Письма читателей

Уточнение к публикации

Уважаемый господин редактор! Так получилось, что еще 30 апреля я вынуждена была лечь в больницу и майский номер «ЕП» не читала. Но несколько дней назад мне был задан вопрос, был ли мой отец, кинодраматург и режиссер Григорий Колтунов, единственным сценаристом фильма «Сорок первый»? Это не о нем ли Давид Шимановский написал в своей статье «Баллада о режиссере», посвященной 100-летию Григория Чухрая («ЕП», 2021, № 5), что он (отец) писал на Григория Чухрая доносы?

История эта старая, к сожалению не получившая вовремя должной оценки и поэтому переросшая в грязную клевету. Источник – раздутые, спекулятивные ссылки на воспоминания самого Григория Наумовича Чухрая, в которых, кстати, речь шла лишь о «некой записке», написанной отцом директору «Мосфильма» Пырьеву в пылу творческих споров. Сам Чухрай в своих воспоминаниях термин «донос» не употреблял. Его ввели в обиход те, кто писал позже. Поскольку термин «донос» однозначно связывают с КГБ, то понятно, какой резонанс вызывает его употребление и насколько он привлекателен для журналистских спекуляций.

Автор публикации употребил даже множественное число – «доносы». К тому же позволил себе давать оценку сценарию, который, весьма вероятно, не читал. В своей статье он пишет, что режиссер хотел создать фильм о людях, каждый из которых «защищал свои идеалы, в отличие от сценариста, пытавшегося всячески сгладить конфликтность в картине и писавшего на режиссера доносы».

Начнем со сценария. Идея сценария отца заключалась в том, чтобы поднять героев на одинаковую трагическую высоту. Последним аккордом должна была стать финальная фраза-вопль Марютки: «Синеглазенький мой!». На черновом просмотре фильма этот отчаянный вопль не прозвучал. Но без этих ключевых слов Марютка превращалась в бездушного монстра. Сочувствие зрителей в этом случае целиком отдавались поручику. Высокотрагичный финал фильма таким образом пропадал.

На просмотре фильма попытка отца убедить Чухрая восстановить ключевую фразу успехом не увенчалась. Отец еще раз попытался убедить Чухрая, подойдя к нему в коридоре «Мосфильма» уже после просмотра. Разговор получился для отца обидный, практически оскорбительный. Я не думаю, что сейчас, когда оба Григория – и Колтунов, и Чухрай – ушли в лучший мир и, может быть, встретившись там, простили друг другу все вольные и невольные обиды, стоит детализировать.

Надо сказать, что создание всех лучших фильмов Григория Чухрая было для него непростым и сопровождалось неприятностями. Апофеоз был, конечно, на «Балладе о солдате», когда режиссера обвинили в антисоветчине и исключили из партии (спас фильм и режиссера зять Хрущева Аджубей, показав картину своему тестю, которому фильм понравился). Дальше было триумфальное признание и награды, в том числе самая почетная – лауреатство на Каннском фестивале (и, конечно, восстановление в партии).

Но и «Сорок первый» дался Чухраю нелегко. Сценарий, написанный изначально им самим, был забракован. (Позволю себе небольшое отступление. Как-то в начале нынешнего века я задала вопрос известному режиссеру Роману Балаяну: «В чем беда нынешнего кинематографа?» Он ответил, что в отсутствии профессиональных сценаристов. В том, что режиссеры сами пишут себе сценарии, не понимая, что «режиссер – это состояние души, а сценарист – это профессия».) Учителя Григория Чухрая, Юткевич и Ромм, спасая постановку, предложили обратиться к профессиональному сценаристу. Выбор пал на моего отца Григория Колтунова. Отец поставил жесткое условие, что сценарий он пишет сам. Никаких соавторов. Это стало началом некоторой напряженности в отношениях режиссера и сценариста. Отец уезжает из Москвы в Одессу и начинает работу над сценарием, вкладывая в него душу и сердце. Сценарий написан и принят с самыми лестными отзывами на худсовете «Мосфильма» и автором новеллы Борисом Лавреневым. Но с режиссерской разработкой у Чухрая снова неприятности. Директор «Мосфильма» Пырьев не принимает ее из-за отступлений от авторского сценария. По той же причине возникают скандалы уже во время киноэкспедиции, поскольку против отступлений от сценария протестуют опытный оператор Сергей Урусевский и исполнитель одной из центральных ролей Николай Крючков.

