«Так будем жить дальше!»

К 21-му году жизни я узнала, откуда происходит моя нерусская фамилия и к какому народу я, мои брат и сестра принадлежим. Мама – русская. А вот папа… Когда мы спрашивали его, не немцы ли мы, он отвечал: «Нет. Придет время, узнаете». Он берег нас.

В самом начале войн­ы пропали, исчезли с лица земли Циля и Исаак – родители моего отца. Послевоенные поиски не принесли результата. Одновременно в Украине фашисты зверски убили маленького папиного сынишку от первого брака. Светловолосый малыш мог сойти за украинца, но какая-то черная душа выдала ребенка, рассказав фашистам, что его отец еврей. По словам свидетелей, фашистский офицер выхватил ребенка из рук матери, взял его за ножку и разбил голову о столб. Мать ребенка расстреляли несколько дней спустя. (Отец узнал о трагедии только после войны.)

С первых дней Великой Отечественной отец был зачислен в танковое подразделение. Одновременно служил переводчиком на допросах пленных. Знания немецкого языка пришли к нему сами собой: в семье говорили на идише. (После войн­ы, выучив грамматику и сдав экзамены, отец станет школьным учителем немецкого языка. Позднее он окончит Томский пединститут, станет директором интерната. Для упрощения жизни поменяет отчество – ученики будут называть его Григорием Ивановичем.)

Прошла войн­а, встретились и поженились мои родители. Родились мы – мой брат, тихий гений Вячеслав, я и наша младшая сестра, красавица Татьяна.

Между тем временем и сегодняшним днем образовался невообразимо глубокий временной колодец... Детство, как отдельное государство, осталось далеко внизу, но каждое его мгновение видно сквозь уплотнившуюся воздушную подушку так ясно, словно случилось оно вчера. Там остались мои невероятные таежные приключения. Там, в детстве, осталась первая моя любовь. И первые душевные травмы из-за неуклюжей нерусской фамилии...

Школьники любили отца, буквально ходили за ним по пятам. Между собой, однако, называли его Фашист. Это – из-за предмета, который он преподавал. И, наверно, из-за фамилии. Он был талантливым учителем и замечательным педагогом (позднее его талант и профессию унаследует его внучка, моя дочь).

•

Получив диплом режиссера – руководителя театрального коллектива, поступаю преподавателем режиссуры и актерского мастерства в училище культуры на Алтае. Одновременно веду большой любительский театр. Год спустя в училище приходит новая коллега. И сразу начинает расти ее карьера: сначала ее приняли в партию, затем принялись «продвигать» как молодого специалиста… Странно, почему меня как молодого специалиста не заметили? Работаю с удовольствием, студенты мои показывают на экзаменах замечательные результаты... Кое-что смекнув, подаю заявление в партию. Не принимают. И никто не хочет объяснить, почему. Позднее узнаю причину: фамилия...

В душе поселилась горечь. Кто я, человек второго сорта? Восторг перед будущим поблек, облака стали серыми, конфеты – горькими. И однажды возникло необъяснимое, давящее на психику ощущение тесноты.

Подвернулась возможность уехать за границу. В Польшу. Один случайный знакомый – военный летчик – мечтает служить в заграничных войсках, в подразделении самолетов МИГ. Он член партии еще со студенческой скамьи, но не женат. А значит, ненадежен и за границу послан быть не может. Мы поженились. Фиктивно.

В Польше требовалось лишь иногда показываться в армии, являться с «мужем» на культурные мероприятия и на мероприятия, организованные специально «для жен». Вскоре, когда мы примелькались, стало ненужным и это.

Между тем я уже работаю во вроцлавском театре «Каламбур». Театр готовится к всемирному фестивалю модернистского театрального искусства. Как член оргкомитета я получаю доступ ко всем, даже самым «закрытым» спектаклям.

Счастье не должно было длиться вечно. Однажды утром в дверь моей каморки во Вроцлаве постучался советский солдат-курьер. От страха стали ватными мои колени: откуда армии известен этот адрес?! Солдат привез письмо. Подождал, пока я прочту и подпишу находящуюся в конверте бумагу: армия назначила мне встречу.

