Печали и радости Земли обетованной

«В этой стране вы вечно слышите слово:

– Было.

Это тихое, грустное слово раздается здесь везде, как еле слышный, печальный отзвук похоронного колокола, звучащего где-то вдали. И это „было… было… было…“ наполняет ваше сердце печалью, придает этой стране особую, грустную, меланхолическую прелесть» – таким наблюдением делится в своей книге «В Земле обетованной» Влас Михайлович Дорошевич – очень популярный в Российской империи журналист, публицист, фельетонист, работавший в изданиях Москвы, Одессы и Петербурга.

На рубеже XIX и XX вв. он совершил весенний вояж в Палестину, входившую тогда в состав Османской империи, и написал затем о своем путешествии весьма интересную, ныне изрядно подзабытую книгу. Она была опубликована в Москве в 1900 г. Позднее неоднократно переиздавалась. Автор говорит в ней о христианских святых местах, oб арабах, бедуинах, много внимания уделяет еврейскому населению Палестины.

 

Очарование долин Иудеи

Сначала Дорошевич смотрел на палестинскую землю издали, с парохода, «смущенный, несколько разочарованный, недоумевающий»: «...высокие, песчаные обрывы. Ничего, кроме этих бесконечных обрывов, унылых, однообразных, на всем протяжении берега. Пустыня. Мертвая, песчаная». Но затем, во время поездки по Палестине на лошадях, Святая земля открылась ему уже с совсем другой стороны: «Предо мною сверкает и блещет она, страна обетованная, прекрасная, цветущая. Я смотрю на нее восхищенными, влюбленными глазами. На эту нудную страну – под этим голубым безоблачным небом, при блеске этих золотых лучей, среди этих изумрудных долин… В моих скитаниях я никогда до сих пор еще не видал, действительно, изумрудного блеска полей. По ним скользят косые лучи заходящего солнца, и эта изумрудная зелень сверкает так, что больно смотреть. Ярко-красные цветы полевого мака горят на лугах, словно огоньки кровавого цвета. И куда ни оглянешься кругом, по склонам невысоких пологих холмов стелется этот яркий, зеленый, сверкающий ковер, и горят на нем красные огни…»

Публицист поэтически, красочно повествует о своеобразии и разнообразии природных пейзажей: о раскаленном, знойном воздухе, золотистом от лучей солнца, о воздушных и призрачных вершинах синих гор Иудеи и узких горных проходах, о таинственных пещерах и скалах, о морской глади и цветущих апельсиновых и лимонных садах. Так, например, он описывает сады Яффо: «Вечер приближается, весь в цветах, и эти белые, словно благоухающим снегом обсыпанные деревья приветствуют его своим ароматом. Опьяняющий запах цветов льется из-за высоких темно-зеленых кактусов, которыми окружены фруктовые сады». А так отзывается о Средиземном море, пребывающем в состоянии покоя: «голубое, нежное, словно шепчущее ласковые слова в полусне».

Вдыхает очаровательную тихую ночь: «Золотисто-красные полосы заката побледнели, побелели, исчезают. На темном небе сверкнула звездочка. Другая. Третья. В кустах, словно серебряные колокольчики, зазвенели цикады. И запела ночь, сверкая звездами, дыша ароматом. Теплая, звездная, благоуханная ночь… волшебница… и наполняет все кругом видениями, грезами, снами, кошмарами, фантастическими причудливыми образами…»

 

«Декорация волшебной феерии»

И наслаждается удивительным утром: «Прогулка от Рамле до Лидды – самая очаровательная из прогулок, которые я делал в своей жизни и во всем мире. Эта прогулка при восходе солнца, когда утро вставало в блеске бриллиантов, рассыпанных по полям. Стук копыт лошадей раздавался звонко и весело по каменистой дороге… Мы ехали под высокими деревьями, тенистыми, развесистыми, ветви которых низко-низко наклонялись над нашими головами. И из сумрака и прохлады этих рощ мы выезжали на поля, сверкающие, лучезарные в этот час восхода. Казалось, что по ним только что пронесся бриллиантовый дождь. Они были сбрызнуты росой, и ее капельки искрились и дрожали при блеске ослепительных лучей восходящего солнца. Из голубого неба доносилось пение птиц, и все это вместе было хорошо, как утренняя молитва ребенка, чистая, светлая, радостная. Я смотрел на эту картину восхищенный, восторженный, благословляя эту страну, эту чудную страну, где возродилось сердце человека. Эту прекрасную страну, где тихие, ароматные, полные дум ночи сменяются таким утром, полным радости жизни».