Но, наконец, фильм снят, все трудности и неприятности позади. Худсовет фильм одобрил. Григорий Чухрай, естественно, счастлив. А тут сценарист все не успокаивается и пристает из-за одного слова.

Как я уже писала, разговор не получился. Чухрай повернулся спиной и ушел, оставляя за собой последнее слово, а оскорбленный и расстроенный отец помчался к Пырьеву. Но он не успел и рта раскрыть, как Пырьев ему заявил:

– Все, хватит, вы все мне надоели! Все эти ваши разборки между сценаристами и режиссерами. Ничего больше не желаю слушать!

– Ах, ты не хочешь слушать, так я тебе напишу!

Отец схватил со стола клочок какой-то бумаги и написал заявление. У меня сейчас нет перед глазами записки. В ней было всего вместе с обращением три строчки. Но смысл написанного был в том, что отец требовал убрать свое имя из титров фильма, в котором без финальных слов Марютки положительным героем становится только белогвардейский офицер. Бросив Пырьеву записку, отец вышел в коридор и, как он признался потом нам с мамой, заплакал.

Минут через двадцать к нему подошел Пырьев, хлопнул его по плечу и сказал:

– Все, успокойся, будет тебе твой «синеглазенький».

Фраза была восстановлена. Ее помнят все, кто смотрел картину.

Фильм был отправлен на кинофестиваль в Канны, где автор сценария Григорий Колтунов был награжден специальной премией жюри «За оригинальный сценарий, гуманизм и революционную романтику». Против этого протестовала советская делегация, ссылаясь на устав Каннского фестиваля, по которому авторам экранизации премия не присуждается, и настаивала на присуждении премии фильму в целом. Об этом в своем письме писал отцу французский историк мирового кино Жорж Садуль. Свое письмо он заканчивал словами: «Жюри собралось снова и вторично короновало Вас и Ваш сценарий. Вы единственный сценарист, премированный в Каннах за экранизацию. Гордитесь!» Киновед Николай Абрамов прислал отцу парижский журнал «Синемá», в котором весь инцидент был изложен полностью и приводилось специальное постановление вторично собранного жюри: «Премия присуждается фильму „Сорок первый“ только за сценарий и ни за какой другой компонент более».

Через годы Григорий Чухрай опубликовал свои автобиографические заметки, где приводил историю с запиской, естественно, в своей интерпретации. Отец воспоминаний Григория Чухрая не читал. Но в 1977 г. отцу попалась на глаза статья, в которой со ссылкой на заметки Чухрая его обвиняли в некоем доносе. Григорий Колтунов получил обширный инфаркт. К сожалению, тогда из-за тяжелого инфаркта отца должной оценки и должного разъяснения история эта не получила. Клевета устоялось и время от времени привлекает журналистов.

Добавлю только, что в многочисленных статьях, письмах и телеграммах, полученных к 90-летию отца, и в некрологах, когда в 92 года он ушел из жизни, больше всего подчеркивались его благородство, честность в жизни и творчестве, принципиальность, неизменная бескорыстная помощь молодым кинематографистам.

Конформистов, а тем более доносчиков, балуют наградами и званиями. Григорий Колтунов, автор сценариев к более чем 40 фильмам, среди которых тот же «Сорок первый», «Гадюка», «Неотправленное письмо», «Максимка», «ЧП», «Зеленый фургон», трилогия по «Шах Наме» Фирдоуси и многие другие, в России и Украине не имел государственных наград и званий, если не считать звания заслуженного деятеля искусств Украины, присвоенного лишь к его 90-летию и к 100-летию украинского кинематографа. Такой была цена за принципиальность, за строптивость. И это при том, что имя отца вошло во все киноэнциклопедии, в том числе в американскую энциклопедию «Выдающиеся деятели ХХ в.».

Уважаемый господин редактор, я надеюсь, что правда прозвучит. И честное имя моего отца не подвергнется необоснованному обвинению на страницах Вашей газеты.

Елена Колтунова, Берлин

 

Грубое попрание традиций

Хочу поделиться с читателями «ЕП» проблемой, которая уже долгое время сильно тревожит меня как еврейку и как председателя Либеральной еврейской общины Магдебурга. Эту проблему на протяжении многих лет пытался решить основатель общины Игорь Токарь, но, к сожалению, ему не хватило на это отпущенного судьбой времени.

