Разбомбленное детство

В начале лета 1941 г. не редкостью стали учебные воздушные тревоги. Гас свет, по небу метались лучи прожекторов. В городе было не страшно, страшно стало на даче, в темной комнате, где под потолком шуршала бабочка Mертвая голова. А мама с папой приезжали из города поздно, пробирались в кромешной тьме дачными закоулками. Папа ворчал: «Не нужно было выезжать на дачу 13-го, да еще в пятницу – черная пятница не подходящий день для выезда на дачу». Мама возражала: «Ну, куда уж позже, ребенок и так почти половину июня провел в городе».

Я ждала воскресенья. Солнечное воскресное утро 22 июня началось замечательно. Я забралась в родительскую постель и устроилась между мамой и папой. Папа включил радиоприемник «Маршал» и стал прокручивать станции. Вдруг мама его остановила: «Подожди... немцы...» Она начала переводить: «Русские суют свой нос, куда их не просят... Гриша! Это вой­на!» Мужской голос умолк, заговорила женщина: «Вы слушали выступление Риббентропа», – перевела мама.

На следующий день мы перебрались в город.

Папа сразу же уехал на киностудию: он как начальник сценарного отдела замещал директора, и на его плечи легла эвакуация Одесской киностудии.

Я же вышла во двор. Во дворе я застала мою любимую подружку Марочку. Марочка утешала двух соседских малышей – Абу и Осю. Напротив них стояла, подбоченясь, белобрысая Нинка. «Врет, все она врет, не ревите, она же вруша», – говорила Марочка, вытирая подолом своего платьица сопли малышей. «А вот и не вру, вот и не вру! – кричала Нинка. – Мой папа милиционер, он все знает. Он сказал, теперь мы всех жидов поубиваем, а Абка и Оська – жиды, и их родители – жиды, а может, и ты жидовка?» – ткнула она в Марочку пальцем. Вот так я впервые услышала это мерзкое слово: «жиды».

Так начиналась вой­на.

В конце 1941-го мы узнали о том, что семья Марочки погибла в степи под Армавиром, расстрелянная с самолетов, налетевших на колонну беженцев, тащившуюся на подводах. А о судьбе Абы, Оси, их родителей и других евреев – наших соседей по дому на улице Ленина, 27, мы узнали после вой­ны.

Соседку Вайсфельд облили смолой и сожгли в подвале. Остальных погнали по дороге смерти. Отец малышей вел за руку Осю, Абу он нес на руках. Время от времени его обливали водой – это в морозные дни ранней зимы 1941 г. Малыш умер на руках у отца. Они оба остались лежать у дороги. Были в этой колонне и восьмилетний Гарик с мамой. Нам, шести-семилетним, он казался большим мальчиком, он уже перешел во второй класс. Мы подсмеивались над тем, что в школу – «какие-то два квартала» – его водила няня. Няня души не чаяла в мальчике. Когда уводили евреев, мать Гарика отдала няне все свои ценности, чтобы она спасла мальчика. Няня попыталась спрятать Гарика в погребе, но наш дворник Лукьян вытащил мальчика и толкнул в толпу к матери. Няня бросилась к румынам, предлагая им выкуп – румын можно было подкупить. Но Лукьян вырвал у старухи пакет с ценностями и запер ворота.

Из более чем двух десятков наших соседей-евреев, оставшихся в Одессе, выжила только одна молоденькая девушка, голубоглазая блондиночка. Ее спас румын. Он прикладом выгнал ее из сарая, в который согнали евреев, шепнув: «Беги». Уже издали, закопавшись в стог сена, она видела, как полыхал сарай, слышала крики. Она и рассказала обо всех пережитых ужасах.

Пока мы оставались в городе, я вместе с другими детьми училась по звуку самолетного мотора отличать наши самолеты от немецких (у немецких был какой-то прерывистый, «стригущий» рокот). Играя во дворе, мы каждую минуту поднимали голову вверх, прислушиваясь к безоблачному голубому небу. Иногда мы улавливали рокот мотора немецкого самолета раньше, чем взвывала сирена воздушной тревоги. Тогда я мчалась домой, быстро хватала сумку с детским противогазом и толстую меховую шапочку (от осколков) и снова мчалась уже в другой конец двора. Там в одном из самых глубоких подвалов под нашим домом жильцы устроили бомбоубежище.

