Два клочка бумаги

В Париже живет Ева Зажицка-Берар. Она родилась в Варшаве, изучала социологию в Варшавском университете и русистику в Йельском университете (США). На польском языке она опубликовала, среди прочего, книгу «Бурная жизнь Ильи Эренбурга» (Iskry, Варшава, 1991). Зажицка-Берар обратила внимание на недавно обнаруженные в архиве польского поэта Юлиана Тувима два клочка бумаги. Один из них, надорванный, явно написан в сильном гневе. Передал ли он записки своему варшавскому секретарю Халине Коссаковой, которой бесконечно доверял, и если да, то когда? Или она сама нашла эти клочки в его бумагах, никому не показывала, и вот только сейчас ее наследники передали заметки дочери поэта? Записки проливают неожиданный новый свет на портрет Тувима, составленный его биографами.

Первый клочок бумаги: «Довоенная ненависть к евреям плюс то, чему учил Гитлер, плюс ненависть к большевизму (всё еще отождествляемому с еврейством) привели к антисемитизму, которого Польша не знала даже в эпоху активности национально-радикального лагеря. Нет и намека на жалость или сочувствие к убитым евреям. Если не…» На этом месте бумага оборвана.

Второй клочок бумаги: «Две крупнейшие в мировой истории гекатомбы на алтаре социализма – русские крестьяне и польские евреи».

Когда же могли возникнуть эти «споры», как Тувим называл заметки к будущим стихотворениям? Виктор Юлиуш Гомулицкий вспоминал: «Однажды вечером поэт достал из кармана бумажник. Извлек из него клочок бумаги и прочитал стихотворение, которое его жена, вероятно, уничтожила после его смерти, потому что мы не нашли его в бумагах Тувима. Стихотворение было направлено против тогдашнего польского правительства, тогдашней политики. Он не мог напечатать такое стихотворение».

Зажицка-Берар пишет: «О чем было то стихотворение, можно только фантазировать, но оно могло быть связано со „спорой“, написанной на недавно найденном листке бумаги, однако это еще не позволяет нам определить дату его создания. Тувим умер 27 декаб­ря 1953 г. в Закопане. Его друзья отмечали, что конец года был для него трудным. У Тувима было тревожное настроение. Он чувствовал себя потерянным, беспомощным, подавленным смертью польского поэта Константы Галчиньского, беспокойным после получения угроз расправиться с ним. Дочь поэта напоминает, что состояние безысходности, запустения и ужаса из-за натиска антисемитских анонимок в адрес отца началось раньше. Она предполагает, что это мог быть 1950 год. Разрыв между Польшей, о которой он тосковал в изгнании в Нью-Йорке, и реальностью, которая постепенно открывалась, оказывался всё больше и страшнее».

Отвергнутый текст

Тувим никогда не отрицал своего еврействa, но и не подчеркивал его. До сентября 1939 г., живя на «польской родине», он упорно отказывался заявлять о своей племенной принадлежности. Мастер «трагической извращенности», как называл его Пьотр Матывецки, то смеялся над евреями, то жалел их, то упрекал антисемитов, и, прежде всего, он хотел выбраться из котла расовой ненависти и презрения, достичь первородного состояния сострадания. «Я молюсь Богу горячо, я молюсь Богу от всего сердца… За всех живущих на свете...» – писал он в «Литании» в 1920 г.

Но перед лицом истребления евреев, которое в 1944 г. еще не называлось «Холокостом», Тувим написал в послании «Мы, польские евреи»: «Такого наводнения мученической крови не знал еще мир со дня его сотворения, а кровь евреев, именно кровь евреев, ни в коем случае не „еврейская кровь“, течет самыми широкими и глубокими потоками. Почерневшие ее ручьи сливаются в бурную пенистую реку. И в этом новом Иордане я принимаю крещение, крещение более значимое, чем все иные крещения: жгучее, мученическое братство с евреями».

Тувим вернулся в Польшу с женой Стефанией в апреле 1946 г. Его ждал только что вышедший сборник стихов, в который вошел даже подвергнутый цензуре «Бал в опере». Однако выхода в Польше «траурной песни и манифеста», как назвал текст «Мы, польские евреи» израильский издатель, Тувим так и не дождался. Переведенное сразу на несколько языков, в том числе на идиш и иврит, это послание не нашло своего места даже в издании «Сочинений» поэта 1964 г.!

Едва супруги обосновались в Варшаве, как пришло известие о погроме в Кельце, чeго Тувим не мог предсказать даже в самые мрачные минуты. Среди событий тeх послевоенных лет стоит вспомнить два эпизода, о которых в биографиях Тувима чаще упоминают вскользь и которые могут быть связаны с найденными клочками бумаги, исписанными рукой Тувима.