Речь идет о захоронении граждан, которые приехали в Германию по еврейской линии и не имеют родственников, которые могли бы подписать необходимые бумаги в похоронном бюро. В большинстве своем эти люди при жизни были получателями социального пособия, а это значит, что если они не скопили деньги на свои похороны, то городские власти Магдебурга забирают тело и сжигают его. Это называется «социальными похоронами».

Когда мы собирались эмигрировать в Германию, правительство страны обещало нам, что мы все сможем жить там по еврейским законам и соблюдать еврейские традиции. Но по еврейской традиции кладбище означает вечный покой. Еврея нельзя сжигать, его следует похоронить на еврейском кладбище и по еврейским традициям.

К сожалению, город Магдебург – единственный в Германии, где попирается этот один из главных законов еврейства. Наша община на протяжении многих лет писала письма – в ландтаг и каждой представленной в нем партии в отдельности, бургомистру. Мы встречались с президентом ландтага и с начальником управления здравоохранения. Все они говорили о том, что людям следует заботиться об этом при жизни, собирая себе деньги на похороны.

Это, конечно, разумный совет. Но, к сожалению, многие люди эмигрировали в Германию уже в преклонном возрасте и не успели заработать себе здесь достойную пенсию, которая смогла бы им обеспечить жизнь, не требующую получения социального пособия. К тому же речь идет о совсем небольшом количестве людей – об одиноких. Когда эти люди уходят из жизни, то нет близкого человека, который бы занялся их похоронами, оформил бумаги в похоронном бюро и заказал бы памятник. Городские службы забирают останки этих людей и сжигают их, хотя политики и чиновники Магдебурга хорошо знают, что так поступать нельзя. При этом во всех остальных городах федеральной земли Саксония-Анхальт, кроме Магдебурга, эту проблему смогли решить.

Сегодня, когда по всей стране отмечается 1700-летие еврейской жизни в Германии, мы спрашиваем себя, действительно ли тут нам, евреям, так рады, как об этом пишут? Можно произносить много речей, назначать уполномоченных по борьбе с антисемитизмом и уточнять статистику, но вся эта парадная юдофилия может в момент обрушиться, когда невозможно достойно похоронить одинокого еврея в соответствии с традициями.

Лариса Коршевнюк, Магдебург

 

Один комментарий к двум статьям

Как-то так получилось, что две публикации в майском выпуске «ЕП» – статья А. Кумбарга «„Порт­ретные“ евреи Пикассо» и письмо Л. Мадорского «Почему меня тянет в Израиль? Очень...» – вызвали во мне ощущение общности.

Когда я увидел иллюстрацию к первой статье – картину «Старый еврей с мальчиком», то внутри всё затрепетало и вспомнилось... Мне было лет 16 или 17, когда я впервые попал в Москву и, конечно, в Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Никакой особой цели не было, но я же из Ленинграда и Эрмитаж, Русский музей, Кунсткамера и др. были почти нашим домом. Итак, иду по залам музея и вижу эту самую картину. Что со мной стало! Я был потрясен... Просто остановился и стоял. Сколько стоял, не помню. Немного пришел в себя и на табличке прочитал: «Слепой старик и мальчик». Что уж там думал художник, когда рисовал, не знаю, но я увидел: «Это же я, это мы, это мой народ». И в дальнейшем при каждом проезде через Москву (а тогда многие дороги по СССР вели через Москву) при возможности шел в этот музей смотреть только эту картину. Мой отец, закоренелый коммунист, отбросивший все религиозные предрассудки и буржуазные правила, иронически меня спрашивал: «Опять ходил на себя смотреть?»

Почему я, выросший и воспитанный родителями-коммунистами, никогда не чувствовал себя частицей того общества, где родился, ходил в детсад, школу, техникум, институт, работал и общался с тысячами людей из разных слоев советского общества? Почему все сразу определяли, что мы – евреи, что мы – свои, но чужие? В армии ко мне подходит узбек Бабеков и спрашивает: «Ты аид?» Большой крепкий парень Вася Черепанов заговаривает со мной, и я его не понимаю. Он говорит: «Ты же еврей! Почему ты меня не понимаешь?» Потом я узнаю, что он говорил на идише, который выучил, будучи молотобойцем у еврея-кузнеца. Почему седая заслуженная учительница классе, кажется, в 6-м участливо меня спрашивает: «Боря, а ты знаешь свой родной язык?» Почему старшина Мачек в армии с особым чувством произносит: «Боррра!» и смачно плюет в угол? В Берлине ко мне подходит человек и спрашивает: «Bist du russischer Jude?»

