Дело жизни Рудольфа Баршая

«Камерный оркестр представляет удивительное совершенство музыки и исполнения. Характерным для артистов Московского камерного оркестра является единство истории и современности: не искажая текста и духа старинной музыки, артисты делают ее современной и юной для наших слушателей».

Д. Шостакович

 

«…Записи Московского камерного оркестра – это великое музыкальное достижение, это Баршаевское наследие на века!..»

Роб Кован, обозреватель английского музыкального журнала Gramophone

 

В нашей семье всегда знали, что создатель и руководитель первого в СССР камерного оркестра – легендарного Московского камерного оркестра Рудольф Борисович Баршай (после эмиграции из СССР в 1977 г. он руководил Израильским камерным оркестром, выступал с Лондонским симфоническим и Королевским филармоническим оркестрами, оркестром «Филармония», Национальным оркестром Франции, oркестром Западногерманского радио, Симфоническим oркестром Би-би-си, «Метрополитэн симфони», oркестром Штутгартского радио, Симфоническим оркестром радио Кёльна, Венским симфоническим оркестром, oркестром Берлинского радио, oркестром Баварского радио и многими другими. Позже возглавлял Ванкуверский симфонический оркестр и Борнмутский симфонический оркестр. – Ред.) – наш дальний родственник, и нам было очень приятно это осознавать. Впрочем, быть может, и не такой уж дальний. Не зря же его отец Борис Владимирович Баршай приезжал к нам в Киргизию, во Фрунзе, в гости к своим двоюродным сестрам – Маре Баршай (моей маме) и Фаине Виленчик (в девичестве Баршай). Это было где-то в конце 1948 г., и я – тогда семилетний – даже смутно помню тот не­ожиданный визит московского родственника. Помню, наверное, еще и потому, что он привез мне необычный подарок: букварь на… идише! Яркая цветная книжка с незнакомыми экзотическими буквами, выпущенная московским издательством «Дер эмес», еще долго хранилась среди моих игрушек и книг.

Когда кто-то из наших Баршаев бывал в Москве, то непременно или звонил, или даже заезжал к Борису Владимировичу в его гостеприимный дом. Борис Владимирович был очень родственным человеком и старался поддерживать связи с многочисленными представителями большого клана Баршаев из белорусского местечка Свислочи, откуда родом его отец Велвл и мой дедушка Хаим. Даже я, уже 17-летним, вместе со своей старшей кузиной Тамарой Виленчик, однажды будучи в Москве проездом из Фрунзе в Ленинград, навестил Бориса Владимировича. От него мы узнали, что Рудик недавно покинул СССР и выехал на постоянное жительство в Европу. К сожалению, добавил Борис Владимирович, его жену Елену советские власти не выпустили из страны, и сейчас идет борьба за то, чтобы она могла воссо­единиться с мужем...

Хочу сегодня признаться и покаяться в том, что стащил тогда из альбома у Бориса Владимировича маленькую, примерно 3x4 см, но цветную фотографию Рудольфа и Елены Раскиной, молодой талантливой органистки и клавесинистки, присоединившейся к оркестру Баршая и вскоре ставшей его женой. Уж больно хотелось мне, юному провинциалу, иметь хоть какое-то вещественное доказательство причастности к знаменитому представителю нашей фамилии!

С той поры пролетело ровно полвека – целая жизнь! Время разнесло довольно многочисленное племя Баршаев по разным странам и даже континентам. Но самое судьбоносное, на мой взгляд, изобретение человечества в эти годы – Интернет – дало невероятную возможность людям – членам семей, семейных кланов объединится в единую фамильную когорту, восстановить давно утерянные связи, узнать много нового о корнях, об истории своей фамилии, познакомиться с неведомыми ранее родственниками.