А в Рамле В. Дорошевич поднялся на залитую солнцем верхнюю площадку 30-метровой древней Белой башни: «…пред очарованным взором открывается чудная панорама. Открывается вдруг. Словно серый занавес сразу взвивается вверх, и перед глазами открывается декорация какой-то волшебной феерии. Вот она, эта маленькая страна, носящая великое имя… от нее веет свежестью и ароматом весны. К югу кудрявые оливковые леса… с их темной зеленью, подернутой беловатым налетом. К северу тянутся бесконечные долины, целое изумрудное море, тянутся вплоть до горизонта, где светло-зеленые тона полей незаметно переходят в бледно-голубой цвет неба. На западе вдали, золотой полосой, нестерпимым блеском сияет и горит Средиземное море. На востоке горы Иудеи, теперь светло-синие, похожие на тучи, с их золотистыми вершинами, облитыми лучами утреннего, горящего, сверкающего солнца…»

 

Горное «облачко грусти»

Обозревая после цветущих долин пустынные горы Иудеи, Дорошевич отмечает контрастность палестинской природы: «Это тихое облачко грусти, которое налетает на вас после минут радости и веселья. Все кругом подернуто серым флером печали. Траурные горы как будто тонут в сероватой мгле. Серо-пепельные скалы, которые уступами поднимаются к вершинам гор. Дикие оливковые деревья, с их зеленью, покрытою пепельным налетом, неподвижные, мертвые… Чем дальше, тем выше и выше поднимаются эти пепельные горы, словно покрытые грудами развалин. Тем уже и глубже становятся ущелья, в которых сверкает зелень по руслам горных потоков. И тем сильнее контраст между серыми горами и этими клочками зелени. Вся страна кажется вам огромной серой плитой, старой, растрескавшейся, в трещинах которой робко пробивается зелень, печальная, как зелень могил, с маленькими цветами, грустно смотрящими на мир, словно заплаканные глаза…» Пишет публицист и о «серой, печальной, мертвой» Иудейской пустыне.

И снова, уже под иным углом, возвращается к горам в другой главе книги: «Дикие, каменистые горы. Странные горы Иудеи. Они как будто созданы для проповеди. Их камни, уступами поднимающиеся к вершине, кажутся старыми, потрескавшимися ступенями огромных амфитеатров. И воображение рисует вам толпы, покрывающие эти старые ступени, толпы, внимательно слушающие речи, которые льются с вершины горы и так чудно, так ясно звучат в чистом, прозрачном горном воздухе. А над этой аудиторией раскинулось небо, голубое, мягкое, нежное, глубокое, бесконечное, как любовь».

«Я дома»

«Гостиница Захария! – указал проводник, – мы остановимся там поить лошадей». Здесь у Власа Дорошевича произошла очень примечательная встреча с евреями. Он сидел под старым, большим, кудрявым фиговым деревом, не пропускавшим знойные, палящие лучи солнца. Было тихо, журчал ручеек меж камней. «Перепрыгивая с камня на камень с грацией горной козочки, ко мне приближалась стройная девушка. Похожая на видение, на мираж, родившийся в раскаленном воздухе пустыни, среди пепельных скал. Ее маленькие, стройные ножки в черных чулках и крошечных туфельках так прыгали с камня на камень, словно за плечами у нее росли пестрые крылья бабочки. Короткое синее платье. Корсаж, обтягивавший изящный девичий стан. По ее плечам падали кудри распущенных золотистых волос. Ее можно было принять за фею этих гор, фею с золотыми волосами и голубыми, как васильки, глазами, в которых дрожали смех и веселье. Она улыбнулась мне улыбкой, веселой, как весеннее утро, – и спросила по-английски, что мне угодно».

Дорошевич сказал, что хочет позавтракать. Девушка попросила извинить, что придется кушать только холодное. Горячего приготовить не могут, «потому что у нас теперь праздники, и мы не разводим огня». «Моя маленькая англичанка была еврейкой», – говорит публицист. Через несколько минут пришел и ее отец:

«– Я услышал, что у нас есть путешественник из России, и пришел приветствовать вас.

