Хроника «Лебединого озера»

День 19 августа 1991 г. хорошо запомнился большинству тогдашних жителей СССР и, по сути, дал старт финальному отсчету времени, остававшегося до развала Союза. Известный советский и российский юрист, входивший в группу Тельмана Гдляна, экс-депутат Верховного совета Российской Федерации, а ныне израильский писатель и публицист Юрий Лучинский рассказывает о днях августовского путча.

 

Очередная годовщина светлого и позорного в истории государства Российского. Не знаю, почему, но рассказывать о тех днях тяжело. С тех пор так ничего и не написано. Тогда было трудно структурировать сумбур свежих воспоминаний. В нынешней мерзости больно все это вспоминать. Поэтому коротко. И только свое.

•

19 августа. Ленинград (последние две недели с этим именем). Стрельна. Понедельник. Первый день отпуска. В субботу прилетел из Москвы. 8 утра. Кухня. Какая-то дребедень по радио: «Советское руководство заявляет… встать на защиту… чрезвычайное положение…» Похоже на бред. Ребенок спит.

– Муся, в стране что-то непонятное происходит. Какое-то чрезвычайное положение. Я поехал в Ленсовет. Вот телефоны. Если что со мной случится – звони туда.

Пятнадцатилетняя доченька знает, что такое отец. Телефоны иностранных журналистов ей хранить при себе уже не впервой. Еще два года назад, когда группу Гдляна могли посадить, имела такое же поручение от меня, ждавшего в Москве ареста.

Петергоф, Знаменка. Автозаправка. Привычная при дефиците очередь за бензином. Встаю в хвост. Прохаживаюсь вдоль очереди. Узнают.

– Депутат, что там за херня такая? Чего делать будете?

Объясняю, что не знаю ничего. И только лишь еду в Мариинский.

– Давай, депутат, проезжай вперед! Заправляйся. Ты там нас не подводи!

Интересно, что недоброжелателей из полусотни клиентов АЗС не выявляется. Короткий напутственный митинг заканчивается моей внеочередной заправкой и отъездом в сторону города.

•

В Ленсовете внеочередное заседание. Тоже похоже на митинг. Попытка собрать какую-либо информацию о происходящем. Появляется генерал, не помню фамилию, от военного командования. Что-то разъясняет с трибуны о необходимости поддержания порядка и удержании военными ситуации под своим контролем. Депутат-демсоюзовец Виталий Скойбеда сгоняет его с трибуны.

Доклад мэра Собчака о звонке из Москвы. О его распоряжениях городским службам не выполнять распоряжений ГКЧП.

По городскому радио – «Лебединое озеро». Что-то связное идет только по недавно появившимся FM-каналам.

С депутатами Юрием Вдовиным и Юрием Гладковым едем на Манежную площадь. Для конспирации – на старой синей «копейке» Гладкова.

Петров, радионачальник города, усмехаясь, говорит, что технических возможностей включить нормальное вещание нет.

•

День. Митинг на Исаакиевской у подъезда Мариинского дворца.

Кабинет Чубайса, зама Собчака (замом Путиным даже не пахнет). Большое окно на площадь с широченным подоконником. В окне – две колонки и стойка с микрофоном. Ораторы с табуретки залезают на подоконник и с него вещают.

Выступаю. Дескать, не сдадимся.

Попозже после обеда из аэропорта подъезжает Собчак. Немедленно выставляется в чубайсово окно. Рассказ о ситуации в Москве. О Ельцине в Белом доме. Об арестах ряда оппозиционеров-активистов, особенно депутатов.

•

Забегая вперед: городская власть умудряется войти в контакт с осторожными по-советски и уже изрядно ослабевшими обкомовскими руководителями. И вояками Ленинградского военного округа. Существенных мероприятий по программе ЧП в городе не проводится.

Все это к вечеру еще неизвестно. Получив сообщение о баррикадах вокруг Белого дома в Москве, народ воздвигает нечто подобное вокруг Мариинского дворца. Помню активистов с канистрами бензина, готовящих у баррикад бутылки с «коктейлем Молотова». Удается ребят успокоить, а изготовленные бутылки локализовать.