Так получилось и у нас. В 2008 г. по Интернету на мой адрес пришло письмо от некоего Владимира Баршая (не моего сына, которого зовут так же). Каково же было мое удивление, когда я узнал, что это родной сын Рудольфа Баршая, что он живет то в Америке (где его зовут Уолтером или Вальтером), то в Таиланде, что он разыскивает родственников своей семьи по всему миру и был бы рад, если бы мы таковыми оказались. Я поведал незнакомому Володе Баршаю ту самую семейную историю, о которой рассказал выше. И все вопросы были сняты. Более того, мы очень подружились, между нами возникла некая «химия», которая, естественно, подпитывалась и нашей родственной связью. Он рассказал мне много интересного о себе и своей семье, об отце и маме, которая была дочерью замечательного советского киноактера Сергея Мартинсона, о других своих близких. На основе его рассказов и некоторых моих собственных изысканий я написал очерк «Габай, Баршай, Мартинсон» – небольшую семейную сагу об удивительных переплетениях судеб людей, имеющих отношение к фамилии Баршай. Очерк этот разошелся по Интернету, был опубликован в Израиле, Германии, США, Украине, Беларуси. Но самое главное, благодаря этому очерку и, разумеется, Володе-Вальтеру я наконец-то познакомился со своим знаменитым родственником. Вначале – заочно, по телефону и переписке, а затем – о чудо! – так удачно сложились обстоятельства, что мне с женой и сыном посчастливилось побывать в гостях у Рудольфа Борисовича в его доме в Швейцарии, в маленьком, не помеченном даже на карте, городке Рамлинсбург, недалеко от Базеля. Это было в мае 2010 г.

Я уже много раз подробно писал об этой захватывающей встрече, поэтому не хочу повторяться (желающие легко могут найти эти материалы в Интернете), а приведу лишь некоторые фрагменты нашей тогдашней беседы.

 

– Рудольф Борисович, а как всё-таки удалось вызволить вашу жену из Советского Союза?

– Практически с первого дня моей жизни на Западе началась борьба за то, чтобы Лену выпустили из СССР. Но кто мне помог по-настоящему – это Голда Меир. Ох, какой это замечательный человек был! Невероятно! Однажды она пришла ко мне на концерт в Тель-Авиве и после окончания поднялась на сцену. Поздравить. Обняла меня прямо на сцене. И говорит по-немецки: «Господин Баршай, почему вы такой грустный?» Я говорю: «Мою жену не выпускают из СССР». – «Ой, как же это?» А она уже слышала, что мы хлопотали, посылали всякие прошения, но ничего не помогает. «Что вы делаете завтра в 12 часов?» – спрашивает. «Завтра у меня свободный день». – «Приходите ко мне в офис, я буду вас ждать». Я пришел назавтра ровно в 12. Она говорит: «Садитесь, рассказывайте». Я рассказал. Голда подумала немного и говорит: «Так, а если я поговорю с Айзиком Стерном и мы напишем письмо советскому правительству от имени самых выдающихся артистов мира?» Я сказал ей сразу: «Нет, артисты для них – не авторитет. Они не будут реагировать». – «А кто авторитет?» – «Король или, по крайней мере, премьер-министр какой-нибудь страны». – «Да? – и сразу же: – Вилли Брандт годится?» Я говорю: «Лучшего адресата для этого дела трудно придумать!» Она берет телефон, тут же, прямо при мне набирает номер: «Алло, Вилли? Здравствуй, Вилли, дорогой, это я, Голда. Как у вас там дела?» По-немецки говорит с ним. «Вилли, вот здесь у нашего известного дирижера трудности – его жену не выпускают из СССР, надо что-то сделать». И потом слышу: «Что? О, Вилли, узнаю, узнаю тебя, мой Вилли! Хорошо, хорошо, я всё ему передам…» А я как раз должен был на днях ехать в Штутгарт. Я там работал в оркестре Южногерманского радио. Голда говорит: «Он сказал: как только дирижер приедет в Штутгарт, пусть сразу мне позвонит. Вот, дал два телефона – надо сразу же позвонить ему».

Так всё и было. Интендант радио дал мне свою машину, и меня отвезли в Бонн, к Вилли Брандту. Я ему всё рассказал. Он внимательно меня выслушал и сказал: «Я постараюсь сделать всё возможное, чтобы вам помочь. Буду говорить по этому поводу на самом высоком уровне».

Короче говоря, вскоре поехал я на очередные выступления в Тель-Авив, а утром мне в гостиницу приходит телеграмма из Москвы, от Елены: «Виза получена. Вылетаю такого-то в Вену». Всё-таки мы победили, хотя на это ушло два года жизни!

