«Я чувствую себя посланником, агентом мирового Израиля»

В не самые веселые времена проходила наша беседа с Вероникой Долиной – в последние дни прошедшего 2021 г. За два месяца до события, перевернувшего мир. Строка Льва Лосева «Над миром черное висит поветрие» плыла у меня перед глазами. Век запредельной нетерпимости, о котором еще 30 лет назад предупреждал Иосиф Бродский, явил себя в полной мере, и как противостоять этому одиночкам – большой вопрос. Ощущение набравшего бешеную скорость, разогнавшегося времени, которое вот-вот центростремительно сольется, как вода в ванной, в воронку, – а надо многое еще успеть, каким-то образом спасаясь от вызовов века, обстоятельств и мест обитания, чтобы почва не уходила из-под ног.

Такой лейтмотив звучал между строк. Вероника Аркадьевна посетовала, что последние полгода всё дается с трудом. И атмосферный столб времени и места давит с огромной силой. И я тогда, в декабре 2021 г., начал с вопроса, прямо связанного с тем, можно ли что-то изменить в сложившейся ситуации.

 

– Вероника Аркадьевна, на ваш взгляд, Нобелевская премия Дмитрию Муратову – насколько это знаково и может ли это событие сдвинуть с мертвой точки теперешнее положение вещей? Не одна ли это из тех капель, которые камень точат?

– Точит, точит. Здесь ответ содержится в самом вопросе. Нобелевская премия, олимпийская, сверхолимпийская, дающаяся такому человеку, – это невероятное событие. Не какое-то там рукопожатие или знакомство. Конечно, это переворачивает. Событие, опрокидывающее песочные часы времени, совершенно из другой чаши. Но сдвига еще не произошло. Может ли это изменить ход событий – непонятно пока. Непонятно, насколько титан может противостоять демонам, а он, несомненно, титан. Это огромное, божественное, волшебное стечение обстоятельств: скромному парню родом из Самары досталась Нобелевская премия. Он настоящий многоборец, со своей бесчисленной прекрасной агентурой, которую отстреливают и отлавливают по одному демоны нашего злого времени и места обитания. Муратов – очень крупная фигура. И премия эта – большое событие. Да, можно считать, что это сеяние неких семян, но всего лишь семян пока, до всходов еще далеко.

Речь его нобелевская – манифест. Я глубоко не восторженный человек, очень редко меня охватывает эйфория. Но от его речи была в абсолютном восторге. Я была ошеломлена. И была одновременно поражена, как сильнейшим ударом под ложечку, невероятной, немыслимой, позорнейшей реакцией множества наших квазиинтеллигентных людей, множества моих знакомых, которые адресовали Муратову какие-то нечеловеческие упреки в малодушии, слабосилии и недостаточно полноценном манифесте вражды к правителям. Неправдоподобная, провокационная, омерзительная, злая ревнивость. Tалантливые люди об этом yже написали. Но это тоже поразительная часть нашего времени, ужасная его часть, когда невесть чем наполненные люди на такую речь реагируют, демонстрируя себя и свое «я» репликами, что это, дескать, было недостаточно ярко, артистично и смело. Мощная речь. Муратов – титан. Всходы произрастут, полагаю.

– Молодые талантливые режиссеры сумели снять знаковое и значимое кино «Капитан Волконогов» в наше время, в нынешней России. Видели ли вы его, и если да, не могли бы сказать несколько слов?

– Я смотрела. Это он и она, Алексей Чупов и Наташа Меркулова. Очень талантливые, изумительные режиссеры, придумыватели, сценаристы. Невероятно мощно. Не могла просто поверить. Полгода была под впечатлением от этой картины. Картина абсолютно приговорная. Для сегодняшнего дня, если ее посмотреть 30-летнему человеку, это как 30 лет назад 50-летнему человеку увидеть картину Абуладзе «Покаяние».

Я в те годы не была под таким ударным впечатлением от картины Абуладзе. И немного морщила нос. Меня смущала некая театральность и условности в разговоре о вещах, о которых можно сказать прямым текстом. От фильма же «Капитан Волконогов сбежал» у меня ураганные впечатления. Я очень надеюсь, что фильм посмотрит молодежь. Это необходимо сейчас, как воздух.

