«Поэзия! Я лгать тебе не вправе»

Если бы Григорию (Гершону) и Ольге (Фани) Антокольским сказали, что их сыну, огласившему 1 июля 1896 г. в Санкт-Петербурге этот беспокойный мир своим первым криком, будет суждено стать известным поэтом, который с блеском и присущим ему талантом опишет этот самый мир, они бы только рассмеялись в ответ. Отец будущего поэта был помощником адвоката (в те годы это называлось помощником присяжного поверенного). Мать посещала Фребелевские курсы (по имени немецкого теоретика-педагога Фридриха Фребеля), открытые в Северной столице империи в 1872 г.

 

Неприкаянное время

Павлик рос застенчивым ребенком, учился весьма и весьма посредственно, что заставляло родителей изрядно волноваться. Сына от протирания штанов на ученической скамье отвлекало всё – стихи, театр, рукописный журнал. На протяжении всей жизни он вспоминал: «Я был болезненно… самолюбив, безнадежно влюблялся раза по четыре в год, сильно горевал по случаю своего малого роста и полного неумения приспособить ноги к трем четвертям вальса и мазурки. Всё это казалось мне предпосылкой для трагедии, которая неизбежно ждет меня в дальнейшем. На старости лет я вспоминаю время перехода из детства в отрочество как тяжелое, неприкаянное время. Стихи я писал уже тогда: вялые, совершенно подражательные, с налетом гражданского уныния».

А еще он неплохо рисовал, но когда подошло время определяться, кем быть в этом мире, вчерашний гимназист выбрал профессию адвоката – поступил на юридический факультет Московского университета. Когда однажды уже известного поэта спросили, чем был обоснован такой выбор, он ответил: «Может быть, хотел идти по стопам отца, но вернее всего потому, что юридический факультет представлял собою в те времена вожделенное место для нерадивых молодых людей, собиравшихся кое-как сдавать экзамены, поменьше ходить на лекции и совсем не работать сверх положенного. Так поступал и я».

 

Поворот судьбы

Как известно, многое в жизни определяет случай. Однажды, пробегая по вестибюлю корпуса университета на Моховой, Павел увидел небрежно приклеенное объявление о приеме в студенческую студию под руководством артистов Художественного театра.

Подававший надежды студент юрфака бросил занятия юриспруденцией и поступил в студию, которой руководил Евгений Вахтангов. Папа и мама долго не могли прийти в себя от ужаса: юрист в России – это деньги и профессия, артист же – это как сказать: не всем быть Вахтанговыми, для остальных – антреприза и все прилагаемые к ней «удовольствия».

Но Павлик, несмотря на свой маленький росточек, обладал недюжинной волей: стоял на своем. И выстоял.

В студии он перепробовал всё: играл, режиссировал, сочинял стихотворные драмы и передвигал декорации. Но актером не стал. Не получилось. Вспоминая об этом времени, он напишет: «…актер из меня не вышел и, видимо, не мог вый­ти: слишком я был… тих, застенчив и робок. Может быть, в какой-то другой актерской школе из меня бы и выработался профессионал на амплуа „неврастеника”…»

Вахтангов, однако, не переживал: студия потеряла актера, но приобрела поэта, знающего театр изнутри. Для студии Антокольский написал несколько пьес: в 1916 г. «Кукла Инфанты» по мотивам рассказа Уайльда «День рождения инфанты», в 1917 г. – «Кот в сапогах, или Обручение во сне».

«Дарю тебе железное кольцо…»

Живая поэзия предстала перед ним в образе Марины Цветаевой, с которой он познакомился в 1918 г. Знакомство быстро переросло в дружбу. Она была первым настоящим поэтом, которого начинающий Антокольский встретил на своем пути. Первым поэтом, который угадал поэта в нем. «Встреча была вроде землетрясения. По тому, как я поняла, кто он, он понял, кто я», – свидетельствует Цветаева в своей «Повести о Сонечке».

Она посвятила ему стихи:

Дарю тебе железное кольцо:

Бессонницу – восторг – и безнадежность.

