«В России надо жить долго»

В разговорах с близкими людьми Чуковский любил повторять вынесенную в заголовок фразу, о чем пишут в своих воспоминаниях и Вениамин Каверин, и Лидия Либединская, и другие литераторы. Он знал, о чем говорил, – вкладывал в нее особый смысл. И прожил долгую жизнь – 87 лет, отдав литературе свой самобытный, незаурядный талант.

Был литератором в высшем смысле этого слова – умел практически всё, писал детские сказки и стихи, книги расходились миллионными тиражами; переводил любимых английских поэтов от Байрона до Киплинга; занимался критикой и литературоведением; писал статьи и книги о Некрасове, Чехове и Горьком; был автором единственного в своем роде труда о психологии детской речи «От двух до пяти»; оставил после себя «Дневник», охватывающий почти семь десятилетий (1901–1969); воспоминания о выдающихся людях эпохи (Репин, Блок и др.) и уникальный памятник культуры – рукописный альманах «Чукоккала».

Детский писатель, поэт, литературный критик, литературовед, переводчик – всё это воплощал в себе одном.

В 1920-е и 1940-е гг. подвергался беспощадной партийной критике.

В 1950-е пересказал Библию для детей (книга находилась под запретом до 1990-х).

В 1960-х был удостоен Ленинской премии, высшей награды в Советском Союзе, а в Англии признанный во всем мире Оксфордский университет за заслуги перед наукой и культурой присвоил ему степень почетного доктора литературы honoris causa.

Он поддерживал гонимых – от Зощенко до Пастернака, защищал преследуемых – от Солженицына до Бродского.

Человек равный веку, человек-стиль, человек-эпоха.

 

Внебрачный ребенок

Его болезненно интересовало его происхождение. Дочь Лидия вспоминала: «Ожог, полученный им в детстве, ныл, не заживая никогда». Его матерью была крестьянка Екатерина Корнейчукова, отцом – почетный гражданин Одессы Эммануил Левинсон. Он был внебрачным ребенком – незаконнорожденным. Чтобы по законам Российской империи оформить брак, рассказывала секретарь Чуковского Клара Лозовская, его отец должен был принять православие, но «еврейский дед запретил сыну креститься и, стало быть, жениться официально. Связь распалась…».

В детстве это переживается особенно тяжело. Воспринимается как непреходящая боль; боль порождает ложь, шутовство. В «Дневнике» встречается такая запись: «Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? Украинец?), – был самым нецельным, непростым человеком на земле… Мне казалось… что я единственный – незаконный, что все у меня за спиной перешептываются и что, когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои документы, все внутренне начинают плевать на меня… Когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал… И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь – никогда не показывать людям себя, – отсюда, отсюда пошло всё остальное…».

 

Первый гонорар

Он родился в Санкт-Петербурге, но детство провел в Одессе, где и познакомился с Владимиром Жаботинским – оба ходили в один и тот же известный в городе детский сад мадам Бехтеевой и учились в одной и той же 2-й прогимназии. Одному было суждено стать выдающимся писателем XX в., другому – лидером правого сионистского движения, национальным героем Израиля.

И так сложилось, что именно Жаботинский ввел его в литературу. Чуковский вспоминал: «Я был в то время очень сумбурным подростком: прочтя Михайловского, Спенсера, Шопенгауэра, Плеханова, Энгельса, Ницше, я создал свою собственную „философскую систему“ – совершенно безумную, которую я проповедовал всем, кто хотел меня слушать. Но никто не хотел меня слушать, кроме пьяного дворника Савелия, у которого я жил, и одной девушки, на которой я впоследствии женился (женой его стала дочь Арона-Бера и Таубы Гольдфельд Мария, поручителем жениха на свадьбе со стороны жениха был все тот же Жаботинский. – Г. Е.)… И вдруг я встретил его. Он выслушал мои философские бредни и повел меня к Израилю Моисеевичу Хейфецу, редактору „Одесских новостей“, и убедил его напечатать отрывок из моей нескончаемой рукописи. Хейфец напечатал. Это случилось 6 октября 1901 г. После первой я принес Altalen'е (псевдоним Жаботинского. – Г. Е.) вторую, третью – он пристроил в газете и эти статейки. Получив первый гонорар, я купил себе новые брюки (старые были позорно изодраны) и вообще стал из оборванца – писателем. Это совершенно перевернуло мою жизнь. Главное – я получил возможность часто встречаться с Владимиром Евгеньевичем, бывать у него».