 

«Каждый пишет, как он дышит…»

– Москва для вас – это дом, вся жизнь, особый мир, целая страна, детство. Однако вы знаете о ней и другое. «На Красной площади всего круглей земля». Как удается совмещать вашу Москву и ту, о которой писал Мандельштам и вы сами. Как дышится вам в Москве сейчас?

– Я разделяю это. Вот так мне дышится. Я продолжаю быть тем, кто я есть. Ведь я какая-никакая дама. И у нас есть свое чутье и своя возможность из каких-то жалких новогодних углей выдуть огонь и сложить очаг. Из ничего, буквально из ничего создается ребенок, из ничего создается строчка или строфа. Из ничего сделать нечто, когда дух волшебства окажется внутри, это обыкновенная художественная сущность человека. И моя тоже.

Ну что Москва? Я с ней не борюсь, не сражаюсь. Она часть меня, и, конечно, я – часть ее; она мой амулет, и я – ее талисман; она моя кровь, и я – сгусток ее крови. И я с ней – употреблю стыдливое слово – договариваюсь, я очень много лет с ней договариваюсь. У меня колоссальные к правителям претензии. И вражда. Я еле жива бываю и утром, и днем, и вечером, приходится стискивать зубы. А вывожу собаку на улицу, чуть поднимаю глаза и тихо, религиозно говорю себе, почти вслух говорю: «Городок, помогай». Вот что такое – город для меня.

– Сейчас многие версификаторы и прозаики увлечены постмодернизмом. Заражены им. Это реакция на время? Его вызовы и требования? Как вы думаете, это преходяще? И может ли традиционный классический стих обходиться без элементов постмодернизма и по-прежнему находить отклик в душах? Может ли вообще поэзия существовать вне времени, в котором она создается, абстрагироваться от него?

– Не знаю насчет абстрагироваться, право, не знаю. Это не ко мне. Поэзия всё-таки, безусловно, часть времени, которому она принадлежит. Она же не может быть выхолощена, обезличена, совершенно не персональна. Так будет нечестно. Ни Пастернак, ни Мандельштам, ни бабушки – Цветаева с Ахматовой – нам так не завещали.

Что касается «постмодернизма», с этим понятием впервые, ну, почти впервые, я столкнулась, когда мой старший сын стал учиться на первых курсах. Это было очень давно – лет 30 назад. Тогда понятие «постмодернизм» поселилось в моем доме. И до сих пор оно там есть. Я и тогда, то чуть морщась, то пожимая плечами, принимала это. Но и мои сверстники немало тренировались в сражении с этой приемной волной. Ну, хорошо, я-то нередко этим пользуюсь, но у меня другая палитра, потом я пользуюсь какими-то музыкальными аксессуарами, сама играюсь то в романс, то в старую балладу, то делаюсь эдаким «лесным царем» в переводе Жуковского. Хорошо, у меня свои игры, но многие прибегают к строительному материалу, связанному со временем. Язык времени ворвался в современные тексты; не уверена, что он царственно ворвался, но постмодернистских приемов и аксессуаров полно, молодежь этим наслаждается, у меня возражений никаких нет. Пусть их.

– Существует мнение некоторых исследователей литературы, что язык XXI в., смело шагающий в ногу со временем, – это верлибр. Приводят в пример таких замечательных поэтов, как Геннадий Айги, Вячеслав Куприянов, еще несколько имен.

– Этих я хорошо знаю, есть еще ряд поэтов. Я совершенно в этом не уверена. Я же просто музыкант. Я за старую добрую силлаботонику. Думаю, что погибну на тех же полях, на которых сражаюсь.

– Вы неповторимый поэт, но и оригинальный композитор. В балладах слышится и русская романсность, и немецкая романтическая школа начала XIX в. Есть мнение, что гитара и мелодия скрадывают в определенной степени ту работу лингвистическую, которая проделывается, когда сочиняются стихи. Есть и обратное: с музыкой поэзия легче усваивается слушателями. Как часто возникает необходимость сочинить к стихам мелодию? Можно ли говорить о том, что авторская песня как поэтический жанр постепенно сходит на нет?