Нехемия Леванон – он, по-моему, был заместителем министра иностранных дел Израиля и подчинялся непосредственно Голде Меир, такой милый человек, чудесно ко мне относился – сказал мне: «Обязательно поезжайте в Вену встречать жену». Я, конечно, полетел, и там была такая встреча торжественная. Привез ее в Тель-Авив, и в Израиле был очень теплый прием. А когда вернулся в Штутгарт, меня ждало письмо от Вилли Брандта: «Уважаемый маэстро Баршай и уважаемая фрау Баршай! Рад приветствовать вас на земле свободной Германии, желаю вам счастливой жизни и творчества на нашей свободной земле!»

– Рудольф Борисович, скажите, пожалуйста, я слышал, что ваша мама была казачкой еврейского вероисповедания из станицы Лабинской Краснодарского края. Вы ведь там родились, на Кубани?

– Да, дед мой, мамин отец принял еврейство, он был из секты субботников. И поскольку он был атаманом Кубанского казачьего войска, главным генералом на Кубани, то склонил многих казаков принять еврейство. Его звали Давид Алексеев. Как мне рассказывали, он был набожный невероятно, строго соблюдал иудейские законы, кашрут. Не дай Бог, увидит где-то молоко рядом с мясом, он мог разнести всю кухню. Да, многие кубанцы, вояки были иудейской веры. Вот в эту вой­ну, во Вторую мировую, мой дядя Володя воевал, мамин брат, казацким был офицером.

– А как звали вашу маму и как Борис Владимирович с ней познакомился?

– Маму звали Мария, Мария Давидовна Алексеева. Но потом, конечно, она стала Баршай, когда они поженились. Мой отец в те годы – еще НЭП не кончился – был коммивояжером, он разъезжал по России и там, на Кубани, встретился с Марией. Она была красавица – говорили, что Мария самая красивая казачка на Кубани, она могла свести с ума кого угодно. Вот и отца моего свела с ума. Они поженились и стали там жить в Лабинской в одном из двух домов, которые были у бабушки моей – вдовы атамана, она подарила его Марии. Но потом начались сталинские репрессии, и те, к примеру, у кого был собственный дом, вполне могли быть расстреляны либо прямой дорогой попасть в ГУЛAГ. И нам пришлось бежать.

Папа в ночь, когда узнал, что расстреляли маминого кузена, велел всем тотчас собираться. И я отчетливо помню себя четырехлетним мальчиком, на рассвете, часа в четыре утра, сидящим на телеге в бабушкином платке, на груде узлов и чемоданов. Мы ехали сначала до железной дороги в Армавир, а потом попали в Среднюю Азию, в Узбекистан. Так папа, почти по Солженицыну, спас семью – и бабушку, и маму, и меня. Потому что местные чекисты преследовали неблагонадежных только по своему округу, а дальше розыск прекращался. Узбеки были к нам дружественны. Папа был главным бухгалтером в хлопковом совхозе, его всюду уважали. Но как только он встречал какого-нибудь знакомого, мы немедленно переезжали в другое место, в другой город или кишлак. Кончилось тем, что мы сели на пароход и через Каспийское море переплыли в Баку... В общем, детство у меня было живописное…

– Рудольф Борисович, вы над чем-то сейчас работаете? Я вижу у вас повсюду ноты, клавиры недописанные…

– Я всё время работаю. Постоянно. В данный момент я завершаю работу над «Искусством фуги» Баха, делаю другую редакцию переложения для оркестра. У меня была первая редакция уже давно, но сейчас, я думаю, она будет гораздо совершеннее.

– «Искусство фуги» написано для фортепиано или для какого-то другого инструмента?

– Там не указано, для какого инструмента или оркестра. Там даны четыре строки, и всё. А почему не указано? Да потому, что Бах не успел закончить эту работу. Но это итог его жизни, всего его музыкального творчества. Бах работал над этим произведением 30 лет и умер, не завершив его. Там в нотных знаках зашифровано его имя – Бах, его нотограмма. Это как бы подпись под всей его жизнью.

– Это можно рассматривать, как учебное или, может быть, теоретическое сочинение?

