Капитан и епископ

Памятник

В сквере на одной из площадей Будапешта высится изваяние человека в сутане с протянутыми вперед руками и упреждающе поднятыми ладонями. Всей своей позой он как бы говорит: стойте, одумайтесь, не умножайте зла! Но кого пытается он оградить своими безоружными ладонями?

Человек этот – католический епископ Вильмош Апор, застреленный советскими солдатами-«освободителями», когда он и его 17-летний племянник пытались спасти от насильников замеченную солдатами девушку, вместе с другими укрывшуюся в подвале его резиденции. Это случилось в священную для всех христиан Страстную пятницу, 30 марта 1945 г. Через два дня от полученной раны епископ скончался. Племянник погиб на месте.

Не знаю, подсудны ли Небесному Суду безбожники, хладнокровно расстрелявшие священника и юношу, пытавшихся помешать удовлетворению их черных инстинктов, но от земного суда они, по всей вероятности, ушли, оставшись неузнанными и ненаказанными.

…А в тысяче километров от венгерского городка Дьёр, на братском кладбище немецкого города Пренцлау, покоится прах капитана Михаила Рейфа – брата моего отца, пришедшего сюда в составе эвакогоспиталя, где он служил начальником вещевого отделения, и волею судьбы оказавшегося по одну сторону баррикад с венгерским епископом. Он тоже был застрелен подобной же нелюдью и умер от раны сутки спустя после Дня Победы. Но если высокопоставленный священнослужитель удостоился памятника и памяти благодарных потомков, то скромного офицера сегодня уже не помнит никто, кроме, может быть, спасенных им женщин, если кто-то из них еще жив…

О бесчинствах советских солдат на отвоеванных у фашистов сопредельных территориях у нас стало известно сравнительно недавно (в вышедшей недавно книге «Мы, дети насилия» историк Мириам Гебхард утверждает, что советские солдаты изнасиловали в Германии около 900 тыс. женщин. – Ред.). Как писала Александра Свиридова, «послевоенный СССР создавал культ героя, воина-освободителя, замалчивая его недостойные поступки. Хотя многие знали, что наряду с Неизвестным Солдатом-героем был Неизвестный Солдат-мародер. И зачастую это был один и тот же человек».

По делам их узнаете, кто они, сказано в Писании. Кто же они были, этот безвестный капитан и знаменитый епископ – дядя Вильмош, как звали его укрытые им девушки, видевшие в нем свою последнюю надежду?

 

Епископ

Седьмой ребенок в семье барона Габора Апора, он родился в 1892 г. в Трансильвании. Отец умер, когда мальчику было шесть лет, и все заботы о детях легли на плечи матери, глубоко верующей католички. От нее маленький Вильмош унаследовал свою религиозность, и когда настало время выбирать самостоятельный путь, без колебаний выбрал стезю священника.

Учеба в католическом центре Канизианум и его рукоположение в священники – счастливейшая пора в его жизни, увы, омраченная полыхавшей в Европе вой­ной. В 1915 г. «молодого специалиста» направляют в венгерскую глубинку, в город Дьюла на юго-восточной окраине страны, помощником приходского священника.

Окончилась мировая вой­на, а вместе с ней рухнула и империя Габсбургов. Версальский мирный договор перекроил карту Европы, и Венгрия, будучи проигравшей стороной, лишилась двух третей своей территории, что сказалось на экономике ее приграничного региона, где скопились массы беженцев. «Наверное, у нас никогда еще не было такого мрачного Рождества», – записывает Апор в дневнике. Стремясь найти выход из положения, он открывает двери своего прихода для бездомных, чтобы каждый мог найти здесь приют, раздает свои деньги нуждающимся. Сохранился рассказ о том, как какой-то важный посетитель, явившись без предупреждения к отцу Апору, привел его в большое замешательство: тот встретил гостя без обуви. Оказывается, он отдал свои ботинки отцу семерых детей и сидел в ожидании, пока сапожник сошьет ему замену.

Четверть века прослужил отец Апор священником в Дьюле, и когда пришла пора прощаться, его провожал весь город. Теперь его путь лежит в Дьёр – город на северо-западе страны, куда в январе 1941 г. он был назначен епископом. И опять, как и 25 лет назад, к своему новому поприщу он приступает в разгар мировой вой­ны. Ведь Венгрия – союзница фашистской Германии. Увы, участие в этой вой­не не принесло ей ничего, кроме позора. Но, может быть, самая страшная ее страница – судьба ее 800-тысячного еврейского населения, преследования которого начались в годы епископства Апора. Собственно, это был вызов всей Католической церкви, и не принять его значило бы для нее потерять лицо.