На эту встречу я шла как на казнь. Со мной беседовали два человека: один – майор с погонами василькового цвета, другой – в штатском. Оба были предельно вежливы. Когда ритуал вежливости был исчерпан, штатский спросил, считаю ли я себя патриоткой своей страны. Другой сообщил: «Мы знаем о вас всё». Ага! Отследив мою реакцию, военный успокоил: «Да не пугайтесь вы так! Простите нас, неотесанных мужланов, мы совсем не собирались вас пугать». Ну да, не собирались… Причиной встречи могло быть все что угодно вплоть до обвинения в «измене Родине». Следствием – высылка из Польши, тюрьма... Все оказалось проще. Мне предложили («предложили») поставить спектакль в театре офицерского клуба. Пьеса была назначена «сверху», это была «Святая святых» Иона Друцэ. Работать предстояло «на патриотической основе», то есть бесплатно.

День мой уплотнился, жизнь превратилась в спрессованный массив из работы и пары часов сна. Летний театр находился в Легнице, добираться приходилось рейсовым автобусом. Зато в моем полном распоряжении оказался замечательный, оснащенный новейшей сценической техникой театр.

Спектакль получил прекрасные отзывы, большую прессу. Армия хорошо меня отблагодарила. Но на вольные хлеба, тем не менее, не отпустила. Выдав военную форму, назначив продуктовый паек и прочие армейские привилегии, меня зачислили в «вольнонаемные кадры»: отныне я числилась внештатным армейским переводчиком (русский – польский). Своим временем по-прежнему распоряжалась сама, но была обязана являться по первому зову и сопровождать встречи культурно-дружеского толка, организованные советскими или польскими военными.

Вернувшись в Россию, продолжаю урывками ездить в Польшу для отдельных постановок в «Каламбуре». Когда подрос ребенок, от поездок пришлось отказаться.

Преподаю психологию в техникуме и параллельно поступаю в медицинский институт. Принимают меня в виде исключения. Учеба носит характер повышения квалификации. Поскольку медицинский диплом станет вторым, учеба началась с третьего курса. На кафедре психиатрии расширяю и углубляю знания в психологии, полученные в институте культуры. Там предмет назывался «Психология творчества» и преподавался серьезно, что стало хорошей базой для моего второго образования – клинической психологии. Учеба протекает параллельно с практикой в психиатрической больнице. Здесь я, будущий психолог-котерапевт, должна учиться распознавать причины психосоматических заболеваний пациента на уровне его подсознания.

Кроме учебы-практики и основной работы, веду пару часов психологии в УПИ, собственный театр, читаю лекции от общества «Знание», веду театр на немецком языке в школе, куда пошла моя дочь. Ночью – сочинение пьес. Параллельно организовываю и ставлю на ноги Общество советско-индийской дружбы (уж очень хотелось в Индию). При этом удивляюсь: мне, человеку беспартийному, город не только позволяет эту деятельность, но даже предоставляет для нее роскошные помещения в доме с колоннами, расположенном в самом центре, на берегу Исети. Нас терпят, о нас снимают телерепортажи, нас хвалят…

Удивляться пришлось недолго. Стоило прийти оплаченному индийской стороной приглашению из Института Кришнамурти (Калькутта), как меня сразу вызвали на беседу в горком КПСС, где сообщили, что осуществлять связь с зарубежными гражданами и организациями – дело государственное. «В Индию поедут те, кому положено».

•

Год 1993-й. Узнаю, что разрешена иммиграция в Германию. Без промедлений приступаю к оформлению документов.

Неожиданно приходит приглашение от доктора психологии Г. Н. Оказывается, на всех моих публичных лекциях присутствовал главный психотерапевт г. Екатеринбурга. Мне предлагают объединить результаты моих исследований и наблюдений в брошюру. Институт выпустит ее, что позволит защитить перед профессурой докторскую диссертацию, минуя кандидатскую. Из благодарности и вежливости обещаю заняться книгой. Возможно, я так бы и поступила. Но, вернувшись домой, нахожу в почтовом ящике толстый конверт, присланный германским посольством из Москвы. С этой минуты разговор о научной карьере был забыт unwiderruflich.

На следующий день увольняюсь с многочисленных работ, мотивируя тем, что переезжаю в другой город (то, что «другой город» – Гамбург, знали немногие). Уезжаю с ребенком и отцом. Мама остается в России. Отец полон сомнений, предлагает поехать в Америку – там-де живут наши родственники. Что ж, они живут и в Канаде, и в Израиле. И даже в Австралии…

ОВИР не хочет выпускать отца из страны: «Он военнообязанный». Это в восемьдесят-то лет?! Люди, пришедшие по тому же вопросу, что и мы, заглядывают в окошко: «Да вы посмотрите на него! Какой же он военнообязанный?!» Но чиновница настаивает... Растерянная, выхожу из очереди. «А вы купите коньяк и хорошие конфеты и приходите завтра», – советует кто-то.

