«Заниматься музыкой стоит, если невозможно без нее жить»

Юлиан Милкис – один из ведущих кларнетистов современности, выдающийся солист, камерный музыкант и исполнитель джазовой музыки, кавалер Мальтийского ордена. Неповторимые интерпретации, изумительная техника и волшебное звучание, характерные для этого артиста, принесли ему признание зрителей и критиков. Музыкант принимает участие в многочисленных фестивалях, выступает на самых престижных сценических площадках мира. Его концерты транслировались по радио и телевидению в США, Канаде, Европе и Азии.

 

– Юлиан, вы родились в семье музыкантов. Ваша будущая профессия была предопределена заранее?

– У меня не было выбора. В пять лет я стал учиться играть на фортепиано. Учителем была моя мама. Через некоторое время она сказала, что есть только два выхода: или она меня убьет, или получит инфаркт. И всё-таки я продолжил заниматься, мой первый педагог – Любовь Михайловна Певзнер. Затем я поступил в специальную музыкальную школу при консерватории, в которой занимался до 6-го класса, и все эти годы были борьбой с роялем. Усидчивостью я не отличался, хотя говорили, что способности у меня есть. Я не хотел заниматься музыкой, а хотел играть в футбол. И, когда на экзамене я получил 4 с плюсом – а такая оценка была величайшим позором, – на семейном совете решили сменить фортепиано на кларнет. Это было наказание. Элитными инструментами считались рояль, скрипка, виолончель, а духовые инструменты – где-то позади. Хотя на Западе положение совсем другое. После вторжения СССР в Чехословакию я сжег пионерский галстук. За этот поступок меня отчислили из школы. У нас учились ребята из Праги, они рассказывали, как советские танки давили детей. Учебу продолжил уже в обычной школе, но кларнетом продолжал заниматься. Едва мне исполнилось 17 лет, наша семья эмигрировала в Канаду.

– Как это произошло? Ведь покинуть СССР в 1974 г. было непросто. И почему выбрали Канаду?

– Мы были одними из первых. Папа работал концертмейстером группы вторых скрипок симфонического оркестра Ленинградской филармонии. Когда он сообщил об отъезде, поднялся большой шум. Спасла положение израильская виза, и нас выпустили. Все родные отца еще во времена НЭПа эмигрировали в Канаду, они жили в Торонто. Поэтому вопрос, куда ехать, перед нами не стоял. Мы приземлились в Вене, затем три с половиной месяца жили в Риме. Кстати, попасть в Канаду было сложнее, чем в США, но нам это довольно быстро удалось.

– Оправдались ли ваши надежды и надежды ваших родителей, связанные с эмиграцией?

– Приехав в Канаду, я еще полтора года ходил в школу, так как в Советском Союзе окончить ее не успел. Потом учился в Торонтском университете и даже хотел бросить музыку – уровень преподавания был средний. Мне не повезло с педагогом, и, хотя он был хорошим кларнетистом, наши отношения не сложились. В 1978 г. я переехал в Нью-Йорк. Поступил в Манхэттенскую музыкальную школу, учился у замечательного педагога Леона Русианова. У него я учился три года, а затем еще три года в аспирантуре Джульярдской школы. Мой отец очень быстро адаптировался в новых условиях: он стал вторым, а затем и первым концертмейстером Торонтского оркестра, в котором проработал более 20 лет. Параллельно он преподавал в консерватории и университете. Мама адаптировалась не сразу. Она скучала по Ленинграду, но потом выучила язык, преподавала в консерватории. Родителям не надо было подрабатывать уборкой квартир, они работали по специальности. Через два года смогли купить дом, который стоил, кажется, 75 тыс. долл. Теперь его цена значительно выше.

– Вам приходилось жертвовать чем-то ради успеха? Чему научила вас зарубежная жизнь?

