Остановившееся солнце

Варшава, 7 августа 1942 г. В гетто начинался, казалось бы, самый обычный день. В семь часов утра столы в «Доме сирот» уже собирались к завтраку. Радовались тому, что было: нескольким картофельным очисткам либо остаткам засохшего хлеба и тщательно отмеренной в маленькую кружку порции кофейной баланды. Директриса Стефания Вильчинска, или пани Стефа, как ее здесь называли, а также воспитатели и дети уже было принялись за еду. Корчак, оказавшись рядом с ними, обдумывал, как построить день. Скудный завтрак подходил к концу, когда их, начавших убирать со столов, заставили вздрогнуть два резких свистка, раздавшихся внизу у входной двери. На миг воцарилась непривычная здесь зловещая тишина. И вдруг, нарушив ее, всех привел в оцепенение доносящийся снизу шум, бесцеремонное хлопанье дверей, приближающийся топот сапог по скрипучей лестнице и оглушительный немецкий громкий лай команды: «Alle Juden raus!».

Немцы всё предпринимали неожиданно, ничего заранее не объявляя. Такова была их стратегия. На это утро ими была намечена депортация детей из 30 детских домов в Малом гетто. Улица Шлиска была уже заблокирована эсэсовцами, отрядами украинских полицаев и полицией юденрата. Корчаку и Стефе нужно было успокоить детей. Теперь, как и всегда, они оба, не теряя внешнего спокойствия, работали одной командой. Стефа быстро подала учителям сигнал помочь детям собрать вещи на выход. Корчак в это время договаривался во дворе с еврейским полицейским, прося дать детям время собраться. После этого они смогут выйти из дома, построившись в колонну. Им дали 15 минут, предупредив о том, что педагогический персонал может не участвовать в депортации, сопроводив детей только до вагонов поезда у Гданьского вокзала.

О том, что их целью будет лагерь уничтожения Треблинка, взрослым, и уж, конечно, Корчаку, было известно. В конце июля началось массовое выселение евреев из Варшавского гетто. В это время специально для осуществления нацистского плана «окончательного решения» в 80 км от Варшавы был открыт лагерь смерти Треблинка-II (трудовой лагерь для политзаключенных Треблинка-I был открыт в ноябре 1941 г.). Его и предстояло «заполнить», в том числе и за счет тех, кого должны были выселить из гетто. Для немедленного уничтожения.

Когда немцы обратились к председателю юденрата Адаму Чернякову с приказом о подготовке к депортации и уничтожению транспорта с детьми из детдомов, он покончил c собой, приняв цианистый калий. В его предсмертной записке было написано: «От меня требуют, чтобы я собственными руками убивал детей своего народа. Мне остается только умереть». На похоронах Чернякова Корчак произнес траурную речь. Он был вне себя от ужаса: для них всех это означало стремительное приближение конца.

Насильственный исход из детдома был тщательно подготовлен пани Стефой. Предстоящее заранее подробно обсуждалось, дети знали: их ожидает поездка в место типа летнего лагеря «Маленькая Роза», куда они ездили два года назад, или что-то похожее. А что конкретно там будет – на это четкого ответа никто из взрослых не давал, даже их папа Корчак, хотя дети были уверены в том, что уж он-то знает ответ на любой их вопрос.

Озираясь на полицейских, дети построились в колонну. В руках у них были синие брезентовые сумки, сшитые ими в детдомовской швейной мастерской. Ребята взяли с собой любимые книжки, игрушки и фляжки с водой. Ведь неизвестно, как долго там придется пробыть. И разве можно такое предвидеть?

Для каждого из детей Стефа приготовила необходимую и самую лучшую из того, что было, одежду, любимые вещи. Ей хотелось, чтобы, покидая детдом быть может навсегда, дети хорошо выглядели и уверенно себя чувствовали. Это единственное, что она могла для них сделать. По мнению Стефы и других педагогов, дети должны были покинуть дом спокойно и с достоинством, ничего не боясь, чтобы это увидели немецкие солдаты и полицейские.

О чeм мог думать в этот момент их любимый Корчак, их лидер, «король детей»? Мог ли он хотя бы часть из них защитить или спрятать? В последнее время Корчак постоянно думал об этом, пытаясь найти какое-нибудь решение. До него доходили сведения о спрятавшихся людях, которых во время облав находили в самодельных тайниках и в самых неожиданных местах. Они выбрасывались из окон или были тут же расстреляны. Прятать детей было крайне опасным делом. Да и где найти безопасное место для почти двух сотен голов?!