Поступает сообщение о заявлении одного из отделений милиции, якобы переходящего под руководство ГКЧП. По просьбе коллег еду на своей машине туда. Выясняется, что такого не было. Менты обижены. Успокаиваю. (Утром в «Смене» появляется идиотское сообщение об «измене» ментов и их «приведении в сознание» мною. Снова обиды ментов. По телефону успокаиваю).

Поздним вечером, опасаясь потери при возможном штурме, перегоняю свою «шестерку» к «Англетеру». Идиот! И в части ожидания штурма, и в части выбора «зоны безопасности» в 300 м от Мариинского. Но на тот момент все кажется тревожным и суровым.

•

Народу во дворце много. И при делах, и не при делах. Ночуем кто где. Диванов мало…

20 августа. Просыпаемся в Мариинском. Болят бока от спанья на стульях.

Ленсоветовцы готовятся к заседанию. Кажется, совместное с облсоветом. На вторую половину дня назначен большой митинг на Исаакиевской у Мариинского. Ощущение, что уже ничего особо драматического не произойдет. Надо тянуться к месту основной работы – в Москву. Там, похоже, все серьезно.

«Шестерка» у «Англетера» в полной сохранности (смех смехом, а вспоминаю эту «шестерку» не зря).

Быстро домой. Успокаиваю ребенка. Жена на работе и в курсе дела от меня по телефону. Переодеваюсь. По газам в Пулково. Машину – на служебную стоянку. Из депутатского зала звоню диспетчеру автобазы Белого дома. Первое осознание реальной опасности в Москве:

– Ваш заказ приняли. Но машину не вышлем. Нашим не выехать. Вокруг танки и баррикады (гараж Белого дома находился в нем же).

Шереметьево. Темнеет. В аэропорту никакого ощущения катаклизмов. Пролетарская натура не позволяет платить бешеные деньги паразитирующим таксистам. Первый попавшийся «экспресс». До «Планерной». Метро. Признаков вой­ны нет. Иду от «Баррикадной» к Белому дому. Народ, военные, машины, бардак. Бесформенные сюрреалистические баррикады. Требуют документы. Достаю удостоверение. Узнают и без него. На руках перебрасывают через бетон и железо. Пока перелезаю, слышны выстрелы с Садового кольца. Очереди. В народе шум: «Началось!» Массы людей вокруг здания. Дождь, палатки, навесы из полиэтилена. Команда по трансляции: «Всем отойти на 50 метров от стен!»

Внутри – также массы людей, группами бродящие по коридорам. Лида Малаш, знакомая из «Курантов», безапелляционно вручает мне противогаз в сумке.

Сумбурное совещание в зале Совета Федерации (одно из самых защищенных мест надземной части здания). Всем депутатам-офицерам определено следовать в распоряжение депутата-генерала Кобеца.

Кабинет Кобеца. Совещание. Забытое ощущение нахождения на службе. Закуриваем по-уставному, с разрешения начальника. Хотя местные этические нормы этого не требуют. Информация об инциденте с БМП в путепроводе под Калининским проспектом. О стрельбе (той, что я слышал на подходе) и жертвах. С капитаном 3-го ранга Толей Алексеевым, депутатом от Кронштадта, получаем приказание выйти на место. Своим авторитетом сдержать народ от возможных инцидентов. Вступить в контакт с военными из колонны БМП. Склонить к переходу на сторону Верховного Совета.

Сразу после полуночи. Путепровод. Прошло часа полтора. Трое погибших уже увезены (об одном из них, Илье Кричевском, «ЕП» писала в 2013 г.; ниже мы повторяем эту публикацию. – Ред.). Лужи крови. Свежие цветы. В путепроводе хаотически стоят бронемашины. Личный состав не вылезает. Сверху сплошная толпа, как вокруг крокодильника в зоопарке. Активисты из числа защитников Белого дома пока сдерживают толпу от резких действий. Прецедент есть. Зажигательными бутылками уже кидались. Встречаем депутата Сережу Юшенкова (светлая память!).