Чтоб не глядел ты девушкам в лицо,

Чтоб позабыл ты даже слово – нежность.

В 1953 г. он начнет работать над «Автобиографической повестью», в которой, вопреки всему, расскажет о запрещенной Цветаевой (опубликована в 2010 г.).

 

Первая книга

Первые стихи молодого поэта – «На рождение младенца» и «Медный всадник» – появились в 1921 г. в альманахе «Художественное слово», редактируемом Валерием Брюсовым. Вахтанговец Иосиф Толчанов предложил показать их тогдашнему директору Госиздата Отто Шмидту. Антокольский принес рукопись в издательство и получил весьма благожелательный отзыв известного литературоведа и критика Павла Когана. В 1922 г. пронизанная торжественно-романтическими и театральными мотивами книга увидела свет в Гос­издате.

Так началась поэтическая жизнь Антокольского, которая сопровождалась и выступлениями в аудитории Политехнического музея, и лихорадочным писанием стихов, и отказом от интересных гастрольных поездок в составе вахтанговской студии. Судьба его первого сборника «Стихо­творения» (как, впрочем, и всех более сорока его книг, вышедших при жизни) была удачной – ее заметили и читатели, и критики.

 

«Я с сыном никогда не отпрощаюсь…»

Еще перед вой­ной появились стихи Павла Антокольского, в которых явственно ощущается новый мотив его творчества – гражданский, публицистический. В это время он обращается к переводам, открывает для себя грузинского поэта Симона Чиковани, армянского Самеда Вургуна, татарского Егише Чаренца. В годы вой­ны он успешно пишет во всех жанрах. Не было и дня, чтобы в печати не появились его новые стихи, поэмы, очерки, статьи. А еще на вой­не он потерял горячо любимого сына.

Похоронка пришла летом 1942-го. В ней сообщалось, что младший лейтенант Владимир Антокольский убит 6 июля и похоронен в Орловской области, в 700 м восточнее деревни Сусея. Пришел также перевод на сто рублей: деньги были найдены в кармане убитого Володи.

Еще одно письмо пришло от его боевого товарища Василия Севрина, командира огневого взвода. Он выполнил просьбу отца, написав о последних минутах жизни сына: «В один из июльских дней мы получили боевой приказ: двинуться в бой… И в первой схватке его сразила вражеская разрывная пуля. Он лежал в окопе. И, по-видимому, хотел подойти к своему орудию. Только поднялся с окопа, и пуля ударила ему в верхнюю губу – пробила и в полости рта разорвалась. И в этот же миг жизнь любимого товарища Володи закончилась. Похоронили его на берегу… реки Рессета, между двумя небольшими дубами».

Когда родители умирают раньше детей, это нормально – как бы кощунственно слово «нормально» ни звучало, так устроен мир. Когда же дети умирают раньше родителей… Сложно подобрать нужное слово. Могу только сказать, что, когда случилась трагедия, старшему Антокольскому было 54 года.

Через год после гибели Володи он находит в себе силы и пишет ставшую знаменитой поэму «Сын», которую Ольга Берггольц назвала лучшим произведением советской поэзии военных лет. Наверно, это дало возможность поэту не только воскресить в слове сына, но и выжить самому. В поэме были и такие строки:

Мой сын погиб. Он был хорошим сыном,

Красивым, добрым, умным, смельчаком.

Сейчас метель гуляет по лощинам,

Вдоль выбоин, где он упал ничком.

Метет метель, и в рог охрипший дует,

И в дымоходах воет, и вопит

В развалинах.

А мне она диктует

Счета смертей, счета людских обид…

После выхода из печати в 1943-м поэму «Сын» знали и школьники, и солдаты, и вдовы, и осиротевшие матери. Поэт нашел такие слова, которые были близки всему народу, переживающему вой­ну. Это был его вклад в приближающуюся Победу.

 

Прямая речь

Началась новая, а если отсчитывать крупно – вторая часть жизни. Началась она под грохот московских бомбежек, под гул вражеских самолетов, под вспышки зенитного огня.