– Начнем с конца. Она, конечно, сходит на нет, она практически сошла уже куда-то к чертовой матери. Но, может быть, и ничего. Тридцать лет назад Булат Шалвович это не то что прогнозировал, не то что предвещал, а совершенно диагностировал. Он считал, что уже тогда всё сошло на нет. Я тогда, честно сказать, возмущалась. Я уже давно, конечно, закончила со своим возмущением, закончила, разобралась. Это была своеобразная лепнина, украшение в каждой мало-мальски крошечной квартире. Советской квартире. Конечно, той лепнины уже нет. Это была часть времени. Как дома-хрущевки. Как сталинский или постсталинский ампир. Как старые московские подъездные лестницы с красивыми решетчатыми перилами. Этого ничего нет. Вот это старомодное явление 1950-х, 1960-х и даже 1940-х гг. напрасно искать в Москве, Питере и где бы то ни было еще. Время смело.

Но устроено так, что это, в общем-то, простое природное явление. Это природно человеку. Как природно человеку в возрасте около года встать на ноги, как природно человеку в семь лет потерять зубы во рту и сменить их на более основательные, как природно ему сесть на велосипед и довольно легко крутить педали или как природно, оказавшись в воде, оторвавшись от дна, зашевелить руками и ногами так, чтобы некоторое время плыть на поверхности, – ровно так, черт возьми, человеку природно слагать в рифму или в слабо выраженную рифму. Стихослагать и музицировать. С этим ничего особенного поделать нельзя. Ну, примерно, как размножаться.

– Природно это человеку. Да статистически у кого-то нет потомства.

– Но все-таки человечество размножается. Вот мои простые природные умозаключения. От того, что Окуджава 30 лет назад сказал, что не будет вскорости авторской песни, ничего особенного не случилось. Может быть, она несколько очистилась, отдистиллировалась. Нет тех толп людей с гитарами, которых являлись слушать на различные поляны слетовские. Но даже и сейчас кое-какая имитация этого дела происходит. Правда, не под Москвой, а в основном рядом с Нью-Йорком или Сан-Франциско, где законсервировались кое-какие времена, потому что человеку хранить это у себя в генах также присуще.

Но эта самая несчастная поэзия, она все-таки существует. Есть несколько имен. И этого достаточно. По старой, умеренно волшебной формуле Галича:

«Эрика» берет четыре копии.

Вот и всё. И этого достаточно.

Есть пять-десять авторов. И, возможно, для нашего скупого времени этого достаточно. Мы и так старомодные совершенно фигуры, вымирающее зверье. Что поделать. И не надо особенно оплакивать это. Хотя, возможно, через пять лет я стану плакать горючими слезами. Пока же – не плачу. Мне нравится эта моя комбинация со временем, мое абсолютное художественное одиночество, мне нравится то, что нас так мало.

– Если говорить о комбинации со временем, то столетья, плывущие из темноты по ряби темных вод, – всегда с вами. Вы занимаетесь переводами французской средневековой поэзии. Трубадуров, поэтов. Выпустили книги своих переводов. Несколько слов об этом: что вас манит, что притягивает туда?

– Не так много, конечно. Но я тоже вот такой местный консерватор. Как мне мила Москва, как мне дороги могилы родителей здесь, в Москве, как мне милы в силу разных обстоятельств просторы Подмосковья, так мне милы вещи, которым меня научили в школе.

Я была девочкой едва ли не десяти лет, когда французский язык мне засунули в голову, и он стал моим вторым до такой степени, что я могу на нем думать, писать, музицировать. И меня особенно, конечно, гипнотизирует то, что я становлюсь при этом другим человеком. Берясь за другой язык, на котором что-то произносится и пишется или – любая манипуляция, – и я другой человек.

И вот этот переход в совершенно другое измерение – он невероятно манящий, он очень сладок, он очень забавный. И когда я проникаю в мир этого, условно говоря, трубадура, я изумляюсь, насколько там всё просто, прозрачно, доступно. Сфера волшебства, той самой старой магии, о которой генетически пытаемся что-то вспомнить, хотя это трудно. Но возможно. В таких старых книгах и трудах она законсервирована, как старый засушенный цветок меж страниц. Это так и есть, про это многие переводчики могут рассказать. Такой переход в иное состояние, он необходим всякому живому человеку нашей иссушенной эпохи.

 

«Мир для меня разделен на четыре части»

– Что для вас значит иудейство? Ощущаете ли вы себя внутри его этических норм, внутри этой парадигмы?

– Конечно. А как же. Я та часть мировой диаспоры, которая еще – о счастье! о удача! – и занимается искусством. Я чувствую себя посланником, агентом мирового Израиля. Меня совершенно устраивает эта роль и та легкая летучесть, которой снабдили меня мои гены. Я с наслаждением приезжаю в Израиль; как сверхъеврейский человек, я с большой радостью присутствую в Москве как представитель московского еврейства, как дочка родителей, тоже урожденных этим городом. Я с большой радостью и гордостью наблюдаю, как дети мои несут в себе это, поселяя это и в своих детях. Это вполне симпатично.