Откуда-то появляется генерал, военный комендант Москвы (уже не помню фамилию, не ГКЧПшный). В одном из БМП обнаруживается мальчишка-старлей. Вроде как единственный офицер на все войско. Был еще майор, но после гибели троицы куда-то смылся. В «ванне», под лицезрением народа, ведем переговоры со старлеем. Ведут трое. Мне, менту и секретарю комитета по СМИ поручена работа с массами. Вручен мегафон-«матюгальник».

– Дорогие москвичи и гости столицы! Я – народный депутат Лучинский. Мы ведем переговоры с командиром колонны. Очень прошу вас не совершать каких-либо агрессивных действий. Обещаю вам, что справедливость будет установлена!

Повторяю мантру, крутясь с «матюгальником». Около часа, пока решается вопрос. Вопрос решен. Еще около часа колонна выстраивается. Для эффекта победы и мира на каждую броню усаживается по несколькo защитников и по одному известному депутату. Чтобы по пути следования к Белому дому было видно своих.

Потом откуда-то добываются пока еще незаконные флаги-триколоры. Вручаются на каждую машину. Воссаживаюсь на пятую от головы БМПшку. Под голубеющим небом едем к Верховному Совету. С флагами. Хорошо, что недалеко. Ехать на броне – то еще удовольствие. Тряска и рывки. Выясняется, что у водилы фамилия… Ельцин. Поездка сопровождается изречениями сержанта-командира, вылезшего из люка: «Ельцин, ***! С лопатой, сука, будешь учиться сцепление отпускать!»

Темно-синий финский костюм оказывается порванным на заднице и выпачканным горюче-смазочными материалами.

Времени около пяти утра. В Белом доме всё так же колобродят. Кабинет на 11-м этаже мы скромно делим со Славой Брагиным (впоследствии был начальником «Останкино», вечером 3 октября 1993 г. отдал знаменитое распоряжение об отключении всего телевидения, кроме запасной студии на Шаболовке).

•

Откуда-то находится матрас. Стелю его на полу за своим столом и вырубаюсь. Второй день закончился.

Через два года, 4 октября 1993 г., ночуем в Кремле. Те, кто поддерживает Ельцина. До утра не знаем, кого будут утром «выкуривать». Их оттуда или нас – отсюда. Доблестные вояки держат нос по ветру и не спешат исполнять приказы Верховного Главнокомандующего по ликвидации вооруженных бандитов.

Начинают исполнять. Сидим в кабинете Славы Волкова (тогда замруководителя Администрации президента). Смотрим по CNN прямую трансляцию штурма Белого дома. На «депутатской» стоянке у Белого дома стоит одинокая голубая «шестерка». Сидящий с нами Леша Сурков за все эти дни так и не собрался ее оттуда перегнать. В течение часа по ТВ наблюдаем, как за «шохой» прячутся бойцы, перебегающие под окна здания. И как очередями из окон Белого дома «жигуль» превращается в решето. Сурков пострадал. И был прав. Иначе неизвестно, чем бы могла та ночь кончиться.

•

21 августа. Долго не проспал. С утра пораньше звонит телефон на столе Брагина. Тот тоже спит под столом. Звонят анапские казаки, у которых мы с ним были недели три назад по их жалобе на притеснения со стороны местных властей. Теперь приехали в Москву. За правдой.

Открывается заседание Верховного Совета. Обстановка хаотическая. Но общее настроение, что весь этот ГКЧП уже накрывается. Формируется команда для полета в Форос за Горбачёвым. Сначала список большой, включая меня, потом сокращается. И меня вычеркивают.

Под балконом Белого дома людские массы. Сонные, помятые, мокрые от дождей. Но пьяных нет. Организованы подразделения, дежурства, наряды и т. п. Одновременно идет перманентный митинг. Ведущие и выступающие расположены на балконе. Туда же постоянно выходят работающие в Белом доме. Много известных личностей. Никаких фото с тех времен не осталось. Только это: на балконе Басилашвили со своей пожизненной «беломориной» и Хазанов в размышлениях. Все помятые. Хорошо, что не видны мои порванные портки.