Летом 1942 г. я проводил в армию единственного сына, Владимира, окончившего школу артиллеристов-противотанкистов. Не прошло и месяца после нашего прощания на Киевском вокзале, когда пришло извещение, что младший лейтенант Владимир Павлович Антокольский пал смертью храбрых 6 июля 1942 г. Вскоре я начал писать поэму «Сын».

В те годы я вообще писал много, как никогда прежде и как никогда потом: стихи, поэмы, очерки, статьи. Несколько раз в качестве военного корреспондента был на фронте, на Орловщине, на Украине, в Польше. Разъезжал по фронтовым дорогам с бригадой актеров. Вой­на была проверкой сил, духовных и физических, для всех нас, школой жизни, школой труда. Инерция этого движения сохранилась и в послевоенные годы.

 

«Антокольский умер!»

В 1948 г. Сталин начал борьбу с «космополитами». Боролись с евреями, «окопавшимися в науке, литературе, искусстве». Где только с ними не боролись… Многие в этой кампании пострадали, не обошла она стороной и Антокольского.

Через год заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Шепилов докладывал секретарю ЦК ВКП(б) Маленкову о партийном собрании в Союзе советских писателей, посвященном «борьбе с космополитизмом», – всё-таки писатели, как говорил «гениальный вождь и учитель» Сталин, были «инженерами человеческих душ», и как назло среди них было довольно большое количество этих самых «космополитов». Оказалось, что «безродные» подвизались не только в театральной критике, но и имели своих агентов среди литературных критиков, которые в своих статьях облыжно охаивали «лучшие произведения советской литературы». «Космополиты и буржуазные эстеты, – докладывал бдительный Шепилов, – проникли в литературный институт Союза советских писателей и проповедовали здесь свои враждебные советскому искусству идейки. Руководитель поэтического семинара поэт Павел Антокольский давал молодым поэтам такого рода „творческие задания“: напишите сонет на тему „Бессонница“, напишите сонет о состоянии советской музыки после постановления ЦК ВКП(б) „Об опере «Великая дружба»“».

Сразу же после этой докладной записки (случайно или нет) в «Правде» появилась статья Николая Грибачева, секретаря партбюро Союза советских писателей (одного из самых завзятых антисемитов в тогдашней писательской среде), который пригвоздил к позорному столбу «всех безродных космополитов, которым чужда любовь к нашей великой родине». Во главе критиков-формалистов поставил Даниила Данина (Плотке). Во главе поэтов, «насаждающих и охраняющих декаданс», – Павла Антокольского. После чего Данин ушел в популярную литературу, Антокольского «ушли» из Литинститута, а гонители принялись за других критиков, прозаиков и поэтов.

Антокольский всю жизнь помнил об этой травме и однажды написал:

Мы все, лауреаты премий,

Врученных в честь его,

Спокойно шедшие сквозь время,

Которое мертво;

Мы все, его однополчане,

Молчавшие, когда

Росла из нашего молчанья

Народная беда;

Таившиеся друг от друга,

Не спавшие ночей,

Когда из нашего же круга

Он делал палачей...

Но из него палача сделать не удалось – природа была не та. И он всю жизнь помогал гонимым. После суда над Синявским и Даниэлем он поставил свою подпись под письмом в «Литературную газету» от 19 ноября 1966 г., в котором 63 писателя – и среди них и Чуковские (отец и дочь), и Эренбург, и Копелев, и Самойлов, и Нагибин – ходатайствовали перед властями об освобождении осужденных.

Он чурался политики, но когда (извините за пафос) «пепел Клааса стучал в сердце», в меру своих скромных сил вмешивался в нее, и тем более – отказывался участвовать в ее грязных делах. Прозаик Анна Масс вспоминала, что на предложение подписать какую-то дурно пахнущую бумагу, он кричал в телефонную трубку: «Антокольский умер!».

А Юрий Нагибин, не пощадивший в своем «Дневнике» многих своих современников, о Павле Григорьевиче оставил такую запись: «Он прожил на редкость счастливую жизнь. Он являл собой в наше мрачное и тягостное время некое праздничное чудо».

