Дети подземелья

Василий Гроссман с дочерью Катей и мамой Екатериной


Мы и сами не заметили, как углубились в глухой, угрюмый придел нашего Храма. Исчезли витражи, позолота, блеск. На захватанных, плохо отштукатуренных стенах – выбоины, подозрительно смахивающие на дырки от пуль. Кажется, здесь кого-то расстреливали. Грубые, неотшлифованные плиты пола, плохо отмытые… После чего? На маленьких оконцах – решетки. Иисус на иконах – явно в лагерном бушлате, с номером на груди, и терновый венец сплетен из такой знакомой нам колючей проволоки… А Мария, «член семьи изменника родины» (ЧСИР), смотрит особенно безнадежно на свое дитя, как будто ожидая, что сейчас его вырвут у нее из рук, чтобы увезти в детприемник или в спецдетдом, как Юльку, дочь Маши из повести В. Гроссмана «Все течет», а ее саму отправят на этап до Колымы.

По этому приделу бродят великие, скорбные тени А. Солженицына, А. Платонова, В. Шаламова. Здесь же и наш следующий жрец Искусства, хранитель Кастальского ключа – Василий Гроссман. Мир выцвел, никакого спектра, ни один охотник не желает знать, где сидят фазаны. Три краски: черная, серая, белая (редко-редко промелькнет белая ворона да белеет смертельно сибирский, соловецкий, колымский снег).

Все критики говорят, что Гроссман творил в стиле Льва Толстого. Но прозрачный, назидательный, резонерский реализм Толстого раздражает и в «Вой­не и мире», и в «Воскресении», потому что пишет он о яркой, благополучной, цветной жизни, из которой никак не вытекает его постная, идеологическая, социалистическая (а значит, предтоталитарная) мораль.

А Гроссман приложил эту классическую толстовскую ясность к фильму ужасов семидесяти последних лет ХХ столетия. И ничего, что могло бы смягчить удар, – ни оруэлловской мифической Океании, ни платоновских фантастических котлованов и чевенгуров, ни лафонтеновского дизайна оруэлловской же «Фермы животных»: куры, свиньи, осел, конь, овцы… Нет булгаковского чувства юмора, нет томительно-прекрасной пастернаковской природы из «Доктора Живаго». Читателю не подстилают соломки, и он разбивается вдребезги между молотом – огромным, первобытным, мощным талантом Гроссмана – и наковальней – жуткой советско-гитлеровской реальностью Второй мировой вой­ны и того, что было «до», и того, что настало «после». В этом нашем уголке Храма обитают не просто писатели и поэты, а новомученики российские, и Христос в лагерном бушлате давно причислил их к лику своих святых.