Мир для меня разделен на четыре части. Это центр Европы – Франция, США, Израиль и Москва. И эти четыре части света я не смогу сильно видоизменить для себя. Они для меня важнейшие составляющие. Вряд ли это будет иначе.

– Мысль Бродского о том, что большое число евреев в русской поэзии ХХ в. заняли пустующие ниши после катастрофы 1917-го в России, потому что несут в себе гены древних псалмопевцев, пророков, слагателей пиутов, – для вас это очевидно?

– Это само собой разумеется. Но давайте коротко пожмем плечами и вспомним длинный список имен российских физиков, шахматистов, музыкантов. Здесь будет длиннейшее многоточие.

– Вероника Аркадьевна, что бы вы пожелали читателям в 2022 г.?

– Я хочу, чтобы oн дал нам немного покоя и утешения. Этот год завязал человечество в какой-то неслыханный морской узел. Я, конечно, не слежу за состоянием души какого-нибудь там пошловатого обывателя или неслыханно равнодушного толстосума. Я не знаю ничего про эти породы. Мне кажется, что 2021 г. невероятно повредил человечеству. Пусть у нас будет немножко покоя и утешения. Искусство – огромный нам помощник в этом. Пускай у нас будут силы дойти до музея, послушать музыку, увидеть живопись, почитать стихи.

– Спасибо, Вероника Аркадьевна. До встреч!

 

Беседовал Марк ЭПЕЛЬЗАФТ

Автор – поэт и публицист, о котором мы уже писали в связи с серией дисков «Песни Высоцкого в переводах на идиш» («ЕП», 2021, № 7).

 

От редакции. Увы, надежды Вероники Долиной на лучшее не сбылись: 2022 г. оказался еще хуже, еще страшнее, чем 2021-й. Война, первая столь кровопролитная война на европейской территории после окончания Второй мировой, перечеркнула многое – и тысячи человеческих жизней, и миллионы судеб, и планы, и творчество. И очень непросто в этой ситуации истинной русскотворящей интеллигенции, людям совести, оказавшимся в условиях агрессивного тоталитаризма.

Навек жаворонок.

Новые стихи

Вечерами тихо пою,

Только-только выйдет звезда.

Так, как я сейчас устаю, –

Не было со мной никогда.

Больше не надеюсь теперь

На пласты возлюбленных книг.

Не приоткрывается дверь,

Та, что бы спасла меня вмиг.

Вечерами робко брожу.

Еле-еле греет очаг.

То себе самой расскажу,

Как огонь горел да зачах.

То, под дачной лампой простой

Шустро отогнав мотылька,

Я, как беспородный толстой,

Не могу найти ни листка.

Вечерами всё же пою.

А когда восходит звезда –

Снова вижу, как устаю –

Так, как не могла никогда.

Это не усталость во мне,

Это пропасть и забытьё.

Будто я была на войне.

Или не вернулась с неё.

•

Как напишу – откуда,

Как напишу – когда

Ко мне явилось чудо

В те давние года.

Сутулая старушка

И двор, какого нет.

И вот она на ушко

Мне говорит секрет:

Смотри, какая книжка.

Под шубой корешок.

Пока что передышка,

Но надо знать, дружок,

Что в мире много жара

От сильного огня.

И Жанна-Жанна-Жанна

Ты будешь звать меня.

Я проглотила книгу

В мои тринадцать лет,

И я вступила в лигу

Которой круче нет.

Там девочка не лето

Мечтает провести,

А только силы света

По миру пронести.

И девочка устало

Смотрела на меня,

Как только ей пристало,

Колено преклоня.

И короли-дофины,

И местный прокурор –

Все были ей до фени,

Невидимы в упор.

Так вот какую книжку

Она дала тебе.

Переворот умишку

И поворот в судьбе.

Я больше не желала

Обратно в свой ковчег.

Так я переживала

Четырнадцатый век.

Была ли это шутка –

Не знаю. Но с тех пор

Где бабка-шапка-шубка –

Где темный коридор…

Там возникала тайна –

Кудрява, как щенок.

И стал моим нечайно

Навек Жаворонок.