– Вы сами тоже из России?

– Я?..

Он улыбнулся улыбкой своего племени – немножко печальной.

– Я пришел сюда изо всего мира. Я родился в Румынии, жил в Австрии, Франции, искал счастья в Америке и пришел сюда. Пусть я умру, а дети вырастут в стране отцов.

– Мне тоже приходилось странствовать немало. Я видел евреев повсюду в гостях. Вы первый еврей, который принимает меня у себя дома.

Он снова улыбнулся своей печальной улыбкой:

– Дома? Мы только что еще устраиваемся. Мы вернулись из такого долгого-долгого пути!.. Впрочем, я дома. Мои младшие дети родились здесь и не знают ничего, кроме этих картин.

Он указал на серые скалы, на древний колодец библейских времен, на старые деревья.

– Это для них родные картины… каждое утро, проснувшись, я думаю: „ Я дома!“ И эта фраза кажется мне странной. Я слушаю ее как музыку. „Я дома!“ Неправда ли, вам должно показаться это странным: кажется, такая простая, такая обыкновенная фраза: „ Я дома“. Но вы ее произносите с детства, – а я ее стал произносить только с сорока пяти лет…»

 

Контрасты Иерусалима

Дорошевич описывает Иерусалим того времени, каким он его увидел. Великолепные, пышные, роскошные храмы и облепляющие их со всех сторон ужасающие, грязные лачуги, трущобы. Полуразрушившиеся дома с покрытыми плесенью, треснувшими стенами и крошечные дворики с цистерной для дождевой воды. Запутанная сеть узеньких, извилистых улиц, по которым трудно разойтись четверым и от «которых веет такими великими воспоминаниями». Шум, гам, крики, гортанный говор переполняющей улицы пестрой, оборванной, живописной восточной толпы. Вереницей, одна за другой, медленно бродят по узким улицам растроганные, с глазами, обращенными к небу, паломницы и тихо поют дрожащими старческими голосами «Христос воскресе…» Караван мусульман возвращается из-за Иордана, куда они ходили на поклонение могиле Моисея. Кстати, весьма интересно наблюдение-замечание публициста о палестинских мусульманах: «Нельзя представить себе религии более пестрой, более мозаичной, чем та, которую исповедуют мусульмане в Палестине. Все культы здесь сплелись вместе. Они поклоняются святым христианским, магометанским и еврейским наравне и одинаково. Христос, Моисей и Магомет для них священны почти в одной и той же степени…»

Население Иерусалима Дорошевич называет несчастными, жалкими нищими, которые «собрались в праздничный день на паперти великолепного храма». 40 тыс. человек, живущих милостыней:

«Когда в это место, в эти старые почерневшие от времени стены, приходит христианин, магометанин, еврей, к нему протягиваются тысячи рук.

– Дай! Дай! Дай!

– Дай во имя распятого Бога!

– Дай во имя Того, Чье имя не дерзает произнести язык!

– Дай во имя Аллаха, святого и вечного!

Они все здесь живут милостыней, тем, что им приносит и оставляет верующий мир… Это потомки, которые живут нищими там, где жили царями их отцы».

Ремесленные мастерские, торговля «только для удовлетворения потребностей сегодняшнего дня». А все, что есть европейского, промышленного, – в предместьях, за стенами Иерусалима.

Город, священный для христиан, мусульман и евреев. Величайшая святыня на одной улице признается величайшим заблуждением на другой. Близость величайших святынь приводит к экзальтированности, фанатизму, люди с неприязнью сторонятся друг друга. Иерусалим разделен на кварталы по религиям.

Влас Дорошевич так показывает Еврейский квартал: «…мы попадаем в настоящий квартал детей. Сотни детишек наполняют улицы, шмыгают под ногами у взрослых. Ужe по обилию детей вы догадываетесь, что попали в еврейский квартал. Это квартал детей и стариков. Одетые в длинные черные костюмы, они сидят на порогах домов и дремлют… под теплом солнца родной земли». Журналист рассказывает читателю, что есть старое народное предание: где бы ни умер еврей, его кости в конце концов будут в Палестине. Старики приезжают умирать в Иерусалим, «в землю отцов, чтобы избавить от долгого, трудного путешествия свои старые, наболевшие кости».