 

На берегах Темзы

Владимир Жаботинский был одним из ведущих сотрудников газеты. Это он уговорил редакцию отправить своего протеже корреспондентом в Лондон, тем более что, кроме всего прочего, оказалось, что этот протеже был единственным человеком в «Одесских новостях», кто знал английский язык. И в 1903 г. Чуковский отправился из залитой солнцем Одессы на туманные берега Альбиона.

Он старался писать обо всех значимых политических событиях, заметных культурных явлениях, о своих встречах с лондонцами, о судебных процессах, выборах, о нищих и бродягах, ищущих прибежище под мостом Ватерлоо, митингах в Гайд-парке и, конечно же, о еврейской жизни английской столицы. Взгляд у Чуковского был внимательным, перо – острым. В одной из своих корреспонденций он писал, что в Лондоне есть улицы, где не встретишь ни одного англичанина, что громадная улица Commercial Road почти сплошь заселена евреями и что они спокойны и уверены в завтрашнем дне, потому что ощущают твердую почву под ногами и осознают, «что перед ними открыт любой путь деятельности». Картина, которая разительно отличалась от жизни евреев в Российской империи.

«Новости» шли на ура, газета раскупалась мгновенно, одесситы с интересом знакомились с жизнью англичан и своих единоверцев в Туманном Альбионе. Корреспонденции Чуковского заметили в Киеве и охотно перепечатывали в местных газетах.

В 1904 г. он вернулся в Одессу, а затем переехал в столицу империи – холодный Петербург, где занялся изданием сатирического журнала «Сигнал». Ему удалось выпустить три номера, четвертый вышел, когда издателя посадили в тюрьму за оскорбление императора и членов его семьи, что приравнивалось к «потрясению основ государства». Журнал закрыли, Чуковский просидел под арестом шесть месяцев. Когда понял, что издателя-журналиста из него не получится, ушел в литературу: осознал, что его призвание – быть литератором, и только.

 

«Все Олимпы – липовы…»

Выйдя на свободу, Чуковский решил, что лучшего места для литературной работы, чем поселок Куоккала не найти. Он вспоминал: «Когда в 1907 или 1908 г. я приехал в Куоккалу, мне говорили шепотом, что на даче „Ваза“ скрывались большевики». Но большевиков молодой литератор не боялся и сначала поселился неподалеку от железнодорожной станции, в доме с башенкой; затем Репин, с которым завязались тесные дружеские отношения, купил на его имя дачу. В ней он прожил около десяти лет.

Кто только из великих, известных и выдающихся писателей, художников, артистов не бывал в «Пенатах» у Репина. Именно здесь, на его даче, Чуковский познакомился с Горьким и Короленко, Куинджи и Серовым, Шаляпиным и Собиновым, академиками Кони, Бехтеревым и Павловым. Список можно продолжать до бесконечности – весь цвет тогдашнего Петербурга летом гостил в этом чудесном местечке Куоккала.

Чуковский был общительным человеком и уже достаточно известным и влиятельным литературным критиком. Постепенно гости Репина становились и его гостями – на чай заходили и жители Куоккалы Леонид Андреев, Юрий Анненков. И тогда начинались извечные русские споры – о революции, символизме, Блоке и Чехове, журнальных новинках и театральных премьерах. По воскресеньям на огонек приезжали и Осип Мандельштам, и Давид Бурлюк, и Аркадий Аверченко.