Популярность Корчака в Варшаве была такой, что после оккупации города ни сам старый доктор, ни кто другой не верил, что на его «Дом сирот» кто-то посмеет поднять руку. Даже когда их переселили в гетто, Корчак еще думал, что можно будет спасти и детей, и сам детдом. Он постоянно занимался поисками денег и еды для своих питомцев. Сейчас же у него не было другого выбора: ему предстояло вести детей и всех сотрудников детского дома в неизвестность. И, несмотря ни на что, в его душе теплилась слабая надежда на то, что благодаря своему обаянию, известности и силе убеждения он сумеет, как и прежде, раздобыть для них немного хлеба или медикаментов. А может быть, там, куда они идут, у кого-то из них появится шанс выжить. Разумеется, он будет всегда рядом, их проводником и защитником, куда бы ни пришлось отправиться.

Немцы приготовились к перекличке. Желая освободить ребят от предстоящего тяжелого зрелища, Стефа, скрывая внутреннее волнение, громко объявила начальнику охраны: «Нас 192 два ребенка и десять взрослых, не считая Корчака и меня». Но перекличку не отменили.

Дети были построены в шеренги по четверо и двигались колонной. Еврейские полицейские шли с обеих сторон. Корчак шел во главе первого отряда. Он то на руках, то за руку держал пятилетнюю Ромчу, страдающую детским параличом, а за другую руку вел Шимонека Якубовича, которому однажды посвятил историю о планете Ро.

Впереди над строем развевалось зеленое знамя короля Матиуша с изображенным на нем золотым клевером, символом радости. На обратной стороне полотнища на белом фоне сияла голубая звезда Давида. Старшие ребята гордо и торжественно несли это знамя, передавая его друг другу. Сам король Матиуш наверняка так же гордо нес это знамя, когда направлялся к месту предполагаемой казни.

«Если можно было бы остановить солнце, – написал накануне в своем дневнике Корчак, – это надо было бы сделать именно сейчас».

За доктором, держа за руки двоих детей постарше, следовала крупная высокая пани Стефа – сердце, сиделка, мозг и мать детского дома. Она, по мнению бывших воспитанников, «с точностью швейцарских часов» 30 лет наравне с Корчаком обеспечивала работу «Дома сирот», за которую оба они не получали оплаты. Сдержанная, скромная, с большими печальными глазами, она, как всегда, держалась рядом с ним, но как бы немного позади. Имея на руках британский сертификат на въезд в Палестину, пани Стефа могла спасти свою жизнь. Она этим шансом не воспользовалась. «Я не приеду, – написала она в 1940 г. подруге Фейге Лифшиц в кибуц Эйн Харод, в котором гостила несколько раз у близких друзей, уговаривавших ее бежать из Польши, – потому что не могу оставить детей». Как смогла бы оставить она детей в такое ужасное время? А тем более теперь? Разумеется, она будет там, где они. Что бы ни случилось…

Количество сирот, потерявших родителей, а также больных, обмороженных, голодных постоянно увеличивалось, и «Дом сирот» брал их к себе, хотя места катастрофически не хватало. Детские кровати стояли по всему дому: и в столовой, и в комнатах персонала. Даже у Корчака не было своего угла. Чтобы избежать госпитализации раненных детей в больницу гетто, в подвале здания, где находилось бомбоубежище, пани Стефа организовала медпункт. Никогда всерьез не изучавшей медицину, ей приходилось учиться этому у Корчака. Она оказывала первую помощь не только раненным детям, но и взрослым, обращавшимся туда со всего гетто. «У меня есть только моя рука», – говорила она, смеясь. Ее рука делала многое: облегчала боль и страдания, неся так необходимое людям успокоение.

Пани Стефе уже приходилось самой оставаться с детьми в отсутствиe Корчака. Это было во время Первой мировой войны, куда он был отправлен как военный врач, а также во время двух его довоенных поездок в Палестину. И вот опять в труднейших условиях гетто она была вынуждена руководить детским домом одна, поскольку доктор, отказавшись носить на руке повязку со звездой Давида, попал в тюрьму Павиак.

С большим трудом она добилась тогда получения чуть больших порций питания для детей от благотворительного центра гетто. Ей удалось организовать небольшой сад и огород, где работали сами дети, собирая урожай, который служил источником пропитания. Стефа так же, как и Корчак, старалась нормализовать жизнь детей, организовывая для них различные мероприятия. До последних дней здесь работали кружки полезных развлечений, работы над собой, санитарная комиссия, совет самоуправления, кукольный дом, выпускалась газета. Стефа устраивала концерты и лекции, желая сделать жизнь детей в тех неимоверно тяжелых условиях максимально радостной и счастливой. Благодаря им с Корчаком «Дом сирот» долгое время оставался для детей домом, где царила семейная атмосфера, и крошечным оазисом посреди ужасов войны и смерти.

