Два лица Пастернака

В 1958 г. в Советском Союзе были заняты делом большой государственной важности – травлей одного из крупнейших поэтов русской литературы. «Во всём мне хочется дойти до самой сути», «быть знаменитым некрасиво», «но пораженья от победы ты сам не должен отличать», «Февраль. Достать чернил и плакать!», «и прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен», «глухая пора листопада, последних гусей косяки»… Как известно, «поэт в России больше, чем поэт», и Пастернак это в очередной раз доказывает. Для многих это любимый служитель муз, чьи строчки прочно поселились в памяти и часто по поводу и без оного всплывают в сознании. А вот к его национальному самосознанию вопросов предостаточно.

 

«Свинья не сделает того…»

Историк Геннадий Костырченко показывает в книге «Тайная политика Хрущева. Власть, интеллигенция, еврейский вопрос», что и в послесталинское время советский агитпром не дремал, а в еврейском вопросе зачастую ему особенно не спалось. Так, в 1956-м повесть Макса Бременера «Пусть не сошлось с ответом!» о проблемах детского воспитания назвали «клеветой на советскую школу». А когда некоторые литераторы (Ю. Трифонов, Л. Кассиль, Б. Сарнов и др.) попытались защитить автора от обвинений, то в партаппарате заголосили о засилии евреев в гуманитарной сфере. Для пресечения «безыдейного искусства» вскоре избрали литературно-художественный альманах «Литературная Москва». Его редакцию обвинили в «групповщине», главным критерием послужило еврейское происхождение большинства членов редколлегии: главного редактора Э. Казакевича, М. Алигер, В. Каверина, В. Рудного.

Такова была атмосфера времени, а новым подарком для власти стал «Доктор Живаго». Написав роман о российской интеллигенции первой половины XX столетия, Пастернак в 1956 г. предложил опубликовать его журналам «Новый мир», «Знамя» и «Литературной Москве». Они отмели его как «антисоветский». И роман вышел в 1957-м в Италии, на итальянском. А в следующем году – в разных странах на английском и русском.

В 1940–1950 гг. Пастернак семь раз выдвигался на Нобелевскую премию. За стихи на русском, требующие перевода, премию получить было сложно. После выхода романа седьмая попытка удалась. В октябре 1958 г. Пастернак получил Нобелевскую премию «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа». Очевидно, он заслуживал эту награду как поэт. А вот роман его, по мнению многих литераторов (в том числе и таких крупных фигур, как А. Ахматова, И.  Эренбург, В. Набоков, Л. Чуковская), заметно слабее поэзии. Без политики здесь не обошлось. Известно, что ЦРУ проявляло большую заинтересованность в пропагандистском эффекте. Ну и, конечно, советская власть подыграла, сделав своими запретами Пастернаку имя на Западе.

В СССР «Нобелевку» по приказу первого секретаря ЦК КПСС Н. Хрущева встретили масштабным бичеванием писателя. Постановление Президиума ЦК КПСС глаголило о клеветническом изображении Октябрьской революции и строительства социализма. Главный по комсомолу Владимир Семичастный в докладе к 40-летию организации сказал, что «свинья не сделает того, что он сделал... он нагадил там, где ел, он нагадил тем, чьими трудами он живет и дышит». Очень злило власть и то, что книга была опуб­ликована на Западе – по неписанным советским правилам это приравнивалось к страшному преступ­лению.

Последовало исключение из Союза писателей. Пастернак узнал о себе, что он внутренний эмигрант, далекий от народа, предатель, космополит, оскорбляет национальное достоинство русских людей и т. д. С резкими обвинениями выступали С. Михалков, В. Инбер, А. Софронов, Б. Полевой, Н. Грибачев, Л. Ошанин, С. Смирнов, М. Шагинян и др. Остановили публикацию его произведений. Месяцами порицали в газетах, журналах, на радио и на телевидении. Значительную роль в травле Б. Пастернака играл литературный критик еврей Давид Заславский. Подтянулись для остракизма доярки, экскаваторщики и другие «трудящиеся». Фраза «Пастернака не читал, но осуждаю!» (позднее ставшая крылатой) гудела в разных вариациях в колхозах, на фабриках и заводах. Заметно травили Пастернака и как еврея. Биограф поэта Д. Быков описывает характерный плакат с надписью «Иуда, вон из СССР!», где Пастернака изобразили в виде Иуды, подчеркнув в облике еврейские черты, а рядом намалевали кривой мешок с долларами, к которому он жадно тянулся.