Вот тогда и возникла идея рукописного альманаха, в котором гости оставляли бы свои автографы. Так родился самодельный альбом, который хозяин смастерил по совету художника Исаака Бродского и название которому придумал Илья Репин, прибавив к начальному слогу фамилии Чуковского последние слога поселка Куоккалы. И под первым своим рисунком сделал надпись: «И. Репин. Чукоккала».

Все знаменитости, бывавшие там на протяжении всех тeх десяти лет, которые Чуковский провел в этой дачной местности, с превеликой охотой оставляли в альбомe свои стихи, эпиграммы, шаржи, экспромты, потому что главной особенностью этой книги, как говорил позднее ее собиратель, был юмор. Под одной обложкой встретились Анна Ахматова и Исаак Бабель, Валентин Катаев и Александр Солженицын, Фёдор Шаляпин и Александр Бенуа и многие-многие другие выдающиеся деятели культуры XX в.

Из этой книги можно цитировать без конца. Приведу только стихотворение Андрея Вознесенского, которому Чуковский в 1966 г. предложил написать несколько строк в свой альманах. Молодой поэт счел за честь присутствовать рядом с великими и с ходу сочинил:

Либо Вы – великие,

Либо – ничегоголи…

Все Олимпы – липовы,

Окромя Чукокколы!

Не хочу «Кока-Колу»,

А хочу Чукокколу!..

Чуковский вел «Чукоккалу» до последних дней своей жизни, в конце концов книга достигла в объеме 700 страниц. В годы войны альманах едва не погиб, но его удалось спасти. После войны первые попытки превратить рукопись в книгу предприняла его внучка, литературовед Елена Чуковская. Но в 1956 г. все еще нельзя было упоминать некоторые имена, встречавшиеся на страницах «Чукоккалы». Не помогли ни предисловие Ираклия Андроникова, ни подробный комментарий самого Чуковского – идеология в очередной раз взяла вверх над литературой. И только почти через четверть века, в 1979-м, издательство «Искусство» приняло книгу к работе. Многомудрый, прошедший через огонь, воду и медные трубы советской литературной жизни, Чуковский многие «сомнительные» страницы не включил, прекрасно сознавая, что не напечатают ни стихи эмигрантов Зинаиды Гиппиус и Владимира Набокова, ни записи расстрелянного Николая Гумилева, ни даже некоторые его собственные шуточные стихи, буриме и рисунки. Но и на том, что было представлено в издательство, погуляла цензура, сокращая даже классика пролетарской литературы Горького, не говоря уже о Блоке и Маяковском.

Второе издание увидело свет в 1999 г., цензуры уже не было, но была воля издателей, которые решили исключить архивные материалы и публиковать только факсимильные листы альманаха. Что сделало издание неполноценным, тем более что из двух запланированных томов свет увидел лишь один. И только в 2008 г. «Чукоккала» была опубликована без купюр в соответствии с первоначальным замыслом ее создателя. Как говорил Чуковский, в России надо жить долго, может быть тогда что-нибудь получится. Получилось после его ухода из жизни.

 

Борьба с «чуковщиной»

Если до прихода к власти большевиков он переводил английских поэтов, писал статьи о Гаршине, Куприне, Борисе Зайцеве и других русских писателях, которые затем выходили книгами, то после вернулся к своему давнему увлечению – литературе для детей.

