Сорвавший маску со всего человечества

В ночь на 11 июля, не дожив всего четыре дня до своего 87-летия, во Франции скончался Олег Целков – один из лидеров советского нонконформизма. Художник прожил жизнь под лозунгом «Hе верь, не бойся, не проси». Он говорил об известных всему миру персонажах своих картин: «Каждый из них является одновременно и ликом, и лицом, и мордой». И точной добавкой к этому высказыванию была другая фраза художника: «Я случайно сорвал маску со всего человечества».

Ранее, в апреле этого года, не стало друга Целкова – поэта среди прозаиков Владимира Марамзина, также выдавленного во Францию из Советского Союза (см. «ЕП», 2021, № 6). Он оставил третью часть романа «Страна Эмиграция» во многом готовой, но так и не завершенной. В этом еще не опубликованном произведении есть глава, посвященная художнику.

 

Образы Олега Целкова

Обычно полагается начинать с биографии. Когда она есть, мы, читая, скучаем. Когда же нет – мы удивляемся. В сущности, нам нужны эти годы, города и названия учебных заведений, чтоб убедиться: и в этой жизни не было ничего необычного. И всегда мы тут же накалываемся, потому что, действительно, нет ничего зауряднее жизни художника, но и нет ничего необычней ее. Есть еще распространенная формула: «Его жизнь, бедная событиями, была необычайно наполнена внутренне...» Я бы назвал это «Подайте на бедность». В жизни Целкова (1934 г. рождения, Москва) были события, были, иначе не оказался бы он на пятом десятке своей жизни в Париже. Что, конечно, считать за событие...

Мы познакомились весной 1956 г., когда нас, студентов Ленинградского электротехнического института, как и многих тогда, коснулась надежда на полегчание (так хорошо совпавшая с выходом из детства) и обуяло желание действовать, писать, устраивать выставки. Какие-то профкомы не возражали, и мы добились выставки художников, наших ровесников, которые уже начинали быть шумно известны в Ленинграде. Самыми замечательными оказались Виктор Голявкин и Олег Целков, за которого нам всем и всыпали без задержки. Выставка простояла одно воскресенье (не рекорд, рекорд потом поставит сам Целков – 15 минут в Доме архитектора, в Москве, после чего свет был выключен и знатные гости выдворены). Бледный парторг, вынутый чрезвычайным звонком из воскресной поздней постели, по тем временам не посмел прикрыть выставку немедленно из-за многочисленной и непривычной публики. Больше всех парторга заставил оробеть писатель Давид Дар, дымивший трубкой и раздвигавший толпу суковатой палкой с серебром набалдашника. С тех пор живопись Целкова была для нас предметом постоянного наблюдения. Она вошла навсегда в нашу жизнь.

По приезде в Вену (я бросился туда на машине, более чем за тысячу километров от Парижа, чтобы обнять его, – думал, что никогда уж не свидимся) (1977 г. – Ред.) Целков рассказал, что уже 15 лет твердо решил не иметь ничего общего с советским государством и делать в живописи только то, что сам захочет. Он один из немногих, кому это удалось (и удается до сих пор). Не раз с тех пор вызывал он злобу и даже ненависть не только у чиновников, но и у либеральных интеллигентов различных мировоззренческих толков. В первом случае это оборачивалось житейскими неудобствами – Целкова исключили из всех советских живописных академий (лишь благодаря Николаю Акимову oкончил он курс театрального художника), у него, у члена Союза художников, ни одна картина не была никогда куплена официально и т. д., что рассказывать! Во втором – дело было куда серьезней, и кто-либо менее уверенный, чем Целков, мог бы и заколебаться. Я знаю, например, человека (и хорошего), который говорил, что пристрелил бы его своими руками за картину «Тайная вечеря». Если ты нравишься врагам, задумайся. Если все у тебя слишком нравится друзьям, задумайся еще более: настоящее искусство не может не вызывать поначалу отталкивания. В художнике Олеге Целкове всегда были две черты, невыносимые как для начальства, так и для чисто интеллигентского, бескорневого сознания. Он всегда знал, чего хочет, и он всегда обладал почти крестьянской цельностью. Его работы огорчали многих. Простые люди выражались впрямую, радуясь краскам и пугаясь страшных изображений. Люди непростые выражались затейливей, но, в сущности, в том же роде. Многим оказывалось трудно соединить воедино богатую и весьма непростую живописность Целкова, уходящую корнями в лучшие центры живописной традиции, с грубоватой мощью его образного ряда.

Неумелые защитники извинительно мямлили о грубости окружающей советской действительности, откуда и впрыгивают в прекрасную живопись столь социально-мрачные личины (как будто мясные бабищи Тициана или старики Рембрандта с обваливающимися кусками лица – чистейшее золото живописи – уж очень обрадовали бы когда-то, встреться они темным вечером в Беляево-Богородском).

За эти двадцать с лишним лет мы встречались то чаще, то реже, то в Москве, то в Ленинграде, а теперь живем в Париже, рукой подать друг от друга и от «лучшего в мире Некрополя», кладбища Пер-Лашез, куда нас зазывает наша местная мэрия приобрести себе местечко заранее. За это время он немало изменился, менялось несколько раз и образное наполнение его работ, но живопись Целкова, в сущности, не изменилась. И мне всегда казалось, что никакого противоречия в том, что он делает, нет. Нас, интеллигентов, привлекает в народном характере синтетичность, нерасчлененность. Вещи попадают в народное сознание сразу и целиком, не разъятыми на признаки. Такая же цельность имеется и в работах Целкова. Мы не находим несообразностей в какой-либо частушке, где скрытая нежность, житейская грубость, тонкость чувствования, прямолинейность выражения и юмор соседствуют совершенно естественно и существуют разом:

Дроля, дроля, дролечка,

Сделай мне робеночка.

Ручки-ножки маленьки,

Волосики кудрявеньки.

Мне кажется, что именно подобная цельность делает Целкова большим художником. А потом уж приходится удивляться и радоваться его колоризму, цветовой веселости и той четкости и неожиданности общего знака, в который отливаются лучшие его работы: «Две бабы», «Едоки арбуза», «Тайная вечеря», «Автопортрет с Рембрандтом», «Двое с жуками», «Голгофа» и многие другие.

Большинство их украшает сегодня лучшие залы Парижа, Венеции, Нью-Йорка. Что еще нужно художнику? – Долгая жизнь.

 

Владимир МАРАМЗИН