной наш город, наш Киев, он так люб и мил сердцу нашему (шутка ли, что значит для киевлянина – Киев?). Так чисты небеса, так приятны теплынь и богатство осенних красок, золотые листья на деревьях и на земле, как грустные прощальные приветы уходящему лету! Неужели и при немцах город так сиял? Не может быть! А дорога к Бабьему Яру три осени тому назад? Неужели солнце не померкло при виде всего того ужаса?..

Мы приближаемся к пригороду. Группы людей подходят из различных дальних улочек, и мы узнаем друг друга. Те, кто не знает дороги, не спрашивают, потому что видят, что все идут туда. И, глядя на залитый солнцем шлях, все отчетливее сознаем: много женщин, мало мужчин. И не удивительно – война ведь еще не окончена, хотя и близится к концу. И для нас это не малое утешение и гордость, что наши юноши и парни в красноармейских шинелях бьют врага, гонят его без передышки.

Люди держатся сообща, говорят мало. Ты всматриваешься в морщинистые лица и видишь, сколько горя, сколько мучений принес Гитлер каждому из нас. Начинаешь понимать, что у каждого, едва развяжется узелок терпения, горе хлынет наружу. Со стороны Яра уже доносятся рыдания. При этом лица людей темнеют и становятся напряженнее. Более слабые не могут сдержаться, вскрикивают, жалобно всхлипывают. Песчаные обрывы осыпаются под нашими ногами и тянут нас вниз... Большие заросшие овраги, глубокие ямы, кустарник.

– Где это мы?

– Здесь то самое место?!

Колени подгибаются. Уже собралось много народу. Есть и пришедшие раньше нас. Но никто тут не говорит «Доброе утро!». И если кто-то по ошибке произносит приветствие, то не получает ответа... Наши сердца сплотились и взгляды устремлены к большой заросшей площадке, похожей по форме на четырехугольную чашу. Сосуд, на дне которого не остатки недопитого вина, а кровь, от дождя и снега потерявшая свой цвет. Виден лежащий в низине смятый и потемневший кусок белой ткани. Это было когда-то рубашкой... Валяются клочья волос, старая фуражка, клоки вырванных бород вместе с засохшей кожей – всё это выглядит страшнее смерти...

Почти в самой середине, в центре, стоит мягкий стоптанный ботинок, свалившийся с ноги в тот последний невообразимый миг, тот миг, что мы с вами не пережили, и потому никакие слова наши не в состоянии описать, каким он был, этот миг; ботинок, с которым споткнувшаяся нога рассталась в то мгновение, когда само тело в котле смерти и ужасных криков расставалось с жизнью. Никто не прикасается к ботинку, никто не трогает его с места. Как и обломок черепа на другом конце ямы. Кусок кости, с одной стороны оголенный, с другой – покрытый пожухлой кожей и волосом. Он дико щерится в небо живым укором, этот обломок благословенного человеческого тела, этот посланец Бабьего Яра, свидетель целой замученной общины, сотен тысяч жертв. Он обвиняет и требует к ответу, не допускает компромиссов и не ждет милости. В противном случае он может со всем своим страшным оскалом вцепиться тебе в сердце. Да, тебе самому, хоть ты и близкий, хоть ты плоть от плоти и кровь от крови его.

Есть еще несколько «живых» свидетелей. Головешки, уцелевшие от огня. Они рассказывают о таком, что человеческий мозг не в состоянии вместить, и человеческий язык не может пересказать. Но люди стоят над ними с самого утра. Некоторым кажется, что они хоть что-то смогут постичь. Глаза у всех красны от слез, сердца – переполнены горем. Но все чего-то ждут, не хотят уходить – быть может, кто-то придет и обратится со словом к народу.

Мое сердце тоже изошло слезами, но я определенно знаю кое-что, о чем могу сказать открыто:

– Братья мои и друзья! Мы падаем лицом наземь, посыпаем головы пеплом, бьемся в истерике. Заходимся в плаче и рыданиях. И может ли быть иначе? И может ли кто прийти и сказать, что мы слишком предаемся горю, слишком терзаем себя, надрываемся и раздираем лицо в кровь о тернии (дикорастущие по сторонам рва), раздираем до боли, до истошного крика?.. И все же, кровные мои братья, хочется сказать каждому из вас: «Евреи, дорогие мои, поднимемся же с земли, отряхнем с себя пепел жертв наших, воссияем тем особенным светом, что наш народ несет в себе!.. Человек, у которого отняли ногу или руку, даже один палец, уже чувствует себя неполноценным, униженным... Но народ... Народ, от тела которого отхватили половину, даже три четверти, как это стряслось с нами, народ, словно капля воды или ртутный шарик, способен к восстановлению. Отними от него часть, другая часть тут же округляется, наполняется и становится целым. Так встанем же с земли и выпрямимся во весь рост, и понесем высоко наше знамя! Другие народы и теперь еще приобщаются к свету нашего учения. И вы увидите, как люди проникнутся к нам уважением за наше мужество, за нашу земную силу».

По пути домой, на перекрестке улиц, ведущих из Бабьего Яра, я встретил молодого еврея. Ботинки его были покрыты слоем пыли, а в глазах – тень горестных переживаний. Мы не знаем друг друга, но ведь это не мешает нам поговорить. Он видит людей, идущих по широкому шляху нам навстречу, и замечает:

– Немало евреев идет к Бабьему Яру.

– И евреи, – отвечаю я ему, – идут из Бабьего Яра, не сглазить бы, живые и невредимые.

Он понял мой намек. Все три года Бабий Яр был отторгнут от живых, был некоей бездной, откуда нет возврата. Как гласит библейское изречение: «Кол баэйя, ло ешувун» («Кто туда ушел, назад не вернулся»). Враги радовались: Бабий Яр – последнее прибежище еврейского народа, последняя точка еврейского существования. Бабий Яр – это слово, означающее конец истории народа, так решил для себя нацизм три года назад. Теперь все видят: напротив Бабьего Яра лагерь, где пленные немцы, покрытые язвами, копошатся в своем тряпье, жрут на себе вшей. Мы смотрим на них с омерзением, как на гнилую падаль, а у них глаза вылезают от зависти – они видят перед собой людей.

Я прощаюсь с моим молодым другом и иду дальше. Я порядочно устал и ослабел. Но силы прибывают. Мой шаг размерен, я ступаю медленно, но чувствую, как заново учусь ходить по земле.

 

Ицик КИПНИС

Перевод с идиша Льва Фрухтмана