Хожу по коридорам. Слышу по трансляции выступления ораторов на улице. Ощущение чего-то нереально светлого и хорошего. И предчувствие, что все это скоро кончится…

Одиннадцатый этаж. Мой комитет по СМИ и связям с общественностью. Много журналистов и братьев-демократов тусуется у нас. За моим столом – Андрей Бабицкий из Радио «Свобода». Гонит репортажи в Мюнхен. В комитете базируется и примчавшийся в Москву Ростропович. Гоняет чаи с народом. Мировой хит – его фото с автоматом и спящим Юрой Ивановым, молодым юристом из аппарата нашего комитета, – рождается в нашем холле.

Ленинградский журналист Гоша Урушадзе усаживается за стол председателя комитета Югина, своего бывшего шефа. «На ура» звонит по правительственному в Форос. А связь уже работает! Трубку берет Горбачёв. Гоша представляется и получает от него первое гиперэксклюзивное интервью.

Под вечер выбираюсь в гостиницу. Сменить порванный и запачканный костюм. Служба на баррикадах налажена. Проверка документов, приоткрытие прохода, выпуск наружу… Пешком до метро. В подземном переходе диксиленд играет «Ройял Гарден Блюз». Слушаю, млею, кидаю деньги в футляр трубы. Некий сюр. Как будто ничего не происходит.

Возвратившись в Белый дом поздним вечером, слоняюсь по зданию. Забираюсь на башню. Стою на площадке, любуюсь ночной Москвой. Далеко внизу – какие-то маневры защитников, построения, перебежки. Над головой шебуршится флаг РСФСР. Последнюю ночь, кстати сказать. Последний день совдепа заканчиваю на диване в холле. Народ уже подсхлынул и есть где поспать…

•

22 августа и чуть далее. А рассказывать-то уже особо и нечего.

Начало заседания Верховного Совета. Ночью привезены из Крыма Горбачёв и арестованные путчисты. В Москве задерживаются особо причастные к делу. Перед заседанием в курилке уже известно о самоубийстве Пуго. Пара депутатов из Осетии с пафосом обсуждают «мужской поступок» министра. День солнечный и теплый. Солнце. Все высохло.

Народа под балконом Белого дома прибавилось. Сессия транслируется на улицу. Кто-то из депутатов вносит предложение немедленно сменить государственный флаг. На триколор вместо советского, молоткасто-серпастого. Хасбулатов пытается как-то замять вопрос. Предлагает не спешить, ссылаясь на отсутствие материально-технической базы. Народ на площади негодует. Неожиданный проход к микрофону кого-то из Управления делами. Сообщение о наличии в запасах Белого дома надлежащего полотнища. И необходимости 15 минут для замены флага на башне. Народ на площади одобряет. Решение об утверждении нового флага принимается сходу. В пределах получаса флаг на башне заменяется. Народ на площади ликует.

Валим на балкон. Ельцин у микрофона. Ребята из охраны, держащие (простите, ребята, больше для понта) перед ним раскладной бронещит. Гроздьями висящие на балконном парапете со своей техникой журналисты. Народ неистово ликует.

Вечером, выпив водки, заваливаюсь спать в обжитом за год номере «России». С видом на Спасскую башню. За окном музыка и колокольный звон. В это же время на Лубянке стаскивают с каменного стакана Феликса Эдмундовича.

К следующему утру баррикады локализованы. Автомашины по заказу выезжают. Шереметьево. Пулково. Вымытая дождичками «шестeрка» на летчицкой стоянке. С Киевского – на Волхонское, с Волхонского – на Таллиннское. Красносельское РУВД. Благоверная, которую надо забрать домой. Вхожу в кабинет следаков, когда в телевизоре Ельцин подписывает указ о приостановлении деятельности КПСС. Прямо на подиуме зала в Белом доме. Под кудахтанье Горбачёва.