Под угрозой высылки из страны Пастернак отправил покаянное письмо Хрущеву и отказался от премии. В стихотворении «Нобелевская премия» он отмечал:

Что же сделал я за пакость,

Я, убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

Гонения обошлись без ГУЛАГа (Синявского и Даниэля в 1966-м за литературу уже отправили в лагеря). Но, очевидно, повлияли на состояние здоровья, и в 1960 г. поэт умер.

Знакомый с Пастернаком британский литературовед Исайя Берлин полагает, что «Доктор Живаго» стал искуплением вины писателя перед друзьями, которых уничтожил сталинизм, покаянием за благополучную жизнь.

 

Не полностью свой

Таким «оппозиционером» Пастернак стал не сразу. В отличие от многих деятелей российской культуры, уехавших после 1917 г. из России, он принял революцию. Остался в стране и в 1921 г., когда жить в Берлин переехали его родители и сестры. Обслуживал режим. В 1920–1930-х написал просоветские поэмы и стихотворения «Лейтенант Шмидт», «Девятьсот пятый год», «К Октябрьской годовщине», «Спекторский» и др. Но всё-таки служил власти не столь ретиво, как многие его коллеги («когда я устаю от пустозвонства во все века вертевшихся льстецов»), стремился сохранять определенную независимость, не старался стать социалистическим сановником.

Это, впрочем, не мешало порой славословиям в адрес вождя. Например, в 1936 г. Пастернак опубликовал в «Известиях» стихотворение, где восторгался товарищем Сталиным: «мне по душе строптивый норов артиста в силе», «он создан весь земным теплом» и т. п. Сравним это, скажем, с мандельштамовскими антисталинскими строками: «мы живем, под собою не чуя страны…»

В то же время, в печально памятном 1937-м Пастернак нашел в себе силы отказаться поставить подпись под коллективным «одобрямс» писателей в поддержку расстрелов Тухачевского, Якира, Фельдмана и других военачальников. Понятно, что для такого поступка требовалась большая смелость. Во избежание последствий Пастернак сопроводил это письмом Сталину: «Я писал, что вырос в семье, где очень сильны были толстовские убеждения… он может располагать моей жизнью, но себя я считаю не вправе быть судьей в жизни и смерти других людей».

Пастернаковские письма показывают, что он искренне верил в правильность советского пути. Но в партию не вступал. Для системы он не был полностью своим и периодически попадал «под раздачу», с различными нападками о недостаточной «советскости». Так, например, досталось Пастернаку в 1946 г. в разгар кампании против М. Зощенко и А. Ахматовой. В этой обстановке он годами в основном занимался не собственной поэзией, а переводами советских и европейских поэтов.

 

Бегство от еврейства

Помимо лирической поэзии и политических воззрений, сущностная составляющая личности Пастернака – отношения с еврейством в себе и извне. Родители Бориса – одесские, а потом московские евреи-интеллигенты – были достаточно ассимилированы в русской среде, но и от своего еврейского происхождения не отрекались. Отмечали еврейские праздники, соблюдали некоторые обряды. В жизни отца – известного художника Леонида (Исаака) Осиповича (Иосифовича) – был весьма примечательный фрагмент. В 1894 г. ему предложили должность профессора Московского училища живописи. Однако он полагал, что в русле национальной политики в Российской империи еврейство станет непреодолимой помехой. Вежливо поблагодарив за предложение, написал инспектору училища, что никогда не пойдет на то, чтобы ради карьеры оставить еврейство. Впрочем, его утвердили в профессорском звании и без смены вероисповедания, а позже он даже стал академиком живописи.