– Ни в коем случае не учебное, скорее теоретическое, а еще точнее – супертворческое произведение. Почему оно называется «Искусство фуги»? Потому что в нем Бах собрал всевозможные методы и формы создания фуги и даже такие свои новые приемы, которые еще никогда не использовались. Это вершина творческой лаборатории композитора, его музыкального гения. Произведение невероятной силы и глубины! Многие выдающиеся музыканты считали и считают «Искусство фуги» лучшим произведением Иоганна Себастьяна Баха.

– Так вы исполняли первую свою редакцию переложения для оркестра? А с кем вы ее играли?

– Я играл «Искусство фуги» со своим оркестром, с Московским камерным. Пришлось учиться игре на инструментах той эпохи. И музыканты прекрасно овладели ими. Должен вам сказать, что Дмитрий Дмитриевич Шостакович с большой теплотой, с огромным интересом отнесся к моей работе. Он так поощрял меня на это дело, что просто удивительно.

– А когда вы задумали, когда начали работу над переложением «Искусства фуги» для оркестра?

– Это было в 1950-е гг. Вы знаете, была такая легендарная русская пианистка Мария Юдина. Однажды я стою с группой cвоих приятелей во дворе Московской консерватории, около памятника Чайковскому. Дверь открывается, выходит Юдина. А она ходила с палкой. Мария Вениаминовна оглядела всех внимательно и быстро направилась к нашей группе. Подошла ко мне, ткнула палкой меня в грудь и говорит: «Рудик! Вы знаете, что вы должны сделать? Это ваша обязанность, ваш долг, ваша миссия – инструментовать „Искусство фуги“!» Повернулась и ушла.

Я пришел домой, открыл Баха и так увлекся этой фантастической, бездонной музыкой, что уже остановиться не мог и работаю над ней до сих пор!

Два человека помогали мне в моей работе над «Искусством фуги». Один из них – Александр Локшин. Это был гениальный композитор, в высшей степени образованный, очень тонкий и глубокий, замечательный человек. Так вот, я приходил к Локшину, показывал ему куски работы, он смотрел, что-то принимал, что-то критиковал. Я уходил – переделывал, шел дальше, дня через два вновь приносил ему, он говорил: «О, это интересно, это то, что надо!» И так я работал. Это было очень хорошее подспорье.

А второй человек, который очень поддержал меня в этой работе, был Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Это было уже ближе к завершению ее. Я тоже приносил ему отдельные фуги, он долго вглядывался в них, а потом говорил: «Так хорошо. Знайте, у вас будет много критиков. Прошу вас, никогда никого не слушайте, ничего не переделывайте, идите своим путем. У вас будет много советчиков, но вы доверяйте своему внутреннему чувству, всё у вас получается нормально».

– Сколько времени вы работали над первой редакцией «Искусства фуги» и когда вы сыграли ее впервые?

– Я работал над ней 20 лет. Впервые мы исполнили ее с моим оркестром в 1970-е гг. в Большом зале Московской консерватории. Шостакович был на премьере, пришел ко мне после концерта, долго тряс руку, а потом сказал: «Я уверен, что вы даже не понимаете, что вы сделали!». Я, конечно, был счастлив получить такую оценку от Шостаковича!..

– Локшин тоже слышал это исполнение «Искусства фуги»?

– Да, и ему очень понравилось. Но он слышал не только это. Он успел услышать и свои собственные произведения в моем исполнении. Его гениальный «Реквием» я сыграл в Париже и послал ему запись. Мы исполнили и его Одиннадцатую симфонию, которую он сочинил позже и посвятил мне. Она написана на стихи португальского поэта Луиса де Камоэнса. Он прислал мне ноты, все тексты, и мы сыграли ее именно в Португалии, с Лиссабонским симфоническим оркестром. А потом я послал ему эту запись в Москву.

На Западе изумительную музыку Локшина играют и ценят. А вот на родине исполняют редко. В 2002 г., спустя 40 лет после создания «Реквиема», этот шедевр впервые прозвучал в Москве, в Большом зале консерватории. На вечере, посвященном памяти жертв ГУЛАГа, я сыграл трагическую жемчужину Александра Локшина с Российским академическим симфоническим оркестром им. П. Чайковского. Считаю это исполнение одним из самых важных событий моей музыкальной биографии.