На следующий день приезжаю и захожу в кабинет. Принесенные лакомства держу на виду. Вопрос об откреплении отца решается словно сам собой. Прощаюсь. «А вы ничего не забыли?» – спрашивает чиновница. «Нет, – отвечаю, – ничего». «Интересные конфеты. Где покупали?» – «В Кировском». Закрываю за собой дверь. Конфеты и коньяк отдаю женщине, которая моет коридор.

•

В Гамбурге даю водителю такси листок с адресом Еврейской общины. Вечереет. Отец устал, он с трудом держится на ногах. Пока нам открыли входную дверь, прошла вечность. Там, за дверями, что-то согласовывали. Наконец нас впустили, но сказали, что остаться может только отец. Я как «еврейка по отцу» к общине отношения не имею. Вот те раз! Отец, обидевшись за нас, тоже не остается (в дальнейшем он не захочет иметь никакого контакта с общиной, отказавшей в приюте его детям).

Отныне мне предстоит заниматься изучением языка и проблемами ребенка. Большую часть забот об отце берут на себя социальные службы. Отцу страшно одиноко. Его немецкий язык звучит здесь по-русски. Однажды он радостно сообщил, что нашел себе друга, бывшего фашиста. Вместе они собираются прогуляться по Парижу. Парадокс…

Между тем происходит одно событие. Руководитель отдела социальной службы г-н Мис спрашивает отца, нет ли у него дочери, которую зовут… Оказывается, некогда он прочел мою переведенную и изданную в журнале повесть «Ностальгия» (написана она была в Польше, когда я урывками ездила в «Каламбур»). Мы познакомились и стали дружить семьями.

Тогда, еще до окончания обычных языковых курсов, мне предложили курсы от Фонда Отто Бенеке, после которых я получала возможность специализироваться как музыкальный терапевт. Но курсы находились в Ганновере. Как оставлять дочь-подростка и старого отца на целый день одних?

До следующей весны отец не дожил. Обширный коронарный инсульт вырвал его из жизни. Неожиданная смерть его – человека энергичного, крепкого физически – больно ударила по психике.

У дочери-подростка в школе начались проблемы, поэтому состою в постоянной переписке с директором школы, при каждой возможности встречаюсь с классным руководителем.

Вскоре узнаю, что заболела раком. Многочисленные операции оказались бесполезными. В организме развивались два вида рака, оба неизлечимы. Множественно оперированную, меня отправляют домой: «Abschied nehmen, das Kind irgendwo unterbringen». До дома добираюсь почти ползком – последняя контрольная биопсия была столь болезненна, что передвигаться можно только черепашьим темпом, согнувшись почти вдвое.

Но умирать мне некогда: сначала я обязана вырастить и поставить на ноги ребенка (может, сознание этого долга меня и спасло). Навещавший меня в больнице г-н Мис сказал: «Не переживайте, мы возьмем вашу дочь в нашу семью и вырастим ее как собственного ребенка». За эти слова я благодарна ему до сих пор.

Окунувшись в сферу нетрадиционной медицины, которую изучаю с 14 лет, выстраиваю план терапии. План рискованный, жестокий. По существу, заигрывание со смертью (а что терять?). Когда силы организма иссякнут, вся надежда на быстро приехавшую «скорую помощь» и мощную реанимацию.

В расчетах оказался огромный пробел. Когда по прошествии нескольких недель стало очевидным, что «скорую» надо вызвать немедленно, я не смогла взять в руки телефон: он стал невероятно большим и тяжелым и в руку не помещался. Теряя сознание, я доползла до входной двери, приоткрыла ее и вставила в щель ботинок. Потом мне удалось-таки набрать номер нужного телефона. Но когда в трубке послышался голос, я не смогла произвести ни звука: опустившаяся диафрагма не служила больше опорой, из горла вместо слов исходил тихий шелест. Доигралась... Ненужный телефон выскользнул из рук...

В себя я пришла в реанимации. Что спасло? Выпавший из рук, но не отключенный телефон или башмак в двери? В венах обеих рук торчали иголки со шнурами, ведущими к стоящим с обеих сторон кровати стоякам с подвешенными на них пластиковыми бутылками. В меня вливали жизнь. Настроение было чудесным! Счастливое пробуждение после длительного, кошмарного сна. Чувство освобождения, защищенности. Ощущение уюта. Чувство победы.