Что делать с отпуском?..

•

Через недельку заявляюсь в Калининград. Командировка. Для анализа информации и пропаганды в дни путча. На периферии они пока еще «государственные». Шикарное немецкое здание бывшего банка. С толстыми стенами, мощными сводами и тяжелыми дверьми. Бывший обком КПСС, уже ставший облсоветом. На флагштоке – триколор. Под флагом меня встречает бывший первый секретарь обкома, ставший председателем облсовета. До прихода к власти чекистского шлака остается восемь лет…

 

Юрий ЛУЧИНСКИЙ

Еврейская жертва ГКЧП

Августовский путч 1991 г. Илья Кричевский… Один из последних (вместе с Дмитрием Комарем и Владимиром Усовым) Героев Советского Союза и один из первых (также вместе с Комарем и Усовым), награжденных медалью «За свободу России». Когда он ушел, ему было 28 лет…

Он ушел, как и двое других, думая о лучшей жизни в стране, о демократии, которая спустя десятилетия после тех трагических событий, увы, так и не наступила. В «Записных книжках» Илья Ильф писал: «Не надо бороться за чистоту улиц, надо их подметать». Это правило универсально. За демократию тоже не надо бороться – нужно создать условия для становления демократического общества.

А жизнь убегает темнеющим валом,

Следа не оставив в заброшенном мире…

В этих строчках Ильи Кричевского – обычный юношеский страх исчезнуть, раствориться в пространстве и времени. Но след оставлен, вот он – книжка в мягком переплете с пронзительным щемящим названием (И. Кричевский. Спасибо, друг, что говоришь со мной… – М.: Московский рабочий, 1998, 188 с.). «Спасибо, друг, что говоришь со мной…» – еще и строка из его стихотворения.

На обложке книги – портрет молодого человека, почти мальчика: яркие, иcкрящиеся глаза, красивая, энергичная, как контур спортивного лука, линия губ. Портрет, напоминающий фотографии артистов, когда-то продававшиeся в киосках Союзпечати. На обороте обложки другое лицо – повзрослевшее, непарадное – любительский фотоснимок. С грустно-лукавым прищуром Илья смотрит на мир. Из-под черной гривы курчавых волос глядят на нас грустные, лукавые глаза.

Книжка не тонкая и не толстая, вместившая в себя короткую жизнь – все его 28 лет: ребенок, юноша-мечтатель, солдат, поэт, художник. Здесь стихи и рисунки, абрис будущего, абрис счастливо задуманного здания. Говорю это в прямом и переносном смысле, ибо Илья был молодым архитектором. Здесь же воспоминания его учителей, переживших своего ученика, и друзей, оставшихся верными памяти о нем.

«Он был молод, красив и одарeн» (Кирилл Ковальджи).

«Вот всё было… И внешность романтическая, и стихи, довольно умелые, и актерские способности» (Дмитрий Быков).

«…Бродил вечерами, слушая чужие и читая свои собственные стихи… Он был удивительно живым! Необыкновенно легким на подъем» (Елена Курбанова).

«Он проектировал дома. Он девушек сводил с ума. В строке, и в жизни, и на сцене» (Валентина Лосницкая).

Как страшно, как невероятно это «был» по отношению к молодому человеку!

Который раз рассматриваю рисунки в книге: крутой поворот трамвайных путей («Москва. У станции метро „Войковская“»), раздвоенная ветка дерева («Сухарево. Зима»), двухскатная крыша бревенчатого сруба, забор с калиткой и притулившимися к нему скамейкой и деревом («Деревенский мотив»). Эту неброскую скромную красоту смог разглядеть художник-поэт. Это умение не смотреть, а видеть. Когда и как оно рождается в человеке? Может быть, стихотворец рисующий (а сколько их было в истории, почему-то именно рисующих) уже одним этим доказывает свою родовую причастность к поэтическому цеху. Да, он видит, он слышит (одергиваю себя: видел, слышал).