В мае 1942 г. отец Апор назначается председателем Ассоциации Святого Креста. Ее задача – оказание помощи попавшим в беду еврейским семьям. Епископ добивается, чтобы каждый приход регулярно отчислял на эти цели определенную сумму, находит жилье для еврейских беженцев, оказывает им финансовую помощь из собственных средств. Однако усилия эти потеряли смысл, когда 19 марта 1944 г. Германия начала операцию «Маргарете» и оккупировала страну, дабы предотвратить ее выход из вой­ны. Отныне участь венгерских евреев предрешена: сотни тысяч их согнаны в гетто, откуда их ждет депортация в лагеря смерти.

Что может сделать в этих условиях католический епископ? И все же он пытается. Настаивая на срочном созыве епископской конференции, центральным пунктом которой должна стать еврейская проблема, требует предоставить возможность священнослужителям посещать гетто, но безуспешно. А в ответ на телеграмму протеста, посланную им в Берлин, власти угрожают ему тюрьмой.

Оставался еще один шанс для обреченных – крещение. И Церковь не преминула им воспользоваться. Около 100 тыс. евреев Венгрии были зарегистрированы в 1944 г. как крещеные. Многие, кому удалось избежать депортации, нашли приют у дьёрского епископа, поскольку знали: он не из трусливых. И он делает все от него зависящее: укрывает людей в монастырях и больницах, связывается со священниками и прихожанами, которые не боятся принимать евреев. (Сорок лет спустя Папа Иоанн Павел II скажет слова благодарности в адрес епископа за его мужественное поведение в годы преследования евреев.)

 

«Благодарю Господа за то, что принял мою жертву»

В начале октября 1944 г. войска 2-го Украинского фронта освободили г. Сегед и овладели Дебреценом. Вой­на пришла на территорию Венгрии, и ее огненный вал покатился на запад. Где было искать спасения жителям маленькой страны? Но не в правилах отца Апора уходить от ответственности, когда беда грозит его прихожанам. К тому же Церковь – едва ли не последнее для них прибежище. «Что бы ни случилось, – обращается он к священникам своей епархии, – каждый должен оставаться на своем посту. Разделять испытания с верующими ценнее любой проповеди».

Но что значит разделять испытания, когда уже отдан приказ об эвакуации из разбомбленного Дьёра? И все же долг священнослужителя – «оставаться на своем посту», и отец Апор разрабатывает план мероприятий на время осады города. В подвалах под зданием резиденции устанавливаются электрогенераторы, организуются полевые кухни. Беженцев-мужчин он отправляет в свою загородную усадьбу, а женщин и детей размещает в подвале своей резиденции.

Бои за город начались 28 марта, а вечером, пользуясь передышкой, в подвале появились первые советские солдаты. Были они крайне насторожены, искали оружие. Наутро стрельба возобновилась. Все эти дни епископ не спал ни минуты, а на уговоры окружающих отвечал: «Я должен быть на ногах, если что-нибудь случится».

30 марта, в Страстную пятницу, Дьёр был взят. Казалось, вой­на для епископа и его паствы кончена. Но сердце отца Апора было не на месте. Предчувствуя недоброе, он отправляет двух священников в советский штаб с просьбой прислать людей для охраны. Но посланные вернулись ни с чем.

Дальнейшее – со слов племянницы епископа, бывшей при нем все дни осады. «Перед раздачей ужина мы услышали возбужденные голоса, доносившиеся из кухни, находившейся при входе в подвал. Епископ послал меня узнать, в чем дело. Оказывается, двое русских солдат потребовали отпустить с ними молодых женщин „для чистки картошки“ (предлог, за которым скрывались совсем другие намерения). Разобравшись в ситуации, епископ попросил двух пожилых женщин пойти почистить картошку, надеясь перепрятать остальных в более надежное место.

Солдаты ушли, но вскоре вернулись. Теперь их были пятеро, и все они были пьяны. Никто не знает, почему молодая девушка вышла из своего укрытия. Заметив ее, солдаты бросились к ней, но епископ их опередил. „Hinaus!“ – твердо произнес он по-немецки. Видимо, не столько слова, сколько его интонация подействовала на преследователей, и они, недовольные, направились к выходу. И тут один из них вдруг обернулся и, смерив злобным взглядом епископа, вскинул автомат и дал короткую очередь. Его юный племянник сделал движение, чтобы его защитить, но рухнул на месте. Та же очередь поразила и епископа, но он устоял. „Святой отец, ты сделал это для нас!“ – вскричала одна из беженок, увидев на его лице кровь.