Ждущие смерти старики, «черные тюрбаны сефардов и черные широкополые шляпы ашкеназов, черные длинные камзолы мужчин и темные одежды женщин» придают траурный вид этому уголку города. «И он казался бы полным одной печали и скорби, если бы не тысячи детских голосов, звонких, веселых и чистых, которые одни оживляют еврейский квартал древней столицы».

В пятницу, когда близится вечер, улицы Еврейского квартала «меняют свой цвет». Запираются лавки, исчезает черная одежда. «Из домов выходят по-праздничному одетые люди. В их одежде, в яркости и пестроте цветов сказываются дети Востока. Длинные бархатные халаты алого, светло-голубого, темно-синего, ярко-зеленого цветов… улицы Гетто, сумрачного и унылого, вспыхивают настоящим колоритом Востока. В эти часы среди уголков Востока еврейский квартал самый яркий и пестрый». И в то же время резкий контраст между праздничными одеждами и сосредоточенным, печальным молчанием, с которым все эти люди со старыми книгами в руках идут в одном направлении – к стене древнего Второго храма, к Стене Плача. «Это все, что осталось от Иерусалима. Громадные каменные глыбы, до трех саженей длиною, словно какие-то титаны соорудили циклопическую постройку; от этой стены веет несокрушимым могуществом. Все гибло и разрушалось кругом, а этот остаток старой стены стоял, как несокрушимый мавзолей великого прошлого. Никакие нашествия, войска, орды завоевателей не сдвинули с места этих камней. Среди пламени и разрушения она уцелела, эта стена, свидетельница такой славы, такого величия, таких ужасов. Стена, камни которой омыты слезами стольких поколений. Старая желтая стена, золотистая в лучах заходящего солнца. Она кажется теперь золотой, величественной, царственной…»

Евреи испанские, русские, австрийские, турецкие, уроженцы Палестины и пришедшие из далеких уголков земного шара… Говорящие на разных наречиях, они «сошлись здесь во имя одного горя перед этой стеной, немой для нас, так много говорящей им на языке, понятном каждому из них. И они все здесь говорят на одном, общечеловеческом языке – на языке слез… Этот плач толпы, плач свежего горя, крик от только что нанесенной раны, словно исчез промежуток в десятки веков и страшное горе стряслось только вчера».

Плачут о разрушенном храме, минувшем величии, о великих погибших людях. Кантор и хор призывают поспешить Освободителя Сиона, поют о соединении детей Иерусалима, о восстановлении царства Сиона, увенчании его красотой и величием.

Есть ли в мире город более печальный, чем Иерусалим, задается вопросом Влас Дорошевич. Он пишет, что тогдашний Иерусалим – «призрак вырождения… во всем блеске и великолепии прошлого величия, во всем ужасе настоящего», «призрак, у которого на плечах золотая, вышитая драгоценными камнями мантия – такая роскошная на плечах, волочащаяся по земле в виде жалких, грязных лохмотьев». Иерусалим, застроенный самыми священными для мира соборами, мечетями, синагогами – «это место печальных воспоминаний и радостных надежд».

Контрасты между его торжественным настроением и проявлениями жалкой действительности больно отзывались в душе журналиста, вызывали грустное, тяжелое, скорбное чувство. И все-таки «я возвращаюсь домой, удовлетворенный, с сердцем, полным восторга. Я видел Иерусалим». Дорошевич рекомендует: «Если вы хотите видеть Иерусалим, суровый, строгий, величественный, – Иерусалим, производящий потрясающее впечатление, – посмотрите на него с Елеонской горы (Масличная гора. – А. К.). Это тот Иерусалим, который заставлял поклонников падать на землю и с рыданиями биться о камни…»

 

Гробница Рахили

Помимо Иерусалима, Влас также посетил Яффо – «город, похожий, как и все восточные города, на груды серых развалин», Лидду с гробницей Георгия Победоносца – «крошечный городок, когда-то большая грозная крепость», – останавливался во францисканском монастыре св. Иосифа Аримафейского (где в 1799 г. Наполеон устроил свою штаб-квартиру и составлял план грандиозной битвы, разыгравшейся недалеко от горы Фавор), проезжал мимо больших сторожевых разрушающихся башен, ранее занятых гарнизонами – «словно заснувшие часовые, стоят около дороги», – видел реку Иордан, Вифлеем, Мертвое море…