Так было до 22 июля. Но сначала еще об одном событии, которое еще дальше отодвинуло мое безмятежное довоенное детство. Мама повела меня в парикмахерскую – постричь под мальчика. «В эвакуации, в дороге негде будет мыть тебе голову...» – твердила мама. Парикмахер вздыхал: «Да... вой­на – это вши». Я ревела. Вот тут и развернулось это событие. В крошечной парикмахерской были всего два кресла. За вторым работала женщина. Когда мы пришли, она начинала брить клиента. За слезами я не заметила, что и как произошло. Я услышала громкие голоса и увидела, как парикмахерша, в кресле у которой сидел клиент с одной выбритой, а второй намыленной щекой, входит почему-то с улицы с двумя военными. После короткого разговора, во время которого выбритая щека клиента то краснела, то белела, военные увели мужчину. Еще с минуту в окно было видно, как он шел по улице, пытаясь рукой обтереть с лица пену. «Шпиона поймали, шпиона поймали», – стоял приглушенный гул. Парикмахерша дрожащим голосом спросила: «Кто следующий», но почему-то никто не спешил сесть к ней. Наконец с улицы вошел какой-то военный и, увидев пустое кресло, сел в него.

Был ли тот человек действительно шпионом? Или в охваченной шпиономанией стране (к бдительности призывали тысячи плакатов), где столько лет выявляли «вредителей», в шпионстве могли обвинить и невинного человека из-за шляпы, очков, галстука, повышенной вежливости, случайно оброненного иностранного слова. Что стало с этим человеком? Разобрались ли с ним в комендатуре или расстреляли без долгих разговоров? Не знаю. Но я еще раз почувствовала, что началась вой­на и все теперь будет по-другому – страшно и непонятно.

Вечером 21 июля к нам пришла подруга моей тети, жившая с мужем и двумя детьми неподалеку в большом сером четырехэтажном доме. Она уговаривала тетю и маму перебраться к ним. У них под домом было настоящее бомбоубежище. «Мы даже детские кроватки там поставили и беленьким застелили...» Но мама и тетя отказались. Мы пережидали тревогу в темном и сыром подвале на каких-то ящиках. Но, в общем, было не очень страшно: немцы прилетали, начинала выть сирена, тявкать зенитки, и вражеские самолеты убирались восвояси.

Все изменилось 22 июля. В этот день на Одессу посыпались бомбы. Лишь только взвыла сирена, я помчалась домой за привычной амуницией. «Беги в бомбоубежище», – крикнула мама. Когда я выбежала во двор, грохнул первый взрыв. Меня схватила за руку соседка и потащила за собой в подворотню. Там, прижавшись к стене, мы простояли весь страшный налет 22 июля. Взрывы, зарево от горящих зданий… Мама почти сразу обнаружила, что меня нет в подвале, но ее уже не выпустили. Когда бомбежка закончилась и мама увидела меня живую и невредимую (не считая шока – позже эта бомбежка мне снилась много лет), она опустилась на землю, и ее долго не могли поднять на ноги. Одна из четырех бомб, упавших вблизи нашего дома, попала в дом, где жила тетина подруга. Дом рухнул. Муж ее стоял у входа в бомбоубежище. Взрывной волной его выбросило наружу. Он вместе с несколькими саперами и жильцами соседних домов начал раскапывать завалы. Работа шла медленно. Вначале были слышны крики людей: «Откапывайте нас, мы живы». На третий день все смолкло. Последние метры завала раскидывали руками (боялись киркой зацепить людей). Первое, на что наткнулись, были ручки одного из погибших детей.

Мы с мамой месяц оставались в городе, но после 22 июля отец забрал нас на киностудию, и мы жили в его кабинете в особняке Союза кинематографистов на Французском бульваре, когда-то принадлежавшем графине Сан-Донато.

Знакомый мне уютный маленький дворик при особняке преобразился. Хотя так же шумели сосны, роняя на землю шишки, но двор был заставлен ящиками со студийным имуществом. Дворик был лишь частью огромного в те годы студийного парка. Вой­на изрезала парк длинными узкими окопчиками-щелями. Было и небольшое бомбоубежище – в него, в первую очередь, спускались женщины с детьми (все сотрудники перебрались на студию с семьями).