А вот Борю сначала из-за процентной нормы в московскую гимназию не приняли. Стал гимназистом уже только в следующем году. Спустя годы, уже в статусе нобелевского лауреата, в письме французской графине Жаклин де Пруаяр Пастернак утверждал, что в младенчестве был крещен своей няней, но «факт этот всегда оставался интимной полутайной». Однако исследователи пастернаковской биографии, опирающиеся на особенности процедуры принятия христианства, это обычно рассматривают как мифологию от Пастернака.

Евреи существенно присутствовали в его жизни. Так, в юности музыковед Иоэль Энгель обучал его теории музыки. В Германии он учился у видного философа-неокантианца еврея Германа Когена. Борис хотел жениться на Иде Высоцкой – дочери крупного чаеторговца, но она отказалась. В 1922 г. женился на художнице Евгении Лурье (позже развелся) и зарегистрировал брак у раввина.

Однако свое национальное происхождение стихотворец рассматривал как тяжелую ношу. Его переписка показывает, что он то и дело сетовал родственникам, друзьям, коллегам на свое еврейство, осложняющее его жизнь и творчество. Например, в 1928 г. в письме к М. Горькому: «Мне, с моим местом рожденья, с обстановкою детства, с моей любовью, задатками и влеченьями не следовало рождаться евреем… От этого меня бы не прибыло, как не было бы мне и убыли. Но тогда какую бы я дал себе волю!.. Веянья антисемитизма меня миновали… Я только жалуюсь на вынужденные путы, которые постоянно накладываю на себя по „доброй“, но зато и проклятой же воле!..»

Драматург Алекандр Гладков вспоминал о высказываниях Пастернака: «Во мне есть еврейская кровь, но нет ничего более чуждого мне, чем еврейский национализм. Может быть, только великорусский шовинизм. В этом вопросе я стою за полную еврейскую ассимиляцию».

Исайя Берлин вспоминал, что Пастернак считал себя истинным патриотом, для него было важно ощущать связь со страной: «Страстное, почти навязчивое желание Пастернака называться истинно русским писателем с русской душой явно проявлялось в его отрицательном отношении к своему еврейскому происхождению».

Пастернак жаждал быть неотъемлемой частью русского народа:

Счастлив, кто целиком, без тени чужеродья…

Всей кровию – в народе.

Я в ряд их не попал,

Но и не ради форса…

В родню чужую втерся.

 

Маркиш и Суцкевер

После реабилитации поэта Переца Маркиша, расстрелянного по «делу Еврейского антифашистского комитета» в 1952 г., его жена Эстер попросила Пастернака перевести стихи Маркиша с идиша на русский. Активно занимавшийся переводами, достаточно близко знавший Маркиша Пастернак выразил Эстер сочувствие, комплиментарно отозвался о поэте, но отказал: «Меня отовсюду теснят просьбами о переводах. Есть случаи, такие же высокие, достойные и страшные, как Ваш. Но если бы люди относились ко мне хорошо и внимательно, они должны были бы предостерегать и удерживать меня от переводов, а не поручать их мне. Пора мне заняться собой».

В 1941 г. Соломон Михоэлс пригласил Пастернака выступить на антинацистском митинге Еврейского антифашистского комитета. Но он снова отказался. Сослался на то, что не хочет сводить свой антифашизм к еврейству.

Еврейский поэт Авраам Суцкевер, участник сопротивления в Вильнюсском гетто, предложил Борису Леонидовичу перевести свои стихи с идиша на русский. Пастернак согласился, но… не перевел.

Пастернак не писал о концлагерях, гетто, Бабьем Яре и других местах геноцида еврейского населения. Зато писал о славянстве, славянофилах. Тот известный случай, когда представитель национального меньшинства силится быть более русским, чем сами русские.

 

«Бесследно раствориться»

Роман «Доктор Живаго» проникнут еврейской темой. В письме двоюродной сестре Ольге Фрейденберг в 1946 г. Пастернак отмечал задачи, которые перед собой ставил: «…эта вещь будет выражением моих взглядов… на жизнь человека в истории… Я в нем свожу счеты с еврейством, со всеми видами национализма… со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют еще после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности. Атмосфера вещи – мое христианство…»

Один из героев романа – филолог Михаил Гордон «с задумчивым лицом и большими черными глазами». Ребенком «он не переставал удивляться, как при одинаковости рук и ног и общности языка и привычек можно быть не тем, что все, и притом чем-то таким, что нравится немногим и чего не любят?.. Что значит быть евреем? Для чего это существует? Чем вознаграждается или оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя?».