Но не кровь от царапнувшей лоб пули внушала тревогу. Гораздо серьезнее было ранение в живот. Требовалась срочная операция. Его оперировали при свете бензиновой лампы два хирурга, знавшие его еще по Дьюле. Квалификация хирургов не вызывала сомнений, но условия, в которых проходила операция, оставляли желать лучшего. Епископ мужественно переносил все страдания.

В субботу ему стало лучше, и мы воспрянули духом. В тот день мы с его секретарем навестили епископа. Приподняв голову от подушки, он спросил, не пострадал ли кто еще во время вчерашнего инцидента. Услышав, что все живы (о племяннике ему не сказали), он с облегчением произнес: „Благодарю Господа за то, что он принял мою жертву“.

Однако радость была преждевременной. К середине дня боли усилились, поднялась температура. Надежда таяла на глазах, и епископ первый понял это. Ему трудно уже было говорить, но все же он попросил врача записать прощальное обращение к служителям своей епархии. Приходилось останавливаться и несколько раз отдыхать. Окончив послание, он принял Святое Причастие, а вскоре впал в забытье. И больше сознание к нему не возвращалось. На следующий день, 2 апреля, епископ отошел в вечность».

 

Капитан

Есть люди, чья жизнь как бы по-новому высвечивается на фоне их смерти, словно она выделяет их из общего ряда. Как говорила Анна Ахматова, после смерти человека меняются его портреты. Все это, думаю, относится и к моему дяде Михаилу Рейфу и позволяет подверстать судьбу скромного капитана интендантской службы к судьбе выдающегося деятеля Католической церкви. Их уравняла вой­на.

В списке захоронений советских воинов в парке г. Пренцлау капитан Рейф значится под номером 10. Год рождения – 1904-й, дата смерти – 10 мая 1945 г. И это то немногое, что мне известно доподлинно. Потому что, как ни странно, о своем родственнике я знаю гораздо меньше, чем о венгерском епископе. Почему так вышло – разговор особый. В отличие от отца Апора, дневников он не вел, да и писем сохранилось немного. Вот и приходится мне теперь что-то домысливать, цепляясь за обрывочные сведения, уцелевшие в нашей семейной памяти. А уцелело, как я уже сказал, немногое.

Безоблачное детство в заштатном Могилеве-Подольском на берегу Днестра, в семье врача. В 1922 г. вслед за сестрами и братом выпорхнул из гнезда и переехал в Киев. Окончил институт по специальности «химик-аналитик», а затем Институт кожевенной промышленности. Работал инженером на кожевенном заводе. Вступил в партию. Женился поздно, перед вой­ной, дочь родилась уже в эвакуации. Небогатая, скажем прямо, биография, хоть и типичная для людей его поколения.

Но началась вой­на и сразу втянула его в свою опаляющую круговерть. Ведь Киев практически прифронтовой город. 23 июня Михаил уже мобилизован. Нетрудно представить, с каким сердцем уходил он в армию, оставляя на произвол судьбы беременную жену (ей все-таки удалось эвакуироваться в Чувашию, где и родилась их единственная дочь). А дальше – зияющий пробел. Знаю только, что дошел он до Волги, чему свидетельство – полученная им медаль «За оборону Сталинграда». Для меня же его фронтовая биография начинается с ноября 1944 г., когда он появился у нас в Москве по пути из тылового госпиталя, где он лечился после контузии, в эвакогоспиталь, в котором служил.

Мгновенная зарисовка памяти. Мне шесть лет, и мы с ним в квартире одни. Он собирает чемодан, готовясь к отъезду, а я кручусь у него под ногами и, видимо, ему мешаю. Но вот чемодан собран, и, поцеловав меня на прощание, он уходит. Но через пять минут возвращается обескураженный: из ворот нашего дома его с чемоданом не выпустил вахтер – дом был не простой, ведомственный. Не помогли даже капитанские погоны. Не помню, как мы вышли из положения, но в конце концов он все-таки уехал. А я стал последним в семье, кто видел его живым.

А потом были письма. Сохранились лишь те, которые в эту последнюю свою зиму-весну он писал жене в Киев. Да еще крохотная фотография явно невоенного человека с усталым худым лицом и в тяжелой, словно давящей плечи шинели. А письма – вот они. И первое еще из Москвы.