Вспоминается один трагикомический случай. Отец надеялся, что отдаленный от центра район Французского бульвара не будут бомбить. В отличие от отца, немцы знали, что недалеко от киностудии расположился штаб (не скажу, какого-то из подразделений или главный штаб обороны Одессы), так что при бомбежке студия находилась далеко не в безопасном месте. Так вот, начался налет немецких бомбардировщиков, и почти сразу где-то неподалеку раздался грохот взрыва. Известный сценарист N, впав в панику, бросился к бомбоубежищу и, отталкивая женщин с детьми, хотел первым вбежать в подвал. В дверях образовалась пробка. Паникера пытались вытащить наружу, но он намертво вцепился в дверной косяк и впал в ступор. Отец, увидев, что ситуация выходит из-под контроля, подскочил к обезумевшему от страха N и дал ему такой пинок ногой пониже спины, что тот влетел в подвал, а за ним, подчеркнуто сохраняя спокойствие, стали входить женщины. После вой­ны папа встретил N на «Мосфильме». Тот шел, прихрамывая. Папа спросил: «Что с ногой?» N вздохнул: «Ишиас мучает. В 1941-м какой-то паникер во время налета сшиб меня с ног, рвался в бомбоубежище, вот с тех пор и мучаюсь…» Отец промолчал.

Пример мужества подал Юрий Олеша. Перед вой­ной Юрий Карлович жил в Одессе на чьей-то даче и писал сценарий «Свеча Яблочкова» о Павле Яблочкове, изобретателе электролампы. Творческий поиск эффектного начала будущего фильма затягивался. Олеша пил по-черному и рвал один вариант сценария за другим. В конце концов потерявшее терпение руководство студии заявило, что аннулирует договор с писателем. Действительно ли дело дошло бы до аннулирования договора или это была просто угроза, но Олеша испугался. Он ходил за моим отцом и канючил: «Григорий Яковлевич, так вы не оставляйте меня здесь, я хочу выехать вместе со студией». Никакие заверения, что никто не собирается бросать его в Одессе, не действовали. На отца и так свалилось много забот, а тут еще Олеша... И тогда папа придумал, как успокоить писателя. Он подвел Олешу к большому ящику с яуфами (контейнерами для кинопленки) и шепотом сказал: «Это казна студии. Я поручаю вам ее охрану. Через пару часов я пришлю подмену. Сидите, никуда не отходите…» И Олеша уселся охранять ящик. Он сидел на ящике весь день – отец, замотавшись, забыл «прислать подмену». К вечеру началась бомбежка. Все попрятались – кто в щели, кто в бомбоубежище… И только Юрий Карлович сидел, втянув голову в плечи, но не оставил своего поста возле «студийной кассы».

Запомнилась еще одна история. Была тихая ночь. Почему-то не было налета. Я проснулась и увидела каких-то военных. Они куда-то уводили папу. Мама ужасно испугалась. Помню, что кто-то из живших в том же домике женщин говорил маме: «Маруся, не волнуйтесь, это же просто военные, они не оттуда». «Но они говорят, что с территории студии какой-то шпион посылает сигналы в сторону моря…» Тут я окончательно проснулась. Я помнила, как недавно уводили из парикмахерской шпиона с одной намыленной щекой, как он дрожащей рукой пытался обтереть пену с лица, и разговор, что его, наверное, расстреляют.

Отец вернулся через час-полтора, ужасно уставший и весь измазанный глиной. Он вместе с военными облазил все обрывы, на которые выходил парк киностудии, но никого не нашли. Вместе с тем, как сообщали с патрулировавшего в море катера, световые сигналы с обрыва не прекращались. Оказалось, что с катера видели отблески лунного света, отраженного в валявшихся на склонах осколках разбитого юпитера. А бежавшие по небу быстрые облачка создавали эффект мигания, принятый за морзянку.

Отправив по железной дороге студийное имущество, технический персонал и творческих работников в тыл (в Ташкент), отец решил покидать Одессу морем. В планы отца входило отвезти всю родню в Тбилиси, где жил бабушкин брат, а самому с киногруппой от Тбилисской киностудии уйти на фронт снимать военную хронику. Из последних дней в Одессе помню, как мы с мамой бежали под бомбежкой в порт и как сделали попытку спрятаться в какой-то подворотне, но нас оттуда вытолкнули… Тогда я не поняла почему, а мама не стала мне объяснять.