Возвращаюсь к картине. В статье, а потом и в «Википедии» читаю ее описание. Мол, на ней изображены слепой старик и мальчик, голодные и опустошенные безнадежностью. Пустые глаза мальчика и т. д. А я вижу не пустые глаза, а глаза, полные знания. В них – 3000 лет страдания еврейского народа. То, что называется «вся скорбь еврейского народа». Старику уже тысяча лет, и он уже всё знает, а мальчик только начинает жизнь, но уже всё предвидит.

Кстати, на табличке тогда, в музее, было написано: «Слепой старик и мальчик». А на самом деле, сам художник подписал «Vieux juif» («Старый еврей»). Ну, конечно, в советской стране написать «еврей» было невозможно.

Почему я, выросший на советских песнях, фильмах, мог бесконечное число раз слушать «Let my people go», или «To life, to life, l’chaim. L’chaim, l’chaim, to life», или «Bei mir bist du shein“ и выключал радио/телевизор, если выступал советский хор?

Впервые я услышал хор из оперы «Набукко» в фильме о Верди в далекие советские годы. Я не понимал, о чем там пели, но сразу почувствовал, что это про нас. В СССР эту оперу никогда не ставили, и только позже я узнал, что модный нынче шлягер «Хор рабов из оперы „Набукко“» – это на самом деле «Плач на реках Вавилонских». Теперь, когда этот «Плач» бодро поет ансамбль Российской армии, во мне по старой памяти бурлит протест: как же так, это же был главный протестный призыв к властям СССР, звучавший на диссидентских демонстрациях, – «Фараон, отпусти народ мой!»?

Теперь перехожу к письму Льва Мадорского. Он живет в Германии и, бывая в Израиле, ощущает себя дома. А у меня ощущения совсем другие. В СССР/России, я уже писал, были мы чужими. В Германии мы не дома, это понятно. В Израиле жил мой сын (он погиб там от лейкемии), там и теперь живyт мой внук и жена сына. Там похоронен мой старший брат и живут его сын, внуки, правнуки. Там множество других родных и друзей, а чувства, что это мой дом, у меня нет. Как же так? Много раз задавал себе этот вопрос. Нет такого чувства и в отношении Ленинграда. Помню, на одной из моих экскурсий по Берлину молодая женщина спросила: «Не скучаете ли вы по Ленинграду?» Не скучаю. Она долго думала и говорит: «По такому прекрасному городу? Может быть, потому, что вы еврей?»

Вот оно! Вот ответ на мучивший меня вопрос. Да, мама-папа, наша комната в коммуналке, моя семья. Наша квартира в Ленинграде, квартира в Берлине – удобно, хорошо. Можно назвать домом. Остальное – постороннее. И я думаю, у евреев, увы, своего дома нет. Мне возразят, что Израиль – дом для всех евреев. Нет, отвечаю я, Израиль – прекрасное место жительства, где они (евреи) учатся быть свободными людьми. И призывы «Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука...» и «На будущий год – в Иерусалиме» имеют не географическую, а духовную привязку. А в остальном мы – «вечные странники». И не кидайте в меня камни: два еврея – это, как говорят, три мнения.

Борис Кокотов, Берлин

 

Вера и совесть

Пожалуй, нет более страшных слов, чем те, которые однажды прозвучали в Иерусалиме у дома прокуратора Иудеи: «Его кровь на нас и на наших детях». Cлед от них тянется через столетия. Ими оправдывали изгнания, погромы, массовые убийства, Холокост...

Сегодня эти слова из 27-й главы Евангелия от Матфея пасторы Германии стараются не упоминать. Слишком страшно такое упоминание. Но к нему, косвенно, нас возвращают свежие тексты из книг религиозного содержания. Вот один из примеров: «…Немного позже Сын Божий въехал на осле в Иерусалим, и народ торжествовал. Наконец-то заслуженный прием? Но как непостоянны люди. Несколько дней спустя, под влиянием несправедливых обвинений и религиозных вождей, прозвучал в том же городе клич: „Распни его!“».