Первую свою сказку «Крокодил» он написал в 1915 г. В 1920-е гг. появились «Тараканище», «Мойдодыр», «Муха-Цокотуха» и другие, которые невероятно нравились не только детям, но и родителям за увлекательный сюжет, язык и легко запоминающийся текст. Но они не нравились тем, кто был поставлен наблюдать за детской литературой: охранители видели в них сомнительный политический смысл, ревнители пролетарской морали – воспевание морали буржуазной, некоторым в герое «Мухи-Цокотухи» Комарике мерещился переодетый принц, а в самой Мухе – принцесса (ироничный Чуковский записал в дневник: «Этак можно сказать, что „Крокодил“ – переодетый Чемберлен, а „Мойдодыр“ – переодетый Милюков»). Партийные оппозиционеры перешептывались: в «Тараканище» поэт изобразил самого Сталина («Вот и стал Таракан победителем, / И лесов, и полей повелителем. / Покорилися звери усатому. Чтоб ему провалиться, проклятому»).

1 февраля 1928 г. Надежда Крупская опубликовала в «Правде» гневную филиппику «О „Крокодиле“ Чуковского». В те годы вдова Ленина занимала должность замнаркома просвещения и была членом ЦК ВКП(б) и от нее много что зависело. Чуковский же был известным писателем, но от него в литературной жизни мало что зависело.

Далекая от искусства Крупская, так же как и ее усопший муж, прежде всего искала в художественных произведениях политический подтекст и ни много ни мало обвинила автора «Крокодила» в идеологической диверсии: назвала сказку «чепухой», «вздором» и «буржуазной мутью» и угрожающе вопросила: «Какой политический смысл она имеет?..»

Чуковский записался на прием к Крупской. В дневнике отметил: «приняла любезно». И лишь через некоторое время узнал о ee записке Венгрову, завотделом детской литературы Госиздата: «Был у меня Чуковский и вел себя нагло».

За «наглеца» вступились Горький, Маршак, Эйхенбаум и другие, и от автора «мутного „Крокодила“» отстали. Но ненадолго: 7 марта 1929 г. собрание родителей Кремлевского детского сада приняло резолюцию «Мы призываем к борьбе с „чуковщиной“!». Словечко, пущенное в оборот недоброжелателями Чуковского, в начале 1900-х носившее бранный и уничижительный характер, всплыло в конце 1920-х.

И началась самая настоящая травля, катившаяся по страницам газет и журналов, доходившая до абсурда, который на страницах «Литературной газеты» (литературной!) в статье о «Мухе-Цокотухе» «Воспитатели мещанства» (19 августа 1929 г.) достиг своего апогея: «Это – полная безыдейность, переходящая в идейность обратного порядка».

Автор записал в дневник: «Травля моих сказок достигла размеров чудовищных. Самое имя мое сделалось ругательным словом. Редактор одного журнала, возвращая авторам рукописи, пишет на них: это чуковщина».

Из него, доведенного до отчаяния и крайней нужды, выбили покаянное письмо об отречении от своих ошибок, порицании «Крокодила», «Мойдодыра» и «Доктора Айболита», обещании писать «правильные» книги и для одной даже дали название – «Веселая колхозия».

Через некоторое время, осознав, что совершил «ужасную ошибку», Чуковский дал себе слово «не поддаваться никаким увещаниям омерзительных… темных и наглых бандитов, выполняющих волю своих атаманов». Последние же вновь подняли голову во время войны, подвергнув за «политическую чепуху» острой критике сказку «Одолеем Бармалея», которая была изъята из антологии советской поэзии лично Сталиным.

 

Всенародный любимец

После войны Чуковский приобрел всенародную славу: не было такой семьи, в которой не читали бы его сказок. В восприятии детей он был добрым «Доктором Айболитом». «Доктор» в Переделкино устраивал встречи со своими маленькими читателями, по-взрослому, без скидок на возраст, разговаривал с ними, читал стихи, приглашал к костру известных детских писателей, артистов, людей, прославившихся в своих профессиях. И продолжал писать статьи и книги.

В 1958 г. он одним из первых поздравил Бориса Пастернака с присуждением Нобелевской премии, в 1962-м – одним из первых написал отзыв о повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», а в тяжелые для тoго времена предложил пожить на своей даче. Он не чурался правозащитников, кожей чувствовал возврат к временам «Бармалея»: в 1966 г. поставил свою подпись под письмом 25 деятелей литературы, культуры и науки генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И. Брежневу против реабилитации Сталина.