Рассказывает и о стоящей на высоком холме, над обрывом, небольшой старой постройке с круглым куполом: «Проводник указывает вам на древнее здание и произносит имя, которое звучит как мелодия, доносящаяся издали, из глубины веков. Могила Рахили. Жены Иакова, матери Иосифа и Вениамина. Не встает ли пред вами при упоминании этого имени образ прекрасной женщины, с глазами, полными слез, бесконечно красивыми и бесконечно печальными? Образ великой матери, любимой и страдавшей. Этот образ, полный красоты и страдания, привлекает к себе все сердца. Здесь похоронено материнское горе. Христианские паломницы останавливаются у этой великой могилы, чтобы поклониться похороненной здесь матери. Еврейки и мусульманки приводят сюда своих детей, чтобы у могилы Рахили молиться о своих детях…»

Публицист подчеркивает, что могила Рахили, находящаяся под куполом, заперта. Открыта для всех и всегда только невысокая комната – преддверие гробницы. Однако раз в год сюда приходит караван еврейских женщин из Иерусалима. Тогда могилу Рахили отпирают, женщины входят на поклонение ее гробнице, и окрестности оглашаются рыданиями и плачем жен и матерей.

 

Иерихон

Побывал Дорошевич и в Иерихоне – крошечном городке («скорее деревушкa, беленькие домики которой спрятались среди густо разросшихся тенистых садов»), выросшем на развалинах некогда грандиозной крепости. Влас отмечает: в этом месте Палестина не могла не подвергаться нападениям племен, живших по ту сторону Иордана. Именно из Заиорданья, с гор, возвышающихся по ту сторону долины, «Палестина кажется землей обетованной, действительно, страной, текущей молоком и медом». Перед взором открывается широкая Иорданская долина, где среди сочной, густой, темной зелени сверкает и вьется красивая река, а «темные, синие горы Иудеи, кажется, скрывают за собой еще бóльшие чудеса и сокровища». При взгляде отсюда желание овладеть Палестиной «должно было сильно разыгрываться у соседних варваров». А евреи с вышины этих гор смотрели «восхищенными глазами на родную землю, которая представала пред ними в таком пышном, в таком блистающем наряде».

 

Такая маленькая, такая великая…

Из Палестины Дорошевичу «все кажется таким далеким-далеким, что вы поневоле спрашиваете себя: „Полно, да существует ли мир? Не было ли все, что я видел до сих пор, только пестрым, мучительным сном?“».

Перед отъездом он поднялся на вершину Масличной горы, «…чтоб бросить оттуда последний прощальный взгляд на Обетованную землю, где пережил столько печальных, столько радостных впечатлений… вот она вся передо мной, эта Святая земля, привлекающая к себе сердца и мысли всего мира. Такая маленькая, такая великая… Чудная страна, населенная, как феями, преданиями и легендами, где они встают пред вами из-за каждого пригорка, из-за каждого дерева, из-за каждого куста… Внизу Иерусалим… полный великого и священного прошлого… И голубым пологом раскинувшееся надо всем небо, безоблачное, ясное, нежное, доброе и милосердное…»

Такой увидел Палестину человек, приехавший из страны с официально утвержденным царской властью государственным антисемитизмом, с давними юдофобскими предрассудками и традициями. Но среди всего этого российского «пейзажа», однако, нередко пробивались и такие вот нравственные и понимающие голоса передовых людей своего времени.

И, действительно, увидел он многое. Конечно, главная цель его визита – христианские святыни, и им он посвящает основное внимание. Но не забывает неоднократно подчеркивать, что это родная земля для евреев, говорит о былом величии еврейской державы. Сравнивает блеск Иерусалима прошлого и его во многом ужасное нищее состояние на пороге XX в. Рассказывает о Еврейском квартале Иерусалима, о Стене плача. И делает все это образно, метафорично, не жалея красок. Прекрасным лирично-поэтическим языком повествования, вызывающим желание цитировать большие фрагменты текста. И все это очень по-дружески. Палестина еще входит в состав Османской империи, впереди еще подмандатная Палестина под управлением Великобритании, до основания независимого Израиля еще почти полвека, но Влас Дорошевич уже говорит, что на этой земле евреи – дома.

 

Александр КУМБАРГ