«10.XI.44 г. Веруся, родная, только что получил сразу три письма. Если бы я мог, с радостью приехал бы хоть на 2–3 дня, но ведь без разрешения я не могу выехать, а у меня его нет. Леночку я себе не представляю, но очень рад, что у меня есть дочка, которая нравится своей маме. За все это в свое время я маму крепко расцелую».

А в Киеве он все-таки побывал, и это была его первая и последняя встреча с трехлетней дочкой.

«22.12.44. Дорогая Веруша, еще раз поздравляю тебя и Леночку с наступающим Новым годом. Грустно, что уже четвертый раз этот день будем встречать раздельно. Верочка, поверь мне, что расставаться с тобой было больше чем тяжело, но все-таки я очень доволен, что повидал тебя и Леночку. Наше свидание сильно меня ободрило…»

Его возвращение в действующую армию совпадает со знаменательным событием – вой­на перекинулась на территорию Германии. Пришел тот самый час возмездия, о котором мечтали еще в провальном 1941-м.

«Недавно я ехал в один немецкий город. На шоссе столб с надписью „Восточная Пруссия“. Многое я тогда вспомнил – и 1941 г., и Сталинград, и другие наши уничтоженные города. Да, теперь пришла расплата. В этом городе за два дня еще были немцы, а теперь там нет ни одного человека, все удрали, причем так поспешно, что все кинули, во многих квартирах даже стол был накрыт».

А вой­на, между тем, полыхает уже по всей Германии, и впечатления от увиденного не могут не теребить душу.

«Много нашего народа возвращается домой, главным образом девушки. Есть также англичане, французы, голландцы, словом, все народы, испытавшие прелести „нового порядка“. Только теперь немцы начинают чувствовать все прелести вой­ны, и когда смотришь на их сгоревшие города, толпы, бредущие по дорогам, я многое вспоминаю периода 1941–1942 гг., поистине наступил час расплаты».

Но немцы немцами, а сердце его все-таки болит за оставленную в Киеве семью. И не нужно обладать большим воображением, чтобы понять, как несладко жилось Вере с маленьким ребенком в разоренном вой­ною городе.

«12.3.45 г. Дорогая Верочка, все-таки ты пишешь мне редко и, очевидно, потому, что не хочешь меня огорчать. Но ведь я и так знаю, что живется тебе тяжело, и представляю это, возможно, даже более мрачно, чем есть в действительности. Отправил тебе 4 посылки, что-то ты, вероятно, сможешь продать, и немножко это тебе поможет. Верочка, уже недолго осталось терпеть. Война с Германией идет к концу, это видно по всему, и скоро настанет день нашей встречи».

Как же они устали от вой­ны! Но конец ее действительно близок, и сквозь завесу армейских будней все яснее прорисовываются контуры Победы. Не знали только ее даты. И хотя подписанный в ночь на 9 мая Акт о капитуляции еще не означал окончания вой­ны для многих ее участников – саперов, тяжелораненых в госпиталях, но 40-летний Михаил, слава богу, здоров, а его госпиталь находится в стороне от последних очагов немецкого сопротивления. Так что ничто не омрачало того чувства ликования, с которым писалась эта коротенькая открытка.

«9.05. Дорогая, поздравляю с победой, радости нет пределов. Завтра напишу подробно. Крепко тебя и Леночку целую. Миша».

 

Разминувшийся с Победой

Открытка эта, судя по штемпелю, попала в Киев 24 мая. За ней, как было обещано, должно было последовать подробное письмо. Но проходила неделя за неделей, а письма все не было, как, впрочем, не было и повода для беспокойства: ведь время похоронок миновало. И потому написанное чужой рукой письмо было подобно внезапно опрокинутому ведру ледяной воды.

«21 мая 45 г. Здравствуйте, уважаемая Вера Михайловна! Не удивляйтесь, что пишет Вам незнакомый человек. Если Вы меня не знаете, то я хоть и не видела, но знаю Вас довольно хорошо. Откровенно, я и не знаю, с чего начать. Легко писать, когда знаешь человека или когда пишешь радостное письмо, но ведь это… Вы, конечно, не расстраивайтесь, хоть я и прекрасно понимаю, что пережить это будет очень тяжело. Я не нахожу слов, чтобы выразить то, что я хочу писать, я слишком волнуюсь и переживаю за Вас. Все последние письма, которые Вы шлете Михаилу Гутмановичу, могу получать только я, он уже получать их не может.