Текст типичный для предпасхальных и пасхальных проповедей. Превращение торжествующего народа в чернь, требующую во что бы то ни стало казни, – основная смысловая и драматическая канва большинства проповедей.

Цитируются в эти дни и тексты из Евангелий: «...весь народ стал кричать: смерть Ему!.. Пилат снова возвысил голос, желая отпустить Иисуса. Но они кричали: распни, распни Его!» (Евангелие от Луки).

Внутренний двор школы в Иерусалиме, который когда-то служил двором перед домом Пилата, по мнению археологов, мог вмещать примерно… 300 человек. Конечно, об этом факте стало известно сравнительно недавно, и, казалось бы, ничто не мешало воображению христиан представлять огромную площадь, забитую народом... Но ведь христианские пастыри, читавшие Библию и наблюдавшие в течение столетий жизнь иудеев, знали, чем являются для тех заповеданные в Торе праздники. Вход в гетто или в еврейский квартал не был христианам заказан. Они могли посещать и посещали их. Более того, христиане нередко селились в еврейских кварталах. И, конечно, они должны были знать, что никаких многолюдных сборищ, возможных в обычное время, во время Песаха быть не могло. Допускалось лишь собрание в синагоге.

Но это отдельное знание, если и было, исчезало, как только они читали главу из Евангелия, и они верили, что тысячи людей, собравшихся тогда в Иерусалиме, пришли к дому прокуратора потребовать смерти праведника из Назарета.

А ведь пастыри, подчас наизусть цитирующие куски библейских текстов, много раз обращавшиеся к свитку Рут (Книга Руфи), знали слова, стоящие в конце свитка: „И сказал Боаз старейшинам и всему народу: вы свидетели ныне... что откупил я у Наоми все...» И они понимали, что словосочетание «весь народ» никак нельзя понимать буквально, что речь в свитке Рут идет о десяти свидетелях из старейшин да зеваках, входивших и выходивших через городские ворота. Но и это знание о контексте оставалось для них отдельным знанием. Оно никак не соединялось со словами в Евангелии, понимаемыми ими в абсолютном значении. И то, что «весь народ» у дома прокуратора состоял лишь из кучки подонков, не приходило им в голову.

Испокон веков признаком религиозной святости считалась цельность личности. И что еще, как не интеллектуальная совесть, служит средством достижения такой цельности?! Но если бы религия и совесть располагались по соседству, то никогда бы не возникло движение, названное Реформацией. Среди известных высказываний Лютера о совести можно найти одно, поразительно напоминающее слова апостола Павла о любви: «Право – вещь временная и должна в конце концов прекратиться. Но Совесть – вечна и никогда больше не умрет».

Такие слова мог написать лишь человек глубоко веровавший, что Б-г говорит с человеком в его совести... Где же была совесть Лютера, когда он, прежде говоривший о несправедливости христиан по отношению к евреям, призывал в конце жизни к еврейским погромам?

«Может быть, более всего поразительно, что отвергнувший крест его несет; те же, которые приняли крест, так часто распинали других» – эти слова написаны Николаем Бердяевым за год с небольшим до Второй мировой. Но какой масштаб примет «распятие» народа, он предполагать не мог.

Покаяние (что бы люди о себе ни думали и какие бы слова ни говорили) начинается с утверждения правды. Произнести ее должны и христианские пастыри. Сделать это очень трудно. Что ж, пусть вспомнят они слова Лютера на суде в Вормсе – слова человека, который не мог поступиться совестью: «Здесь я стою, я не могу иначе. Помогай мне Б-г. Амен». А пока одни люди, потрясенные собственной историей, по-прежнему повторяют на разные лады древнюю версию событий в Иерусалиме, другие, пытающиеся примирить веру в Б-га с совестью, покидают церкви.

Виктор Соколовский

 

Публикуемые письма отражают исключительно точку зрения их авторов. Редакция не несет ответственности за содержание писем, но готова предоставить возможность для ответа лицам или организациям, интересы которых затронуты читательскими письмами. Редакция также оставляет за собой право сокращать письма и редактировать их, не меняя смысла. Анонимные письма, а также письма откровенно оскорбительного и противозаконного содержания не подлежат публикации.