•

Как ты там, где ты там, моя бедная.

Средь какого бредешь тростника.

То Нева, то Неглинка цементная,

То обугленные облака.

Подают ли янтарные персики,

Хлеб в корзиночке по утрам.

А поют ли кустарные песенки

Или так, сплошной тарарам…

Покупают ли хрупкие дамочки

Там цветные оправы очков.

На щеках у них милые ямочки

Презабавные, для дурачков.

Где ты там, как ты там

не заблудишься.

Ветер, вереск, морской кристалл.

Сверху вроде древнейшее чудище –

А внутри настоящий Тристан.

Как ты там. Так не по-старушечьи

Ты отпрянула с моих глаз.

Так отчаянно все обрушила,

Так неистово в этот раз.

Так меня ты любила с оскоминой.

Как никто, хоть и был бы рад.

Вот как любит Москву особенный,

Полный ревности Ленинград.

•

Да, чудо не случается само.

Оно, пожалуй, исподволь готовится.

И пишется на облаке письмо.

И тонкий луч в земную линзу ловится.

Чтобы тебя, беднягу, поразить

Своим неподражаемым сиянием.

И дождик перестанет моросить

На сердце –

под сиятельным влиянием.

Я в сумочке везла свои часы

Несчастные. Любимые, но мёртвые.

Они служили мне не для красы.

И винтики, и стеклышки потёртые.

Решила, что такие же куплю,

Как десять лет назад

со скромной датою.

Уж раз так вышло, что я их люблю, –

Сказала я с улыбкой виноватою.

И вот я в магазинчик часовой

Иду, как это изредка случается.

И никакой проблемы мировой

Тут нет и вовсе и не намечается.

Да, умерли часы, пора-пора.

От смены батарейки нету радости.

Так вся Москва сказала мне вчера.

А там умеют не сиропить гадости.

Я новые со вздохом пригляжу.

Да вот они, не дорого нисколечко.

Но прежние пока что положу

Пред юной продавщицею на стоечку.

И повернулась я, хребет согнув.

И выбрала что надо, и неближнее.

А девочка смотрела, не моргнув,

На маленькое тело неподвижное

Часов моих. И вот она без слов

Их унесла в свое подполье тайное.

Чтоб вынести обратно мой улов,

Мое приобретение случайное

Уже со стажем. Скажет вам любой,

Что десять лет часы едва ли носятся.

Ну разве что даны самой судьбой.

Ну разве что в стихи ещё попросятся.

Короче говоря. Она пришла.

И подает часы – с серьезной миною.

Да, батарейка надобна была,

И чуть не плачу я над всей картиною.

Покупку отменяю. Милый друг

Мой снова жив, не мертв,

мы не таковские.

И стрелочка описывает круг.

И батарейки, точно, не московские.

•

Господи, не трогай человека.

У него ведь головная боль.

Или вдруг – нежданная любовь.

Или вот больница да аптека.

Господи, да пожалей его.

Он же не нарочно ошибался.

Обжигался или ушибался,

А потом не помнил ничего.

Господи, он глуп, смешон и плох.

В школе он на троечки учился.

Из него герой не получился.

И откуда в нем возьмется бог.

•

Никогда мне никто ничего не прощал.

Вот ни в чем не бывало спуску.

Как бы внутренний голос

ни звал, ни кричал.

А теперь уже на закуску –

Пока я тихонечко бормотала –

Волки, волки – смотрите – волки…

С чистотой кристалла,

с густотой металла,

С остротой цыганской иголки

Всё приблизилось резко, конец пути.

Тут и будет у нас стоянка.

Доставай последнее и плати.

Отдавай гитару, цыганка.

•

Из Кристины Пизанской, XV в.

(перевод со старофранцузского)

А если в мире есть добро и благодать,

Достоинство и честь,

которых не предать, –

Лишь вам обязан я, любимая моя,

Сокровищами теми, что владею я.

От маленьких ступней до милого лица

Всё-всё чудесно в ней, сверкает без конца.

Прекраснейшая весть –

Во тьме пролился свет.

Вы всё, что в мире есть.

Вы то, чего и нет.

Я вижу вас такой –

в сияньи высших сил

Нести с собой покой,

кто бы ни попросил…

За вами я иду по воздуху, воде.

Мой друг. Я вас найду, наверное, везде.

Вы гордость, вы и честь,

За вами яркий след.

Вы всё, что в мире есть.