Буду откровенна и писать без лишних слов. В первый день победы, т. е. 10 мая, когда мы все собрались отпраздновать этот великий день, подлые бандиты напали на наш торжественный вечер и открыли стрельбу. Три человека были ранены легко, двое убиты и двое тяжело ранены, в их числе и Михаил Гутманович. Отправили его в госпиталь, сделали операцию, но… Ранение было слишком тяжелое, и он умер.

Дорогая Вера Михайловна, мне очень тяжело писать Вам, ибо зная человека 1,5 года, работая за одним столом, и вдруг такая пустая, дурная смерть. Я Вас хорошо понимаю, что Вам сейчас нелегко перенести такую утрату. Он всегда хорошо говорил о Вас, часто вспоминал дочь и очень ждал дня победы. Ну что поделать, дорогая, Вера Михайловна, тяжело, но вновь не вернешь. Не верится, что все так случилось.

В Москву я тоже написала, хотя весть очень и очень неприятная. Вещи все его переслала. Фото Ваше и дочери у меня, я их могу Вам также прислать.

В начале письма я не написала, кто я такая. Зовут меня Люба, фамилия Ищенко. Вы, наверное, немного знаете обо мне. Может быть, когда-нибудь встретимся. С приветом, Любовь».

Ах, как нелегко даются такие письма. И не потому ли получаются они немного косноязычными. Вот и Люба Ищенко целых десять дней собиралась с духом, прежде чем заставила себя сесть за письмо жене погибшего, но раньше все же написала брату.

Однако что это за бандиты, напавшие на их торжественный вечер? И что потеряли они в госпитале, развернутом в стороне от передовых позиций? Настоящую правду Люба поведала лишь моим родителям, когда летом 1945-го заезжала в Москву по пути домой из Германии. И правда эта оказалась и обыденнее, и трагичнее.

Да, праздничное застолье действительно было, и в разгар его действительно ворвались непрошеные гости. Но то были не какие-то «лесные братья» или случайная немецкая часть, а свои же – перепившаяся трофейная команда, в угаре победных дней ощутившая полную вседозволенность и потребовавшая выдать приглянувшихся им женщин, которых в госпитале было достаточно. Мужчины взялись за оружие, завязалась перестрелка. Об убитых и раненых Люба написала в письме. Родителям же она сказала фразу, которая мне запомнилась: «Вы ведь понимаете, что для Михаила Гутмановича было сделано все, что только возможно».

До сих пор не могу простить родителям, что они расстались с Любой, даже не взяв ее адреса. Ведь она была самым близким ему человеком, проводившим его в последний путь. Но почему все-таки заехала именно к нам, а не в Киев, к жене? Тому может быть только одно объяснение. Скорее всего, Люба была не просто его сослуживцем, «полтора года проведшим с ним за одним столом». Нет, судя по всему, она была неравнодушна к нему как женщина, а был ли тот роман взаимным, нам уже не узнать. И, значит, защищая честь женщин своего госпиталя, он защищал и ее, Любину, честь. И не потому ли эта потеря была для нее вдвой­не трагична? Быть может, она втайне надеялась, что и после вой­ны их отношения продолжатся. Нелепая случайность, разом перечеркнувшая обе судьбы…

Впрочем, случайность ли? И думал ли он в этот роковой миг своей жизни, что судьба, которая берегла его все четыре года вой­ны, выдвинула теперь его, нестроевого офицера, на самый передний край, поставив лицом к лицу с этой нечистью, отличавшейся от фашистской лишь своей формой? Он принял этот вызов судьбы, как принимали его в бою наши солдаты…

Мерзавцев, как сообщила Люба, расстреляли. Но не потому ли, что подняли руку на своих? А окажись перед ними немцы или поляки? Скорее всего, постарались бы дело замять. Ведь в послевоенном Берлине, как говорится в воспоминаниях его коменданта М. И. Семиряги, состоялось лишь два (!) показательных процесса, осудивших виновных в надругательстве над местным населением.

•

В Будапеште, в тылу памятника венгерскому епископу, установлена стела с именами венгров – Праведников народов мира, как и он, помогавших в вой­ну гонимым евреям. Но ведь с тем же правом там могла бы найти место и другая стела – с именами людей, спасавших от насилия венгерских, русских, немецких девушек и женщин в победную весну 1945 г. Только кто назовет сегодня их имена? И кто скажет, сколько вообще их было?

 

Игорь РЕЙФ

 

При работе над материалом использованы данные сайта Martyr of Service and Charity: Life of Baron Vilmos Apor