– У нашего поколения было не принято просить деньги у родителей. В Канаде я стал сразу подрабатывать: разносил рекламу пиццы, потом газеты, в арабском ресторанчике мыл посуду. Когда учился в школе, преподаватель музыки рекомендовал меня в оркестр военно-воздушных сил, в котором появилась вакансия кларнетиста. Мне было 17 лет, опыта никакого, читал с листа я, честно говоря, не очень. Помню, в школу пришел какой-то полковник, я сыграл ему, и он пригласил меня на репетицию. Я стал играть в оркестре и очень этого стеснялся, так как нужно было ходить в форме. Но я смог зарабатывать, участвовал в парадах, концертах. Мне удавалось сочетать работу с учебой в школе. Даже когда переехал в Нью-Йорк, меня приглашали на некоторые выступления оркестра. Я играл и как солист, причем на довольно больших площадках. Исполнял классику – Моцарта, Вебера. А главное – научился хорошо читать ноты.

– Как вам удалось стать единственным учеником великого кларнетиста Бенни Гудмена? Что можете вспомнить о «короле свинга»?

– Его дочь Рейчел – а мы в дружеских отношениях – написала об отце книгу, которая еще не издана. Она сказала, что знает, чем я заинтересовал папу. Гудмена панически боялись. У музыкантов, которые играли вместе с ним, порой случались сердечные приступы. Он был очень строгим и жестким человеком, за одну неправильную ноту мог «снести голову». Его поразила моя наглость, как какой-то мальчишка отважился позвонить «королю свинга». Вероятно, он увидел во мне некий потенциал, иначе ничего бы не получилось.

– Но как вы решились позвонить Гудмену?

– Я учился в аспирантуре и выиграл конкурс, победители которого получили возможность играть в Карнеги-холле. Мой преподаватель рассказал, что был на концерте одной известной кларнетистки. Там же присутствовал Гудмен, который повел себя некрасиво – демонстративно вышел в середине концерта. Как оказалось, он жил в Нью-Йорке. Я загорелся идеей сыграть великому музыканту. Преподаватель рассмеялся и сказал, что Гудмен учеников не берет, человек он недружелюбный, закрытый и мало с кем общается. Однако я продолжал настаивать и получил телефон маэстро. Через некоторое время решился позвонить; ответила секретарша, и я рассказал, что приехал из СССР и Гудмен – мой кумир; это было правдой. Объяснил, что играю в Карнеги-холле культовое произведение «Контрасты», которое он заказал у венгерского композитора Белы Бартока, и хочу, чтобы Гудмен послушал мою игру. Секретарша ответила, что, если маэстро заинтересует мое предложение, он перезвонит. Удивительно, но Гудмен действительно перезвонил, причем в тот момент, когда мы с приятелем, который был у меня в гостях, выходили из дома. Я настолько растерялся, что забыл английский язык, но вскоре пришел в себя. Он расспросил меня, кто я и откуда. Поинтересовался программой моего выступления и, узнав, что, помимо Бартока, я буду играть квинтет Моцарта, сонату Брамса и рапсодию Дебюсси, сказал, что это самый известный и трудный репертуар кларнетиста. Но если я хочу в Нью-Йорке кого-то поразить, то у меня ничего не получится. А затем предложил мне встретиться с ним нaзавтра у него дома.

Я рассказал Леону Русианову о предстоявшем визите к Гудмену. Мой преподаватель сначала не поверил, а потом сказал, что попасть к нему на урок – лучше, чем выиграть в лотерею миллион долларов. Он дал несколько советов: я должен быть идеально выбрит, одет в костюм с галстуком, и шляпа (Гудмен любил этот головной убор) не будет лишней, но главное – прийти в точно назначенное время. Маэстро исключительно пунктуален. Ровно в 10 утра я стоял перед домом Гудмена, и, когда позвонил, он открыл дверь и первое, что сделал, взглянул на часы. Пригласив зайти, сказал: «Красивая шляпа». Когда я попытался начать играть, то не смог извлечь ни звука. Он спросил: «Ты волнуешься?» И тут я нашел правильный ответ: «А вы бы не волновались на моем месте?» Кажется, мои слова ему понравились, и он дал мне время на передышку. Я начал играть, урок продолжался четыре часа. С собой взял все мои деньги – около 500 долл. И, уходя, спросил, сколько должен за урок. Он посмотрел на меня испепеляющим взглядом и ответил, что денег с коллег не берет. Однако сказал, что я могу прийти на следующий день. Я занимался с ним 3–4 раза в неделю и одновременно продолжал занятия с Русиановым. Иногда их советы не совпадали, и, когда я спросил, кого мне слушать, преподаватель ответил, что Гудмена, у которого огромный опыт выступлений. На такое способен не каждый педагог. Гудмен научил меня никогда не играть шаблонно, а каждый раз по-разному, всегда должен быть какой-то импровизационный момент. Я запомнил это на всю жизнь.