Но не только из-за детей Стефа не уехала в Палестину. Другой важной для нее причиной был Корчак. Она не могла оставить и его. А он, вроде бы сначала также выразив согласие на выезд в Палестину, всё медлил. В одном из своих писем 1939 г. писал: «Приблизительно в мае еду в Эрец. Я должен изучить язык, а там поеду, куда позовут. Самое трудное – принять решение». Но он так и не смог решиться на это.

Сказать, что между ним и Стефой, которая была на восемь лет моложе его, существовали близкие отношения, трудно. Скорее, они были дружескими, уважительными, чаще всего деловыми. Стефа, которой больше подходила роль матери, покупала Корчаку одежду, следила за его внешним видом, когда он болел – ухаживала за ним. Сам Корчак называл их отношения «педагогической любовью». Тем не менее Игорь Неверли, бывший секретарь Корчака, отмечал, что Стефа любила Корчака, и эта неразделенная, безответная любовь была трагедией всей ее жизни.

Так или иначе, Стефа всегда и во всём была поддержкой и опорой своему доктору. Ее присутствие рядом давало не только детям, но и ему самому чувство уверенности и защищенности. В одном из писем, датированном маем 1942 г., Корчак пишет об этом: «Сейчас 5 часов утра. В доме спят 200 детей, больше, чем мы можем принять. Справа в доме находится Стефа, слева – я, и важно то, что она, Стефа, находится рядом. Это дает мне уверенность».

Корчак же не хотел создавать собственную семью, видимо, боясь плохой наследственности со стороны отца, последние семь лет страдавшего психическим заболеванием. «Сыном своим, – писал он, – я выбрал идею служения ребенку».

Так уж получилось, что и Стефа, и Корчак были людьми одинокими, и, по закону взаимного притяжения, к ним притягивалось и другое одиночество – детское. Их тянуло к слабым и беззащитным – детям, не имеющим родителей.

Придя работать волонтером в этот тогда еще малочисленный еврейский детский дом, имея за плечами университетское образование, полученное в Бельгии и Швейцарии, 26-летняя Стефа всем сердцем потянулась к детям-сиротам и вскоре стала руководителем детского дома. Эстерка Вайнтрауб, 13-летняя сирота, была ее любимой помощницей. Стефа относилась к ней, как к дочери. Когда в 1914 г. Эстерка вернулась из Бельгии, где училась, как и сама Стефа, в Льежском университете, она продолжила работать в «Доме сирот», но два года спустя, заболев тифом во время эпидемии, скончалась. Для них всех, особенно для Стефы, ее кончина стала огромной трагедией. Тогда она дала себе зарок не принимать детские страдания близко к сердцу. Но не получалось...

…Она шла и думала, смотря в спину Корчака, что в 64 года голод сильно подорвал его здоровье. Но, несмотря на это, преодолевая себя, с опухшими ногами, под грохот снарядов на улицах Варшавы, он спасал раненных детей, доставляя их в детдомовский медпункт. В своем дневнике Корчак оставил об этом запись: «Так тяжело сойти с тротуара на мостовую и подняться с мостовой на тротуар». Она думала, как, часто не имея сил, Корчак, тем не менее, без устали готов был обращаться к богатым людям гетто, чтобы раздобыть для своих подопечных пищу и одежду. Он сам, казалось, предчувствовал свою скорую кончину, поскольку незадолго до этого в беседе с одной из коллег грустно заметил: «Я как бабочка, которая скоро улетит в иной, лучший мир».

О своем уходе из гетто без детей доктор и не помышлял. А ведь такая возможность была ему неоднократно предоставлена. Сотрудник польского движения Сопротивления Казимеж Дембицкий вспоминал: «Осенью 1940 г. мы предложили Корчаку бежать из гетто и поселиться у друзей. Корчак не согласился. Не мог он оставить своих питомцев и сотрудников на произвол судьбы».

Игорь Неверли также вспоминал об этом: «На Белянах (Беляны – район Варшавы. – Э. Г.) сняли для него комнату, приготовили документы. Корчак мог выйти из гетто в любую минуту, хотя бы со мной, когда я пришел к нему, имея пропуск на двух человек… Когда он услышал об этом, он взглянул на меня так, что я съежился. Смысл ответа доктора был таков: не бросишь же ты своего ребенка в несчастье, болезни, опасности. А тут 200 детей. Как оставить их одних в запломбированном вагоне и в газовой камере? И можно ли всё это пережить?».