В произведении есть жуткая антисемитская сцена. Во время Первой мировой вой­ны Гордон и военврач Юрий Живаго увидели в одной из прифронтовых российских деревень, как «молодой казак при дружном хохоте окружающих подбрасывал кверху медный пятак, заставляя старого седобородого еврея в длинном сюртуке ловить его. Старик неизменно упускал монету. Пятак, пролетев мимо его жалко растопыренных рук, падал в грязь. Старик нагибался за медяком, казак шлепал его при этом по заду, стоявшие кругом держались за бока и стонали от хохота». Живаго, подозвав казака, выругал его и велел прекратить глумление. «Слушаюсь, ваше благородие!» – с готовностью ответил тот. Живаго рассуждает о том, что это ужасно: «…какую чашу страданий испило в эту вой­ну несчастное еврейское население. Ее ведут как раз в черте его вынужденной оседлости. И за изведанное, за перенесенные страдания, поборы и разорение ему еще вдобавок платят погромами, издевательствами и обвинением в том, что у этих людей недостаточно патриотизма. А откуда быть ему, когда у врага они пользуются всеми правами, а у нас подвергаются одним гонениям…»

Затем тему подхватывает Гордон: «Этот казак, глумившийся над бедным патриархом, равно как и тысячи таких же случаев, это, конечно, примеры простейшей низости, по поводу которой не философствуют, а бьют по морде, дело ясно. Но к вопросу о евреях в целом философия приложима… Что такое народ?.. Да и о каких народах может быть речь в христианское время? Ведь это не просто народы, а обращенные, претворенные народы, и всё дело именно в превращении, а не в верности старым основаниям. Вспомним Евангелие… Когда оно говорило, в царстве Божием нет эллина и иудея, только ли оно хотело сказать, что перед Богом все равны? Нет, для этого оно не требовалось, это знали до него философы Греции, римские моралисты, пророки Ветхого Завета». Но оно говорило, что в новом способе существования, «которое называется царством Божиим, нет народов, есть личности».

Далее Гордон разглагольствует о «средних деятелях, ничего не имеющих сказать жизни и миру в целом», заинтересованных, чтобы была речь о каком-нибудь страдающем малом народе и можно было наживаться на жалости. «Полная и безраздельная жертва этой стихии – еврейство. Национальной мыслью возложена на него мертвящая необходимость быть и оставаться народом и только народом в течение веков, в которые силою, вышедшей некогда из его рядов, весь мир избавлен от этой принижающей задачи… В чьих выгодах это добровольное мученичество, кому нужно, чтобы веками покрывалось осмеянием и истекало кровью столько ни в чем не повинных стариков, женщин и детей, таких тонких и способных к добру и сердечному общению!.. Отчего властители дум этого народа… не сказали: „Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Будьте со всеми. Вы первые и лучшие христиане мира“».

Вторит Гордону и одна из романных героинь Лара Антипова. Осуждая еврейский погром, она говорит: «…в такие погромные полосы, когда начинаются эти ужасы и мерзости, помимо возмущения, стыда и жалости, вас преследует ощущение тягостной двойственности, что наше сочувствие наполовину головное, с неискренним неприятным осадком. Люди, когда-то освободившие человечество от ига идолопоклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя освобождению его от социального зла, бессильны освободиться от самих себя… не могут подняться над собою и бесследно раствориться среди остальных, религиозные основы которых они сами заложили… Наверное, гонения и преследования обязывают к этой бесполезной и гибельной позе… но есть в этом и внутреннее одряхление, историческая многовековая усталость. Я не люблю их иронического самоподбадривания, будничной бедности понятий, несмелого воображения. Это раздражает, как разговоры стариков о старости и больных о болезни».