Неделю мы пролежали под дощатыми навесами в порту в ожидании судна. Помню, как началась сумасшедшая посадка на теплоход «Ленин». Как кричала женщина, которой сломали при атаке трапа руку, как кто-то упал в воду… Папа дал отбой: «Будем ждать другое судно». И тем спас нам жизнь – т/х «Ленин» погиб, едва отойдя от Одессы. Мы отплыли из Одессы на небольшом грузовом судне «Ленинград», шедшем в Новороссийск...

Команда «Ленинграда» состояла из молодых ребят. Моя мама, жена дяди Бориса тетя Лида и ее сестры – Женя и Клава тоже были молоды и красивы. Так что вой­на вой­ной, а молодость молодостью. Моряки галантно ухаживали за ними и, главное, подкармливали нас со своего камбуза. Капитан смотрел на эту «гуманитарную помощь» сквозь пальцы. Его отношение к нам было особым: тетя Клава была женой, вернее, к этому времени уже вдовой репрессированного в 1937 г. капитана Черноморского флота Токарева, которого знал, уважал и не верил в его виновность капитан «Ленинграда». Благодаря такому особому отношению капитан сделал для нас еще одно доброе дело. Он спрятал нас в трюме, когда всех эвакуирующихся сняли в Новороссийске с судна и отправили эшелонами в Среднюю Азию (куда доехали далеко не все). Нас же довезли до Туапсе и прямо на Туапсинском рейде на шлюпках переправили на большой сухогруз «Шахтер», шедший с зерном в Поти. После голодных, несмотря на старание моряков, дней на «Ленинграде» настоящий горячий флотский борщ и макароны по-флотски показались нам царским обедом. Как сейчас вижу длинное темноватое помещение, деревянную поверхность выскобленного до белизны стола, деревянные лавки вдоль него и миски с дымящимся борщом. Это были единственные сытные обеды с начала вой­ны и до конца 1947 – начала 1948 г.

Спали мы тоже в более комфортных условиях – в трюме на зерне, от которого шло тепло. На «Ленинграде» мы спали на палубе под тентами. Мы с папой иногда выбирались из-под тентов. Папа показывал мне созвездия. Однажды, когда папа показывал мне самую маленькую звездочку в созвездии Большой Медведицы, мы оба заметили, что кружащийся над нами самолетик, конвоирующий судно, пускает зеленые ракеты. Началась тревога: зеленые ракеты – сигнал того, что нас преследует подводная лодка. Немедленно был подозван эскорт сопровождающих нас катеров...

В середине 1942 г. «Ленинград» был потоплен. Погибли чудесные ребята, молодые, добрые, веселые, мечтавшие о жизни и любви…

Из Поти мы поездом добрались до Тбилиси и всем табором поселились у бабушкиного брата в его двухкомнатной квартире. Спали вповалку на полу, пока постепенно не разбрелись по чужим углам.

Папа ходил на ВСЕВОБУЧ (всеобщее военное обучение) и ждал формирования киногруппы для отправки на фронт. Вскоре группа была сформирована. В феврале 1943 г. киногруппой были засняты самые яркие кадры: они были сделаны в Сталинграде. Часть этих кадров вошла в короткометражный фильм-памфлет «Когда Геббельс не врет».

Но это было потом. А пока еще не закончились первые шесть месяцев вой­ны. Сколько продлится вой­на, никто уже не знал. Надежды первых месяцев, что вой­на ненадолго, рухнули. Наши войска отступали. Уже была отдана Одесса, и мы ничего не знали о судьбах двух папиных братьев – Семена и Бориса.

А пока я привыкала к новой, непохожей на довоенную, жизни, к кличке Вакированная (эвакуированная), к тому, что нужно драться с мальчишками и большими девочками, иначе задразнят. Задразнят и за мальчишескую стрижку, и за плохонькое, из которого я уже вырастала, платье, и за то, что я «вру», что у нас было пианино и что я на нем училась играть. Мне не поверили не только ребята, но и одна важная дама – мать красивой, всегда нарядной девочки Инги, лидера местной детворы. Меня учили музыке с неполных пяти лет. Но когда я попала в дом к Инге и ее мать предложила мне что-нибудь исполнить на их пианино, я не смогла сыграть, фигурально говоря, даже «Чижик-пыжик». Стрессы, вызванные бомбежками, эвакуацией, сломом прежней жизни стерли все навыки, приобретенные за два года занятий.

А пока, хотя казалось, что вой­на идет уже очень-очень долго, вой­на еще только начиналась, впереди были еще долгие три с половиной года.