– О Бенни Гудмене был снят документальный фильм «Троянский джаз». Вы приняли в нем участие? Можно ли найти фильм в Интернете?

– Я не только принял в нем участие, но и был инициатором этого фильма. Несколько недель назад он выиграл первую премию на фестивале документального кино в Лос-Анджелесе. К сожалению, этого фильма в Интернете нет. «Троянский джаз» – намек на троянского коня, можно назвать диверсией, которую Госдепартамент США провел против Советского Союза в 1962 г. Оркестр Бенни Гудмена произвел настоящий фурор: столь раскрепощенных людей, замечательных музыкантов в СССР, где джаз был полузапрещен, еще не видели. На первом концерте присутствовал Хрущев, который в беседе с Гудменом сказал, что джаз он не любит, а предпочитает Моцарта. Хотя думаю, что музыку Моцарта он вряд ли слышал. На что Гудмен, а он был человек остроумный, ответил: «Я знал, что хоть что-то меня с вами роднит». Гастроли Бенни Гудмена длились месяц и прошли с огромным успехом в нескольких крупных городах Советского Союза. Когда Бенни возвратился в США, его принял президент Кеннеди, с которым он поделился впечатлениями о поездке в СССР. Весь архив Бенни Гудмена хранится в Йельском университете, а Рейчел передала в дар музею Карнеги-холла кларнет своего отца.

– Вы много играли и работали с Гией Канчели. Как познакомились с этим выдающимся композитором?

– Живя в Америке, я ничего не слышал о Канчели. В 1987 г. я ехал из Нью-Йорка в Массачусетс, где проходил мой концерт. И в машине по радио услышал музыку, которая меня поразила. Я записал имя композитора, а потом в музыкальном магазине купил все имевшиеся его записи и стал необычайным поклонником Канчели. В 1997 г. я оказался на фестивале в Германии и во время устроенного для музыкантов приема увидел угрюмого человека, сидящего за столиком с красивой женщиной. Это оказался Канчели; нас познакомили. Гия был немногословен, и я в основном разговаривал с его женой, очаровательной Люлей. Потом пригласил их на свой сольный концерт. На что Канчели ответил: «Юлик, вы очень симпатичный молодой человек, но я ненавижу кларнет». Так состоялось наше знакомство (улыбается).

Однако он пришел, после концерта обнял меня и сказал: «Теперь я всё понял!», затем спросил, можно ли нам встретиться. Гия Александрович показал мне партитуру произведения «Ночные молитвы», которую предложил переделать специально для меня. Я был счастлив! Через месяц получил от него посылочку с нотами. Когда попробовал сыграть, понял, что на кларнете это невозможно. Музыка была тихая, без пауз, и дышать было тяжело. Но я придумал особый вид дыхания, над которым и сейчас продолжаю работать. Когда я репетировал «Ночные молитвы» с оркестром, на глазах у музыкантов были слезы. Сейчас это произведение – моя визитная карточка. С Полиной Осетинской я играл и записал его замечательные миниатюры. С оркестром Юрия Темирканова в Петербурге, а затем в Тбилиси (дирижер – живущий в Гамбурге Андрей Борейко) – «Письма друзьям» – это 75 минут божественной музыки. Правда, после войны 2008 г. России с Грузией Канчели больше в РФ не приезжал. В следующем году будет отмечаться его 90-летие, я буду много играть музыку Канчели, которая мне чрезвычайно близка.

– Какие воспоминания сохранились у вас о знаменитом писателе-диссиденте Викторе Некрасове, с которым вам довелось встречаться?