Действие первого эпизода происходило в апреле 1948 г., в пятую годовщину восстания в Варшавском гетто. Церемонию совместили с открытием памятника героям гетто, авторства Натана Рапопорта. Тувиму на этой акции поручили чуть ли не главную роль – он должен был говорить сразу после официальных выступлений. Но текст, представленный поэтом, не понравился организаторам. Сначала ему предложили сделать исправления, затем сокращения, наконец, его вообще отстранили от выступления, а текст появился лишь в еврейском журнале в Лодзи. Из «великого поэта», назначенного глашатаем евреев Польской Народной Республики, Тувим превратился в смутьяна. Представителей власти раздосадовали такие строки: «Я никогда не чувствовал себя более свободным от какой-либо национальной общности, чем сегодня, когда стою перед памятником жертвам Варшавского гетто, то есть над огромной могилой народа, среди которого я появился на свет. Я приехал сюда не как еврей, не как поляк или европеец. <…> На пути к этому месту меня покинули нации и веры, отпали племенные связи. И хотя я далек от всякого „космополитизма“, ибо это мертвое определение, я приезжаю сюда как человек без родины. <…> Мне, как Человеку, дано величайшее сокровище, которым я горжусь: совесть, т. е. осознание границы и разделения Добра и Зла. Мне был дан моральный инстинкт. <…> Я пришел – некий, первый попавшийся, – чтобы зажечь пламя человечества у этого памятника и над этой могилой. Над вашим прахом, мои любимые братья-евреи, я зажигаю огонь гнева. Я взываю именем норвежского рыбака, румынского крестьянина, советского солдата, миссионера на тихоокеанском острове, ткача из Лодзи, негра из Гарлема, степного киргиза и еврея, сражающегося в Палестине: прах, стань неизмеримой, живой силой борьбы человека за добро и справедливость на земле! <…> Ведь в этой могиле, друг мой, не только кости убитых евреев. Там же похоронена и совесть человечества. И прежде всего, она должна воскреснуть из мертвых».

 

Новые знания о Стране Советов

Эпизод второй. Спустя неделю после церемонии у памятника героям гетто Тувим отправился в Москву. Его пригласили на первомайские торжества, и он пробыл в столице СССР примерно две недели. Готовясь к этому путешествию, Тувим пообещал своим друзьям заступиться за их близких, заключенных в СССР. В Польшу только начали прибывать первые вагоны репатриантов. Тувим также наверняка знал, что несколькими месяцами ранее, 13 января, Соломон Михоэлс попал под колеса грузовика на пустой улице Минска, а шофер, единственный свидетель аварии, бесследно исчез. Газеты отдали дань уважения «великому советскому артисту», Московский еврейский театр объявил, что 14 мая состоится вечер памяти Михоэлса.

После приезда в Москву Тувим провел весь день 28 апреля вместе с Ильей Эренбургом. Они дружили в молодости, а в 1920-х гг. встречались в Берлине и Варшаве. Затем была встреча в Нью-Йорке, где Эренбург рассказал о большом проекте, над которым работал в Москве вместе с Василием Гроссманом. Речь шла о «Черной книге», сборнике свидетельств и документов о преступлениях, совершенных нацистами над евреями на оккупированных территориях СССР, и о героизме евреев, воевавших в Красной aрмии. Планировалось, что «Черную книгу» одновременно издадут в СССР и США. Затем Тувим и Эренбург встречались в Варшаве осенью 1947 г. И вот новая встреча в Москве. Возможно, что во время этой долгой прогулки по городу Эренбург сказал Тувиму, что партийные власти считают нецелесообразным издавать «Черную книгу».

Удар за ударом: церемония годовщины восстания в гетто, когда отвергли текст Тувима. Намеки на обстоятельства именно убийства Михаэльса, которые явно дошли до поэта, ситуация с «Черной книгой». Все это оказалось слишком сильным потрясением для нервной конституции Тувима.

На следующий день после встречи с Эренбургом у Тувима случился острый приступ язвы желудка. Доставленный в больницу в тяжелом состоянии, он отказался от операции, несмотря на паникерский диагноз врачей. Через неделю его отвезли в гостиницу. Как только он почувствовал себя немного лучше, он тут же вернулся в Польшу. Двоюродная сестра Тувима Эва Дроздовска вспоминала: «Я никогда не забуду – поезд прибывает на станцию. Юлек стоит у окна. Нет, это не Юлек, это просто его тень. Как ужасно он выглядел! Исхудалый, серый, с огромными блестящими глазами, полными слез, словно хотел сказать: я возвращаюсь к жизни из загробного мира». Тувим вернулся в Варшаву, обремененный новыми знаниями о Стране Советов и новым грузом предчувствий.

14 мая 1948 г., СССР официально признал Государство Израиль. Но наступила осень, и Сталин приказал радикально изменить советскую политику: теперь из государства, проводящего социалистический эксперимент на Ближнем Востоке, Израиль превратился в сторонника британского милитаризма и американского империализма. В газете «Правда» появилась статья Эренбурга «По поводу одного письма», которую одобрил Сталин. Она была обращена к советским евреям, содержала многозначную оценку Израиля и однозначную информацию о том, что репатриация советских евреев допущена не будет. В статье Эренбург цитировал фразы из послания Тувима «Мы, польские евреи», скорее всего, не спрашивая разрешения автора.

 

Сергей ГАВРИЛОВ