Мы нашли себе жилье на чердаке в том же доме, где жили приютившие нас родственники. Днем я спускалась вниз в гости к родственникам, но чаще к старухе-армянке, шившей из лоскутков уж-ж-жасно красивые одеяла. Старуха сама меня звала к себе: «Леничка-детычка, ходы ко мине, я тэбэ тряпичка дам». Из тряпок я шила себе кукол.

Но была в нашем доме еще одна квартира… В ней жила семья профессора-филолога Смирнова. Профессор был большой ученый и, как полагается всем большим ученым, очень рассеянный человек. Однажды он ушел на лекции в университет в пальто своей супруги. Смирнов был потомком знаменитой Смирновой-Россет. В его заставленной старинной мебелью квартире стоял, прислоненный к книжному шкафу, огромный портрет этой пушкинской красавицы. Собственно, к ней, к Александре Осиповне, вернее к ее портрету, я каждое утро приходила «в гости». Году в 1943-м портрет А. О. Смирновой-Россет был выставлен на продажу в витрине магазина на проспекте Руставели рядом с гобеленом, на котором красовался роскошный зеленоглазый тигр. И снова я почти ежедневно старалась оказаться рядом с витриной, не в силах отвести глаз от чудного лица. Лет пятнадцать назад мне попалась статья «Улица Табидзе, дом 20», в которой рассказывалось о семье Смирновых, об А. О. Смирновой-Россет и о ее портрете. Речь шла о том самом доме, той самой улице. Только во время вой­ны эта маленькая улочка в два квартала называлась улицей Церетели.

В ноябре или декабре произошла трагедия в семье одного из бабушкиных братьев. Его старшая дочь Фаня вышла замуж 21 июня. А 22 июня ее молодой муж был призван в армию. Так получилось, что его часть находилась недалеко от Тбилиси, когда он узнал, что его юная жена с семьей эвакуировалась именно в этот город. На одну ночь он сбежал к молодой жене. На рассвете попытался незаметно выбраться из города, чтобы вернуться в часть. Его задержал комендантский патруль. А дальше – штрафбат, и вскоре – похоронка.

Постепенно мы начали приноравливаться к тяжелому военному быту, повседневными заботами заглушая жгучее беспокойство об оставшихся в Одессе родственниках и о папиных братьях, о которых не было никаких сведений.

Первым нашелся дядя Борис. Он до прихода немцев в Одессу оставался заместителем директора телефонной станции и начальником аварийно-восстановительной команды связи при штабе МПВО. Что такое для армии связь при наступательно-оборонительных действиях, объяснять не нужно. Как и то, каково ее поддерживать во время военных действий. Об этой немыслимой в тех условиях задаче участник обороны Одессы Борис Колтунов писал в своих статьях-воспоминаниях. О том, что дядя жив, мы узнали лишь тогда, когда он с защитниками Одессы оставил осажденный город.

Весточку от дяди Семена мы получили в конце декабря. До вой­ны – так же, как и после, до смерти в 1966 г. в возрасте 56 лет – Семен работал гальваником на судоремонтном заводе и одновременно мастером в призаводском ПТУ. Когда началась вой­на, на дядю возложили задание вывезти ребят-пэтэушников в тыл. Сначала ехали на подводах. Но под Николаевом наткнулись на немцев. Пришлось бросить подводы, идти пешком по ночам, днем отлеживаясь в канавах. Головную боль доставляли пацаны из близлежащих сел, норовившие сбежать домой. Но дядя понимал, что 14–15-летним хлопцам соваться в оккупированные села опасно. Шальные головы остудил вид виселицы в одной из деревень, мимо которой они пробирались ночью. Чудом группе удалось перейти линию фронта. Но дядя всех вывел – довез до тыла.

Разыскать нас ему удалось лишь к концу 1941 г. Первое письмо от дяди Семена мы получили 31 декабря 1941 г. Несмотря на то что страна пылала в пожарище вой­ны, что конец вой­ны скрывался в дыму этих пожарищ (папа, правда, был убежден, что за Волгу немцев не пустят), новый 1942 г. семья встречала с оптимизмом: всем казалось, что письмо от дяди, полученное в канун Нового года, – это счастливый знак. Что, несмотря на поражения на фронтах, оно обещает Победу…

 

Елена КОЛТУНОВА