Знакомому поляку Станиславу Крупке, предложившему ему спасение, Корчак также ответил отказом, сославшись на то, что ему «надо на деле подтвердить то, чему он был верен и что проповедовал в течение всей своей жизни, т. е. подтвердить свою верность ребенку». Корчак действительно всегда был верен своим воспитанникам. Чем бы он ни занимался – и как педагог, и как врач, и как писатель, и как ведущий радиопередач, – это всегда было связано с детьми. Они заменили ему семью, они были для него всем. И это сейчас ему предстоит «доказать на деле».

Стефа вела вторую партию детей в возрасте от 9 до 12 лет. Вот что пишет биограф Корчака Бетти Джейн Лифтон в книге «Король детей»: «Там была Геня с печальными темными глазами, как у ее погибшей матери; Ева Мандельблат (ее брат тоже жил в приюте до нее), Халинка Пинченсон, которая предпочла пойти с Корчаком, а не оставаться с матерью. С ними шел Якуб, написавший поэму о Моисее, Леон со шкатулкой из полированного дерева, Митек с молитвенником своего умершего брата. Там была вечно суетящаяся Хелла, большая Ханна, страдающая астмой; маленькая Ханна с бледной туберкулезной улыбкой, Менделек, которому всегда снился плохой сон, и один беспокойный мальчик, который не хотел покидать умирающую маму. Там был Абраша, исполняющий роль Амаля, он нес скрипку. Там были Иржик – факир, Хаимек – доктор, Адек – градоначальник и все остальные участники спектакля „Почтовое отделение“ – все они шли за паном Доктором навстречу с Королем-мессией». Этот спектакль «Почтовое отделение», поставленный по Рабиндранату Тагору, состоявшийся в «Доме сирот» 18 июля 1942 г., оказался самым последним. Корчак выбрал тогда именно эту пьесу, так как считал, что детям нужно научиться спокойно встречать Ангела смерти, «Ангела, который, в конце концов, пришел за Амалем».

Детей сопровождали учителя и весь персонал теперь уже бывшего «Дома сирот». Среди них было немало его прежних воспитанников, не мыслящих свою жизнь без Корчака. Джейн Лифтон рассказывает о них следующее: «Там была Роза Штокман, мать Ромчи, с двумя длинными толстыми косами, совсем как у ее маленькой дочки, и ее брат Генрик, учитель, атлетически сложенный блондин, любимец девочек приюта – он перепечатывал дневник Корчака. Генрик мог бы убежать в Россию еще до падения Варшавы, но остался с отцом, старым портным. Были там Бальбина Гжиб – ее муж Феликс (в этот день он был на работе) еще мальчиком был выбран Королeм приюта; Генрик Астерблюм – бухгалтер приюта, проработавший в нем около 30 лет; Дора Сольницкая, казначей; Сабина Лейзерович – она учила детей шить и была гимнасткой; Роза Липич-Якубовская, сама выросшая в приюте; Наталия Поз – многолетний секретарь приюта, в детстве болевшая полиомиелитом».

Позади Стефы третью партию со старшими детьми вела Саломея Бронятовска, одна из четырех медсестер «Дома сирот». За ней рядом с самыми старшими шла пани Штернфельд – воспитательница из интерната на улице Тварда, помогавшая в тот день Корчаку, и другие сотрудники.

Подростки, замыкавшие колонну детей, казалось, понимали, куда их ведут. Страха на лицах у них, как и у других воспитанников, вроде бы не было. Несмотря на их, казалось бы, гордый вид, какая-то печать обреченности, затаенная в их глазах, всё же выдавала мысли и чувства. Они время от времени вопросительно поглядывали на воспитателей.

«Только бы не встретить чей-нибудь взгляд», – молили про себя взрослые, боясь открыто взглянуть им в глаза. А им самим тем временем было страшно и жутко: что ждeт их там, куда они поедут? Некоторые из них оставили близких, любимых… Но главное – не показать своего леденящего душу страха детям. Все те, кто в тот день шел в колонне с детьми, любили их и сделали сейчас свой выбор. Для них, так же как и для Корчака и Стефы, он мог быть только одним. Смерть детей лишила бы их смысла жизни. Все они должны были быть обязательно рядом с ними. Вместе до конца…

Тротуары соседних улиц были заполнены соседями, которым велели стоять возле своих домов во время акции. Шагая вслед за Корчаком, по примеру одного из педагогов дети, а за ними и взрослые, подхватили их любимую походную песню «Пусть буря бушует вокруг, мы не опустим наши головы».