 

«Работа художника всегда тревожна…»

После вой­ны дружба и близость с новым поколением поэтов, прошедших через тяжелейшие испытания вой­ны, сделалась насущной необходимостью, потребностью души Павла Григорьевича Антокольского. Он преподает в Литинституте, отдавая свой опыт, но не навязывая его; он учит, не становясь в позу «мэтра». Быть может, поэтому его так любили и почитали такие разные поэты, его ученики, как Александр Межиров, Булат Окуджава и Белла Ахмадулина.

В одном из писем к литературоведу Льву Левину, исследователю творчества Антокольского, oн назвал пять китов, на которых всегда держалась его творческая жизнь: поэзия, включая переводы, театр, литературоведение, педагогика и живопись. Но главным делом всегда была поэзия, и чем бы ни занимался Антокольский, он всегда оставался поэтом.

«Работа художника всегда тревожна, – писал Павел Григорьевич, – неблагополучна, трагична. Трагизм ее в том, что жизнь не поддается никакому спектральному анализу, ее сверкающий исток непрестанно меняет направление, форму, цвет. Он всегда конфликтен. У каждого художника в жизни есть свое Вчера, но в искусстве у него – только Завтра. Становление, которое не знает завершения, – единственная тема искусства...»

Его жена, актриса, ученица Вахтангова Зоя Бажанова ушла из жизни в предпоследний день 1968 г. Он прожил с ней чуть меньше полувека – всю сознательную жизнь. Горе его было безмерно. На следующий день он сел за письменный стол. Поэму «Зоя Бажанова» закончил в марте 1969-го.

Всё кончено. Но нет конца – концу.

Нет и начала нашему началу.

Но как тебе сегодня не к лицу,

Что ты вчера навеки замолчала…

Его друг Вениамин Каверин найдет точные слова о своих друзьях: ей было нелегко с ним «не только потому, что она была женой поэта, а потому, что он был человеком бешеного темперамента, бесконечно вспыльчивый, непостоянный, трудолюбивый и одновременно беспечный. Человек, в котором крайности скрещивались, который легко подпадал под чужое влияние, внушавшее ему подчас ложные, никуда не идущие соображения». И он «глубоко понимал талантливую в своей мудрости и умении безотказно делать добро жену. Можно смело сказать, что никого он никогда так не понимал и так не любил, как своего верного, на всю жизнь преданного друга». Только ей одной он позволял держать его в ежовых рукавицах.

В том же 1969-м Антокольский написал одно из лучших своих стихотворений и посвятил его своей Зое:

Поэзия! Я лгать тебе не вправе

И не хочу. Ты это знаешь?

– Да.

Пускай же в прочно кованной оправе

Ничто, ничто не сгинет без следа –

Ни действенный глагол, ни междометье,

Ни беглый стих, ни карандашный штрих,

Едва заметный в явственной примете,

Ни скрытый отклик, ни открытый крик.

Антокольский не лгал не только в поэзии, но и в жизни. Что, впрочем, для него было одним и тем же.

 

Смерть поэта

Все, кто его знали, свидетельствовали: до самого последнего дня он был энергичным, добрым и общительным. И вдруг – слег...

Прощание с ним проходило в Малом зале Центрального дома литераторов. Одинокий Павел Григорьевич лежал в гробу, гроб стоял на пустой сцене. Сцена была освещена, в самом зале царил полумрак. В зале собрались близкие, друзья. Все те, кто любил его при жизни, пришли проститься с поэтом.

Это было не его время. Все современники по поколению – Чуковский, Каверин, Маршак, Светлов – ушли из жизни: на дворе стояло другое время, шумело чужое племя, на смену пришли Евтушенко, Вознесенский, Окуджава, которые занимали умы современного поколения.

Антокольский пришел в этот мир в конце XIX в. Он уходил из него во второй половине XX в. За эти годы многое в мире изменилось, но человек остался прежним – добрым и злым, правдивым и лживым, раздираемым противоположными страстями и всё так же ищущим ответы на вечные проклятые вопросы. Для себя Павел Григорьевич на все вопросы ответил. И единственное, что ему оставалось, – смириться и принять неизбежное. Что он и сделал 9 октября 1978 г.