– Мы познакомились в Норвичском университете в Вермонте, где я занимался в аспирантуре, специализировался по русскому языку и литературе, а затем и преподавал там. В университет приехал вести семинар по советской литературе Виктор Некрасов. Я читал его книги «В окопах Сталинграда», «Кира Георгиевна» и даже анонимный памфлет о нем – «Турист с тросточкой». У нас была огромная разница в возрасте, что не помешало нашей большой, настоящей дружбе. Он приезжал ко мне в Нью-Йорк, а я к нему в Париж и жил у него две недели. Я хотел побывать во многих парижских музеях, но Некрасов предложил сначала посетить бар, где бывал Бальзак, кабачок, где выпивал Золя. Однажды он побывал на моем концерте и написал большую рецензию в газете «Новое русское слово». Это единственная статья, которую я храню многие годы. Мы часто общались, вплоть до его смерти 3 сентября 1987 г. Виктор Платонович был удивительный человек, необыкновенно обаятельный и скоромный. У меня остались подписанные им книги и письма. Любимый писатель Некрасова – Булгаков; он написал очерк «Дом Турбиных», который есть в Интернете, и нашел дом в Киеве, где жил Михаил Афанасьевич. Сейчас там музей Булгакова, а на первом этаже устраивают экспозиции, посвященные жизни и творчеству Некрасова. В этот музей я хочу передать имеющиеся у меня материалы.

– Вы дали множество концертов по всему миру. Не припомните ли самые запоминающиеся или необычные выступления?

– Таких концертов было множество. Пожалуй, самый запоминающийся – премьера «Ночных молитв» в Петербурге в марте 2019 г. Была организована прямая трансляция, и Гия слушал ее, находясь в Тбилиси. Темирканов сказал мне, что об этом концерте зрители будут рассказывать своим внукам. Нельзя не отметить выступление на Декабрьских вечерах Святослава Рихтера и дебют в Карнеги-холле; или в Гамбурге в старой филармонии, где ко мне в гримерку зашел дирижер и сказал, что на этом диване сидели Брамс и Кароян. Я, конечно же, сразу вскочил (смеется).

– Вы исполняете произведения разных музыкальных жанров: от классической музыки до современной. Как выбираете репертуар для своих концертов? Есть ли композиторы, которые писали музыку специально для вас?

– Полностью выбирать репертуар возможно, когда твоя карьера уже сложилась и установился контакт с дирижерами и менеджерами. С огромным удовольствием играю музыку Канчели, она вызывает во мне бурю эмоций. Мои любимые композиторы – Моцарт и Брамс. Когда отмечалось 200-летие со дня смерти Моцарта, я за один месяц сыграл его концерт раз 20. Явно переиграл, и потом три года не мог исполнять это произведение. Люблю музыку Арво Пярта, хотя исполняю только одну его композицию – «Зеркало в зеркале». Моисей (Мечислав) Вайнберг написал для меня «Камерную симфонию № 4 (или концерт для кларнета № 2)». Замечательный пианист и композитор Антон Батагов посвятил мне огромный опус для кларнета и фортепиано, и я жду не дождусь начала репетиций. Для меня писали многие выдающиеся композиторы.

– Вам никогда не хотелось стать за дирижерский пульт? Может ли любой одаренный музыкант стать дирижером?

– В Манхэттенской музыкальной школе я занимался на дирижерском отделении. У меня это получалось, и мне это нравилось. Однако каждый дирижер должен быть немного деспотом, а во мне такое качество отсутствует. Были разные предложения, но я отказывался; теперь уже, видимо, поздно. Хотя «никогда не говори „никогда“». Далеко не каждый музыкант может стать дирижером. Например, канадский пианист Гленн Гульд пытался дирижировать оркестром, провел репетицию и понял, что у него ничего не получается. Похожая история произошла с Рихтером: он встал за пульт, но вскоре понял, что дирижировать оркестром не сможет.

– Случались ли в вашей жизни творческие кризисы или вам удавалось избежать их?

– Бывали, конечно, хотя нечасто. Я начал играть джаз только через 10 лет после смерти Бенни Гудмена. Понимал, что нас будут сравнивать. Но сравнить с ним никого нельзя, дело это бесполезное и неблагодарное. Меня сильно подкосил ковид. Десять лет перед пандемией – это бесконечные выступления, я практически не жил дома. Потом произошла большая пауза в карьере, но сейчас постепенно всё возвращается на круги своя.

– Есть ли у вас ученики и что бы вы могли посоветовать музыкантам, которые только начинают свой путь?