И через три года ушел из жизни.

 

Смерть «Айболита» (из воспоминаний Юлиана Оксмана)

Лидия Корнеевна Чуковская заранее передала в Правление московского отделения Союза писателей список тех, кого ее отец просил не приглашать на похороны. Вероятно, поэтому не видно Аркадия Васильева и других черносотенцев от литературы. Прощаться пришло очень мало москвичей: в газетах не было ни строки о предстоящей панихиде. Людей мало, но милиции, как на похоронах Эренбурга или Паустовского, – тьма. Кроме мундирных множество «мальчиков» в штатском, с угрюмыми, презрительными физиономиями. «Мальчики» начали с того, что оцепили кресла в зале, не дают никому задержаться, присесть. Пришел тяжело больной Шостакович. В вестибюле ему не позволили снять пальто. В зале запретили садиться в кресло. Дошло до скандала. Гражданская панихида. Заикающийся С. Михалков произносит выспренние слова, которые никак не вяжутся с его равнодушной, какой-то даже наплевательской интонацией: «От Союза писателей СССР…», «От Союза писателей РСФСР…», «От издательства „Детская литература“…», «От Министерства просвещения и Академии педагогических наук…» Всё это произносится с глупой значительностью, с какой, вероятно, швейцары прошлого века во время разъезда гостей вызывали карету графа такого-то и князя такого-то. Да кого же мы хороним, наконец?.. Л. Пантелеев, прервав блокаду официозности, неумело и горестно сказал несколько слов о гражданском лике Чуковского. Родственники Корнея Ивановича просили выступить Л. Кабо, но когда в переполненном помещении она присела к столу, чтобы набросать текст своего выступления, к ней подошел генерал КГБ Ильин (в миру – секретарь по оргвопросам Московской писательской организации) и корректно, но твердо заявил, что выступать ей не позволит.

 

Современники о Чуковском

Вениамин Каверин: «Литература была для Корнея Ивановича не деянием, а делом, воздухом, которым он дышал, повседневностью – единственной возможностью существования… он навсегда запомнился всем, кто знал его, человеком общительным, остроумным, громогласным собеседником, любящим и понимающим шутку. Но он был еще и воплощением одушевленной памяти, которая с величайшей свободой рисовала не беглые наброски, а целые картины».

Ираклий Андроников: «Корней Иванович всю жизнь шел в литературе непроторенным путем. Он не писал ни романов, ни драматических сочинений, не печатал лирических стихов. Он создавал новые жанры… писал увлекательно и доступно, но никогда не писал упрощенно, никогда не ставил читателя ниже себя. Он уважал читателя и говорил с ним как с равным. Даже с ребенком. И вот этот органический демократизм таланта Чуковского, демократизм его мышления и стиля… в сочетании с поразительной творческой щедростью вызывают глубочайшую благодарность и ту всенародную любовь, которыми имя Корнея Ивановича окружено… повсеместно».

Лев Кассиль: «Корней Иванович Чуковский прожил жизнь огромную и редкостную по широте своего общения со всеми, кто с конца прошлого столетия и по наши дни представлял собой все наиболее яркое, талантливое, передовое, жизнелюбивое в культуре и искусстве... Огромная слава, народное и государственное признание, международная известность венчали эту великолепную жизнь».

Марина Чуковская (жена сына Чуковского Николая): «Только в старости стал он „оглядываться назад“. Раньше – никогда. Если оглядывался, всегда с юмором. Его не тянули к себе ни смерть, ни тлен, ни размышления о потусторонней жизни. Как будто все эти вопросы он решил для себя раз и навсегда – и никогда к ним не возвращался. Только жить и работать!».

 

Геннадий ЕВГРАФОВ