Небо затянуло тучами, стоял обычный для Москвы октябрьский день. Пошел дождь, горожане бегом припустились по улице Герцена. Но всё это теперь его не касалось. «Он отстрадал, и довольно», как писал Давид Самойлов в одном из своих стихотворений конца 1970-х.

 

Геннадий ЕВГРАФОВ

Поэты о поэте

Лев Озеров: «Впервые я увидел его в „Новом мире“. В середине 1930-х… Невысокого роста, Антокольский передвигался по большой редакционной комнате порывисто и стремительно, словно эта порывистость и стремительность могли заменить рост, добавить еще с десяток сантиметров. Он не шел, а бежал, точно где-то вблизи был трамплин, взойдя или взбежав на который он оттолкнется от грешной земли и взлетит. В дополнение ко всему он вел себя шумно, выбрасывал руки вперед и вверх, будто дело происходило не в редакции, а на митингующей площади. Что-то неистовое и доброе было в нем, рвалось из него. Творческая энергия в нем не угасала… Всё делалось неистово и все – по-доброму.

Природный дар красноречия. Развитый общением, трибуной, частым чтением стихов. Собеседованиями на темы поэзии и театра. Еще более самим театром. Голос громкий, четкий, жест, за которым неизменно – „оратор римский говорил“… В нем жили Барбье и Гюго. Еще глубже в историю – Вийон, якобинец, санкюлот…

Он вспыхивал часто и охотно. По поводу и без повода. Он редко не был возбужден. В состоянии покоя и благодушия его застать было невозможно. Порой это напоминало театр…»

Давид Самойлов: «Летучее, легкое имя – Антокольский, в котором и ток, и поток, и токай... Он родился поэтом, и всегда, и сейчас для него это самое главное. Сильнее напастей и бед, потерь и утрат. Более полувека в России звучат его стихи (написано в 1977 г. – Г. Е.). Более полувека на поэтической эстраде появляется небольшой и стремительный Павел Григорьевич и бросает в зал энергичные, полнозвучные строфы своих стихотворений и поэм. И читатель стиха радостно отзывается ему, ровеснику всех поэтических поколений советской поэзии.

Он не играет в сильную личность, пророка или судью. Он всегда весело играет словом. Он весь раскрывается в слове. Оно – его жизнь, его боль и радость. Но он не игрушка словесной стихии. Он мастер. Он умело управляет цепными реакциями поэтической речи. Он умеет и в самом эксперименте сохранить истинный накал чувств. Он всё умеет в поэзии.

Этого одного достаточно, чтобы назвать его учителем. Но он учитель и в прямом смысле. Он учитель сердечный и добрый. Учитель без учительства и лишней назидательности. Ему обязаны дружбой, помощью, участием и советом десятки начинающих, созревающих и уже зрелых поэтов нашего времени. Он живет в окружении учеников, ставших друзьями.

Все мы с юности знаем наизусть „Санкюлота“, „Франсуа Вийона“, строфы из „Сына“, стихи о Пушкине. У каждого свой набор. Есть из чего выбирать. Поэзия живет не от юбилея к юбилею, а от свершения к свершению».

Белла Ахмадулина: «Антокольский делал нас соучастниками времени и истории, того, что нам по возрасту или по другим недостаткам было недоступно.

Как-то спросила у Павла Григорьевича: „Вы этого не помните? Это было до начала Первой мировой вой­ны“. Антокольский отвечает: „Как это я не помню? Я уже был весьма… Ты что, меня совсем за дурака держишь?“…

В 1970 г. Павел Григорьевич мне сказал: „Я хочу тебя спросить“. – „Спрашивайте, Павел Григорьевич“. – „Я хочу выйти из партии“. – „Из какой?“ – „А ты не знаешь? Из коммунистической. Я от них устал. Не могу больше“. – „Павел Григорьевич, умоляю, нижайше прошу вас, не делайте этого. Я тоже устала – за меньшее время…“

Павел Григорьевич всегда был очарован, прельщен талантом другого человека. Для меня это и есть доказательство совершенного таланта».