Пришел профессор-онколог, спросил, зачем я здесь и пристроила ли ребенка. Не дожидаясь ответа, принялся рассказывать, что запланировано для меня после реанимации, призывал к сотрудничеству. Я объявила ему, что раковых клеток во мне больше нет – ни в твердых тканях, ни в крови. И никогда, никогда больше не будет. Профессор помолчал, затем, став вдруг грустным, спросил: «Warum?» Попросил обосновать столь дикий вымысел. Может быть, он подумал, что пациентка от страха перед смертью сошла с ума.

С моей концепцией борьбы с раковыми клетками он не согласился. Но на следующий день пришел снова и снова попросил рассказать. В конце дня – еще раз. Я стала объектом его наблюдения. Мой вес к этому моменту был 36 кг. Двигаться мне не позволяли. Ноги и руки напоминали помещенные в кожный футляр палки.

Выписавшись из больницы, стараясь не шататься от слабости, отправилась в агентство по труду. Там мне сообщили, что я умерла…

Теперь, с удостоверением 80-процентного инвалида, пытаюсь выстроить жизнь заново. Если до болезни я окончила медицинские языковые курсы, собираясь стать физиотерапевтом, то теперь этой возможности больше не было. Разве что я сама уплачу за обучение 30 тыс. €.

Удостоверение инвалида никому не показываю, инвалидность подтверждать не собираюсь. Хочется почувствовать себя живой среди живых.

Найти работу стало иллюзией, недостижимой мечтой. Параллельно с поисками работы занимаюсь частными переводами, сопровождаю соотечественников в учреждения и больницы. Сталкиваюсь и с такими, которые въехали в страну «по еврейской визе» согласно купленным документам. Похоже, быть евреем стало модно, выгодно.

Обращаюсь в агентство по труду с просьбой оплатить небольшую учебу при Торгово-промышленной палате для получения сертификата присяжного переводчика. Отказывают. Боятся чиновники, что вскоре я умру и деньги пропадут зря?

Знакомлюсь с Эллой и Юрием Одессер, печатаюсь в их «Гамбургской мозаике».

Рождается внучка – замечательный человечек с изумительными, полными света глазами. Работать частным переводчиком становится некогда.

Неожиданное счастье на профессиональном фронте: мне нашли работу!

Театр моей работой доволен. Работаю с радостью, с рвением изголодавшейся по работе лошади. Служу «теневым режиссером». Отношение ко мне несправедливо: под моей работой «подписываются» другие. С приходом прессы мне объявляют «отбой». Поставив три спектакля (один из них – по собственной пьесе), ухожу с надеждой найти лучшие условия в другом театре. Но... Согласно местному театральному менталитету, «с улицы» кадры не подбирают. Входной билет за кулисы – либо рекомендации, либо громкое имя. На другие рабочие места тоже не берут. Для физической работы – слишком субтильное телосложение, для умственной – либо сверхквалифицирована, либо недостаточно квалифицирована. В бюро? Для этого достаточно молодых, специального обученных секретарш. Различные проекты в области театральной или литературной деятельности, весьма выгодные для социальных структур, к финансированию не принимаются. Отказы либо не мотивируются, либо мотивируются неадекватно. Непостижимо загадочный феномен: почему столь серьезным делом, как интеграция в рынок труда людей с приличным образованием и с большим общественно-полезным потенциалом, поручено заниматься чиновникам среднего уровня, не разбирающимся в материи?! Почему такое поручено людям, не только недостаточно образованным, но, как показывает опыт, не заинтересованным?

Горькое прозрение: государству моя работа не нужна. Ему проще выплачивать мне пособие по безработице.

•

2006 г. Мы – семь разновозрастных земляков-иммигрантов, организованных боевым журналистом Верой Венедиктовой, – вылетаем в Тель-Авив для волонтерской работы. В аэропорту им. Бен-Гуриона нас встречают две женщины-офицера и везут в одну из военных частей. Поселяют в солдатских казармах. Мне достается работа по чистке и упаковке лобовых стекол для танков.

Только что завершилась Ливанская войн­а. Передвигаться по стране нас отпускают лишь в сопровож­дении вооруженной охраны. Но в Эйлат нас не хотят пускать даже с ней – зона повышенной опасности. Красное море – моя детская мечта… Когда истек срок трехнедельный программы, сбегаем-таки в Эйлат. До отлета в Германию еще два дня, можно рискнуть.