У ворот гетто можно было увидеть отряды эсэсовцев и украинцев, вооруженных хлыстами и автоматами. На привязи они держали собак. Джейн Лифтон рассказывает: «Детей проталкивали в ворота на арийской территории, затем в другие ворота, ведущие на огромную грязную площадь возле железнодорожной ветки – Умшлагплац. Тысячи людей – плачущих, кричащих, молящихся – уже томились там в ожидании под палящим солнцем. Члены семей стараются держаться вместе, матери прижимают к себе детей, старики сидят в оцепенении. Нет воды, нет пищи, нет туалета, нет спасения от немецких хлыстов и проклятий».

Один из очевидцев происходящего, писатель Иегошуа Перле, писал: «Горе глазам, видевшим тот ужас. Януш Корчак, без шляпы, в подпоясанном пальто, в высоких сапогах, сгорбленный, с двумя детьми за руку идет впереди. Идут и несколько медсестер в белых фартуках, а за ними 200 только что причесанных детей, ведомых на смерть. Со всех сторон детей окружают немецкие, украинские и еврейские полицаи».

Весть о том, что немцы увозят детей Корчака, мгновенно распространилась по гетто. В юденрате об этом было уже известно. Наум Ремба, чиновник юденрата, узнал об этом, когда Корчак с детьми уже прибыли на площадь. Он разместил их в дальнем конце ее у низкого ограждения. На площади собрались в это время еще 4000 детей и воспитателей из других детских домов. Поезда смерти увозили от вокзала ежедневно от шести до десяти тысяч человек.

Ремба спланировал оттянуть погрузку «Дома сирот» до полудня. Тогда бы дети Корчака могли уцелеть до следующего дня. А в такой ситуации, как эта, имеет значение не только каждый день, но и каждый час. Подойдя к Корчаку, Ремба стал уговаривать его пойти с ним в юденрат и попросить вмешаться. Может быть, можно будет тогда спасти хотя бы его самого. Но Корчак не согласился. Он мог уйти только с детьми. Да и как он оставит их, как потом сможет жить с осознанием, что бросил детей в смертный час?! Тогда жизнь будет ему не нужна.

Иегошуа Перле продолжает: «Кого спасать? Нет, не 200 детей, а одного Януша Корчака. Но он вежливо поблагодарил господ из юденрата и пошел вместе со своими детьми. Рыдали камни мостовых…»

Корчак шел с улыбкой. Его глаза были устремлены вперед и ввысь. Что в это время происходило в его душе – нам не узнать. О чем он говорил тогда с детьми? Сказал ли он им всю правду? Ведь сам он учил их всегда быть абсолютно честными. Он сам, их друг и учитель, никогда бы не смог соврать ребенку. Наверняка он не обманывал их и сейчас. Скорее всего, он поддерживал их не столько словами, сколько собственной уверенностью, умиротворением и улыбкой.

Вскоре все 30 детских домов и интернатов, в том числе дети «Дома сирот», собрались на Умшлагплац. Там царил хаос, люди стонали и метались, но дети Корчака сохраняли спокойное достоинство, ни один из них не плакал. «Эти невинные существа не кричали, не плакали, ни один не убежал, ни один не спрятался, они только теснились, как птенцы, возле учителя и воспитателя, своего отца и брата…» – вспоминал Перле.

Старый доктор улыбался им, для него было самым главным, чтобы еще хотя бы час, хотя бы четверть часа, чтобы хоть еще одну минуту дети не могли догадаться о том, что их ждет…

«Затем началась погрузка в вагоны, – пишет Наум Ремба в своих воспоминаниях. – Я стоял рядом с полицейскими, обеспечивающими проход людей на посадку, и наблюдал происходящее с колотящимся сердцем – я всё еще надеялся, что мой план с задержкой сработает».

Дубинками и пинками полицаи загоняли детей и взрослых в пахнущие хлоркой товарные вагоны. И неожиданно Ребма услышал, что Шмерлинг, начальник полиции гетто, присутствующий здесь, распорядился о посадке в вагон «Дома сирот». У Рембы упало сердце…

«До смерти не забуду этой сцены, – вспоминал он. – Это было похоже не на погрузку в товарные вагоны, а на марш молчаливого протеста против режима убийц… Такой процессии еще не видели человеческие глаза».

Им предстояло отправиться в путь, из которого никто из них не вернулся. Попав в треблинский ад, они такой же стройной колонной спокойно и гордо вошли в газовую камеру. Взрослые и дети остались там вместе до конца. Навсегда… 7 августа 1942 г. солнце остановилось…

 

Эстер ГИНЗБУРГ