Вот такие размышления… Конечно, многим евреям – особенно поклонникам поэтического дара Пастернака – неприятно осознавать это «бесследно раствориться», но имеем что имеем. И бурный протест еврейской общественности, классифицировавшей произведение как интеллигентский антисемитизм, самоотречение от своего народа, был неизбежен. Роман создавался в 1945–1956 гг. Резонно звучат недоумения, как можно было автору не заметить Холокост, борьбу с «космополитами», уничтожение еврейской интеллигенции в СССР, образование Израиля?! Почему это не отразилось на идеях романа?!.

Пастернак устами «докторживаговских» персонажей выступает за прекращение существования еврейского народа, присоединение евреев к христианству ради их же блага. Какая поразительная наивность! Ведь «бьют не по паспорту»! Ведь история еврейского народа (и не только его) показывает, что ассимиляция, переход в христианство часто никак не ограждают от угнетения, погромов, геноцида. Инквизиция, фашизм, нацизм, Гражданская вой­на в России, «советский социализм» явственно это доказывают. Религиозные интерпретации – только часть проблемы антисемитизма. Где он увидел «претворенные» в христианское время народы без «верности старым основаниям»? И почему нужно отказываться от своей национальной культуры?!

В 1959 г. в интервью премьер Израиля Давид Бен-Гурион назвал «Доктора Живаго» «одной из самых презренных книг о евреях, когда-либо написанных человеком еврейского происхождения». О чем тем более приходится сожалеть, так как роман написан человеком, имевшим мужество бросить вызов собственному правительству.

 

Неверный компас

Советская система, как это она умела мастерски делать, скроила из поэта «врага народа», как совершала это же со многими другими видными личностями – от своей бездарности или абы было с кем бороться по мере продвижения к коммунизму. И какая ирония судьбы! Советские лидеры и пропагандоны (антисемиты в том числе) нещадно преследовали роман, проводящий линию отречения от еврейства. А вот его автора уже сживали со свету во многом как еврея. В этом смысле он был удобной жертвой, отлично вписывавшейся в мышление партийно-репрессивного аппарата. Как писала Римма Казакова:

Дождь над Переделкиным дрожит.

А на указателе «К могиле

Пастернака» выведено: «Жид».

Первый советский писатель, ставший нобелевским лауреатом! Второй после Ивана Бунина за всю историю России. Тут бы в барабаны и литавры бить, в трубы трубить, восхищаться, ликовать, превозносить победу советской литературы, понятно под чьим мудрым руководством, не меньше, чем полет Гагарина. Будь Хрущев поумнее и если читал бы он в бытность «первача» книги, то мог бы смекнуть, что никакой такой особой критики Октября в романе нет. И белых там ругают, и царя. Да и произведение художественное, можно и нужно публиковать, тем более после «Нобелевки». А что не устраивает, можно как-то свалить на изображенных героев, их образы, диалоги, ну, пожурить немного автора за отдельные ошибки и плавно съехать с темы критики к теме «свободы творчества» в СССР.

А уж еврейский вопрос у Пастернака так вообще во многом аккурат в духе хрущевской политики, приветствовавшей ассимиляцию. Тут писателя осторожно и в пример можно было бы поставить. Получился же в итоге только большой международный скандал.

Зять Хрущева Алексей Аджубей пишет в своей книге «Те десять лет», что «на пенсии» Хрущев одолел книгу, назвал ее скучной и посетовал, что можно было ее и не запрещать – «ничего бы не случилось». В СССР роман был впервые опубликован в «Новом мире» в 1988-м, 35 лет назад. И да – ничего не случилось.

Два лица Пастернака… Если с политической точки зрения роман опережал советское время, то с национальной – выступал откровенным анахронизмом. Антисемитизмом это, пожалуй, не назовешь. Здесь, скорее, какая-то психологическая закомплексованность автора как результат постоянного нахождения в среде, где антисемитские проявления очень заметны. А в придачу еще и совершенно неверный компас для ориентирования в поступи истории. Такое впечатление, что Борис Леонидович жил где-то на другой планете и не знал, что творится на Земле.

 

Александр КУМБАРГ