Посчастливилось попасть на рейсовый автобус, переполненный уставшими солдатами в пропитанных потом и пылью гимнастерках. Они, вооруженные огромными винтовками, заходят и выходят на каждой остановке. Войдя, сразу ложатся на дно автобуса и мгновенно засыпают. Автобус медленно продвигается по разбитой дороге, переваливаясь с боку на бок словно жирная утка. В сознание прокрадывается паника: с таким темпом не достичь ни моря, ни дороги в аэропорт. Денег на покупку другого билета тоже нет.

К ночи автобус дополз-таки до Эйлата. Ночуем в экзотичном пристанище – общине миссионерских христиан. Нас угощают роскошным ужином и предоставляют ночлег на нарах в закрытом дворе под роскошными кронами огромных деревьев. Изнутри двор охраняется вооруженными военными. В нашей комнате, ближе к дверям, дремлет, держа руку на пистолете, молодая женщина в штатском.

Рано утром успеваем к морю. Улицы – блестящий, вылизанный ветром асфальт. Середина проспекта засажена экзотическими цветами. Кругом – огромные финиковые пальмы. Иду босая (грех топтать такую улицу башмаками) и собираю под пальмами «конфеты» – небольшие, очень сладкие оранжевые финики.

Удается даже побродить в скафандре по дну Красного моря. Рыбы в родной среде совсем не пугливы, они ведут себя, как домашние кошки: ластятся, увиваются вокруг ног.

Курортный город Эйлат пуст. Кроме нас, нелегально сбежавших из армии волонтеров, – никого. Может, здесь действительно опасно?..

•

Моя дочь решает продолжить образование, выходит на Abitur. Огромная радость, камень с души! Но что будет теперь со мной? Как раз подвернулась некая перспектива: в частной наркологической клинике нашлось место для русскоговорящего специалиста. Когда-то, случайно забредя в эту клинику, я помогла коллегам написать письмо русскоговорящему пациенту и убедила его согласиться на лечение. Теперь там обо мне вспомнили. За эту работу стоило бы схватиться: шансы мои на рынке труда ограниченны, внутренний метроном напоминают об этом все громче. После того, как дочь моя встанет на ноги, поезд мой уйдет безвозвратно, оставив меня в холодном переулке необеспеченной старости…

Стоять перед выбором я не собиралась. Успешная жизнь дочери имеет неоспоримый приоритет. Что ж, «отрицание отрицанием»... Вы­учившись, дочь не бросит меня в беде, не оставит на материальном уровне беженца. В этом – никаких сомнений.

•

В 2012 г. рассматриваю возможность переезда в Израиль. Веду переговоры с сестрой. Она – врач-психоневролог, живет в России. В Израиле мы могли бы открыть маленькую клинику по нашему профилю. Организовываю для нас большое путешествие в Израиль. В программе – знакомство с важными сферами и аспектами местной жизни и неделя волонтерства в армии.

Порадовало прекрасное состояние коммуникаций – никакого сравнения с 2006-м. Дороги такие же чудесные, как в Европе или Америке. Многое изменилось в лучшую сторону. Израиль строится!

Наша военная часть располагалась в пустыне, в 12 км от сектора Газа. Но под ракетный обстрел ХАМАСа мы попали лишь в Тель-Авиве. Израильские противоракетные установки ловили смертоносный груз еще в воздухе и взрывали его, превращая в безопасный фейерверк. Замечательная иллюстрация того, как умная голова доминирует над безголовой злобой. Прожив в Израиле всего месяц, находишь моменты, которые наполняют сердце гордостью за нашу страну. Сможем ли мы участвовать в ее дальнейшем развитии на равных? Для этого надо стоять на ногах не только в профессии, но и в социально-политическом аспекте. Найдется ли в Израиле достойное место тем, кто принадлежит к еврейскому народу и культуре, носит еврейское имя, чей отец – еврей, но мама, увы, русская?

•

На дворе – 2019 г. Дочь моя давно окончила университет, завершила референдариат, работает, живет с семьей в собственном доме.

А я? Мечта моя устроиться на работу так и осталась иллюзорной. Но нет, горевать по этому поводу нет причин. Один знакомый математик утверждает, что времени у нас – вечность. Так будем жить дальше!

 

Лара НИКСЕ