Между прочим, Локшин невольно дал толчок другой моей большой работе – делу, которому я тоже отдал 20 лет жизни. Как-то Александр Лазаревич пригласил меня к себе и поставил пластинку с Десятой симфонией Густава Малера. Впечатление было огромным. Последнюю, неоконченную симфонию великого венца реконструировал по сохранившимся эскизам известный английский музыковед и композитор Деррик Кук. А мысль сделать собственную версию окончания малеровского шедевра подал мне Шостакович. Когда я принес ему завершение последней фуги из «Искусства фуги», он мне сказал: «Есть еще одно сочинение, которое ждет, чтобы его завершили. Десятая Малера».

И первое, что я сделал, уехав за границу, – стал искать манускрипт Десятой симфонии. Он обнаружился в Копенгагене у одного датского композитора, ученика Альбана Берга. Я на коленях умолял дать ее на несколько часов! Он отказывался: бесценная вещь, свадебный подарок его жены. Потом он пришел на концерт, где я исполнял Девятую симфонию Малера. На мое счастье, ему очень понравилось, и он согласился дать мне партитуру на одну ночь. Я поехал на радио, там сделали копию. Хотя мне не всё нравится в редакции Деррика Кука, надо отдать ему должное: он проделал колоссальную работу, расшифровав записи Малера, иногда почти не читаемые. 18 лет я обдумывал свой вариант завершения, следуя заветам Шостаковича – сочинять музыку в голове, а не за роялем и не за столом. И только когда партитура стала ясна, я приступил к записи и потратил на это еще два года. Она опубликована в венском издательстве Universal. Да, это была большая работа, ведь ни одна часть симфонии не была закончена, из четырех частей лишь одна инструментована.

И вот так получилось, что крупнейший в мире специалист по Малеру, известный английский музыковед Джонатан Карр пришел на ее премьеру во Франкфурте, после концерта подошел ко мне и сказал: «Наконец-то мы имеем Десятую Малера!». Мы потом настолько подружились с ним, что он прислал мне в дар свою биографию Малера. Это было в 2001-м, зимой, я играл с молодежным оркестром Junge Deutschе Philharmonie. Этот оркестр, по моему мнению, – лучший в Германии. Потрясающий коллектив молодых музыкантов – студентов и недавних выпускников немецких консерваторий. Их туда принимают по конкурсу, и проходят лучшие из лучших. Феноменальный оркестр! Запись нашего концерта во Франкфурте пошла на пластинки и диски. А до этого я сыграл Десятую Малера в Ленинграде, то есть в Петербурге с филармоническим оркестром.

– Я знаю, что вы входили в первый состав легендарного квартета им. Бородина. Может быть, поэтому вы так любите делать переложения квартетной музыки в оркестровую?

– Да, я много занимался квартетами, особенно написанными Шостаковичем. Я обработал для оркестра его Первый, Третий, Четвертый, Восьмой и Десятый квартеты, а также два квартета Бетховена, Первый квартет Чайковского, Второй – Бородина и квартет Равеля. Тем не менее из всего мною сделанного хотел бы выделить две наиболее крупные работы, на которые ушли последние полвека. Я могу вам сказать, что если я сделал что-то существенное, важное в своей жизни, то это Десятая симфония Малера и «Искусство фуги» Баха...

 

Беседовал Александр БАРШАЙ

P. S. Этот очерк-интервью был написан летом 2010 г., за несколько месяцев до ухода Рудольфа Борисовича из жизни. К счастью, он успел прочитать написанный мною текст, внести в него небольшие поправки и уточнения, увидеть публикацию его в различных СМИ и положительно отозваться о моей работе. Через некоторое время после нашей встречи с Рудольфом Баршаем в гости к маэстро в Швейцарию приехали российский кинорежиссер Олег Дорман (автор нашумевшего фильма «Подстрочник») и продюсер-израильтянин Феликс Дектор, которые хотели договориться с ним о съемках фильма-монолога. Но увидев физическое состояние великого дирижера, они решили записать его воспоминания сразу же, не откладывая дела в долгий ящик. Так родилась знаменитая картина О. Дормана «Нота». А на основе не вошедших в фильм его многочасовых бесед с Р. Баршаем была создана замечательная книга-исповедь Маэстро под тем же названием, выпущенная в 2013 г. московским издательством АСТ с блестящим предисловием Соломона Волкова. Впрочем, это уже другая история...

 

Фото из семейного архива Рудольфа и Вальтера Баршаев