– У меня было несколько учеников. Мой самый любимый – Никита Лютиков. Он лауреат международных конкурсов, окончил Санкт-Петербургскую консерваторию. Сейчас ему 33 года, и из этого поколения он один из лучших в мире кларнетистов. Никита играет любую музыку, в том числе и клезмерскую. Я не гуру, чтобы давать советы. У каждого человека свой путь. Впрочем, один совет музыкантам могу всё же дать. Заниматься музыкой стоит, если невозможно без нее жить. Жизнь музыканта адская – нужно постоянно заниматься, репетировать. После каждого концерта музыка продолжает звучать у тебя в голове, и ты еще долго не можешь уснуть. Даже в свободное время продолжаешь думать о музыке. Есть другие профессии, позволяющие зарабатывать значительно больше. И всё-таки музыканты – люди, меченные Б-гом. Пусть не все, но многие из нас, находясь на сцене, испытывают фантастическое счастье, связь со Всевышним.

– Вы – кавалер Мальтийского ордена. Что это за награда, за что вы ее получили?

– Мальтийский орден – это одна из старейших рыцарских организаций в мире. Орден присуждает награды за культурные достижения, вклад в музыкальное искусство. Когда я спросил, за что удостоен такой чести, ведь к рыцарям Мальтийского ордена обращаются «сэр», мне объяснили: «За исцеление тысяч сердец по всему миру». Кстати, Иосиф Бродский был удостоен звания кавалера Мальтийского ордена и очень этим гордился.

– В творческой среде зависть – явление распространенное. Вам приходилось с этим сталкиваться?

– Мне не хотелось бы об этом говорить и называть имена коллег. У каждого успешного музыканта есть множество завистников и даже врагов. К сожалению, мы живем в таком мире. Думаю, что похожая ситуация происходит и среди актеров, писателей, художников, любых людей искусства, впрочем, и бизнеса тоже.

– Говорят, что музыканты любят пошутить. Не припомните ли розыгрыш или забавную историю, случившуюся с вами?

– Известный музыкальный критик Анатолий Агамиров, открывший меня Москве, написал хвалебную статью о том, что я выдающийся музыкант века. Мне захотелось разыграть его. Я хорошо имитирую Михаила Горбачева. Однажды я позвонил Агамирову на «Эхо Москвы», он вел там программы о музыке, и голосом Горбачева попросил подойти к телефону Анатолия Суреновича. Мы говорили минут пять, вокруг собрались все сотрудники радиостанции. Потом я не выдержал и стал смеяться. Он знал, что я имитирую Горбачева, всё понял и послал меня на три буквы. Когда Агамиров приходил на «Эхо Москвы», над ними шутили и говорили, что ему только что звонил Горбачев. Я потом долго извинялся, и Анатолий Суренович, человек исключительно добрый, спустя некоторое время простил меня.

– Интересуетесь ли вы политикой? Следите ли за предстоящими президентскими выборами в США, событиями в Израиле и Украине?

– Конечно, интересуюсь, как можно не думать об Украине и Израиле?! Я очень много играл в России, у меня российский паспорт, который мне с подачи Ельцина вернули в 1998 г. Когда началась война в Украине, у меня был концерт с оркестром в Москве, я сразу уехал и больше в Россию не вернусь. За первый год войны я трижды ездил в Украину. Играл с оркестрами и в госпитале для раненых. На концерте 19 сентября мы играли только украинскую музыку и собирали деньги для Одессы, донаты продолжают еще приходить. Скоро опять поеду с гастролями в Украину. Многие выдающиеся музыканты выступают против войны, среди них Женя Кисин, Гидон Кремер, Полина Осетинская… Но есть и те, которые действуют по принципу «моя хата с краю». И это очень обидно, потому что они хорошие музыканты. 7 октября я получу американский паспорт, сейчас у меня канадский и грин-карта США. Конечно, меня интересуют президентские выборы, и я буду голосовать.

– Есть ли у вас творческие мечты, устремления или проекты, которые вы хотели бы реализовать?

– Мои самые важные и интересные проекты связаны с музыкой Гии Канчели, хотелось бы их обязательно реализовать. С удовольствием приеду в Германию, которая по-прежнему остается и считается музыкальным центром мира.

 

Беседовал Александр ОСТРОВСКИЙ