Зубы, словно небоскребы,

Небо обрушилось, небо взбесилось

В черной пасти городов…

Белым огнем, упадающим в осень…

Который день метет метель,

А жизнь убегает веселым трамваем,

День тенью прячется за день…

Зеленой аллеей, хохочущим маем…

Вуалью день на лик роняет вечер,

Светило гасит свой последний луч…

Память, боль, скорбь опять отсылают к заглавию. «Спасибо, друг, что говоришь со мной…» Это не просто книга, это подлинный документ времени, так быстро утекающего в историю, уходящего на наших глазах. Уже не витают над землей письма с марками-портретами Ильи Кричевского, Дмитрия Комаря и Владимира Усова. Илья умер в переломный момент, погиб на гребне ликующей и гневной волны, на грани двух времен, двух эпох, двух вер. Умер на романтической заре рождавшейся, но, увы, так и не родившейся демократии. И, возможно, случайное кажется в этой книге символическим. Например, рисунок «Восставший раб» – закованный в цепи и рвущий их гигант. Снова и снова листаю книгу, и всякий раз возвращаюсь к ее названию. Может быть, она могла бы называться по-другому. Но нет, по-моему, не могла. Ведь он искал друга, хотел быть понятым. Искал друга, которому можно довериться, который бы не осудил, не посмеялся, ибо, если «говоришь со мной», значит сопереживаешь, сострадаешь. Он искал друга…

Рассматриваю фотографии в книжке. Обыкновенные фотографии – в каждом семейном альбоме их множество. Ребенок на детском стульчике, школьник с ранцем, компания мальчишек, сцены из спектаклей театра-студии, молодой мужчина в военной форме. Садовое кольцо и Ваганьковское кладбище. Смотрю на фотографии, как бы перелистываю страницы его биографии. Я не только читатель, я в данном случае еще и вспоминатель, узнаватель, сострадатель, ибо дружен с этой семьей десятки лет. Бывая в Москве, почти всегда останавливался в их доме, а если уж совсем точно – в комнате Ильи.

Он родился и вырос в доме, полном книг и картин. На стенах – пейзажи русского Севера, фотографии архитектурных памятников Армении, Грузии, трофеи многочисленных путешествий с этюдником и фотоаппаратом отца Ильи – архитектора и художника Марата Кричевского. И везде книги – на любом свободном пятачке: на диване, на стульях, на телевизоре… Помню, за полночь Илья возвратился с какого-то поэтического вечера, еще разгоряченный, возбужденный, не остывший. Помню его голос, жесты, манеру читать. Он читал нараспев, и в этом распеве был свой ритм, своя мелодия, свой характер.

Знакомство с этой семьей, точнее, с главой семьи Маратом Кричевским, было неожиданным, случайным. Это произошло в Армении, в Ереване. Я сел в автобус, направлявшийся в Гарни и Гегард. Ищу место – обвожу взглядом салон, и среди темноволосых голов вижу светлую и рядом – свободное место.

…Смотрю на свой книжный шкаф. На одной из полок – небольшой этюд, нарисованный шариковой ручкой, – работа Марата. Рядом фотографии, каталоги его выставок. И куда ни гляну – в альбом с фотографиями, в коробку с письмами, – везде присутствие семьи Кричевских. Так эта случайная встреча стала частью моей жизни.

Теперь я вспоминаю об Илье Кричевском, архитекторе, художнике, поэте, а главное – человеке с его неуемной жаждой найти себя. Его жизнь оборвалась в момент наивысшего духовного взлета. Так обрывается струна, оставляя живую мелодию. Увы, она звучит диссонансом дню сегодняшнему. Она, как ветка в его рисунке, то ли надломленная, то ли сломленная навсегда.

Минуло много лет, но эхо выстрелов, оборвавших в ту ночь три молодые жизни, звучит в ушах, в голове, в сознании и будет звучать еще долго, то ослабевая, то усиливаясь, как гул, как отражение грома в горах. И так же долго будет звучать грустная мелодия скрипки, мелодия прощания.

 

Виктор ЛЕВЕНГАРЦ