«Израильтян идиш не интересовал, и бывшим советским артистам пришлось переезжать на Брайтон-Бич»

Автор многочисленных книг по истории эмигрантской песенной культуры и ведущий собственной программы на канале RTVI в беседе с корреспондентом «Еврейского журнала» рассказывает о еврейском репертуаре корифеев третьей волны и поисках стиля. Почему кубанский казак Вилли Токарев пел про Сарочку; как люди в серых костюмах искали антисоветчика на Брайтон-Бич и кто из исполнителей блатняка работал с Мадонной и Эминемом.

 

В Тулу, к цыганам

– Недавно вы выложили на YouTube видеозапись нью-йоркского концерта легендарного исполнителя Алеши Димитриевича. Среди приглашенных певцов был и Алик Ошмянский (Фарбер), известный по подпольным магнитофонным записям еврейских и одесских песен. На том вечере Ошмянский исполнил «Отцвели уж давно хризантемы в саду». Не был ли этот эпизод показательным: советские евреи на Западе стали ощущать себя русскими?

– У Яна Бала в альбоме «Брайтонштат» есть строчка: «Кто там был жид, здесь русским стал». Автор никого не хотел оскорбить, он просто подметил тенденцию. При всех минусах СССР населявшие его народы были приобщены к русской культуре. Алик Ошмянский принадлежал к поколению артистов, которые не просто выходили на сцену зарабатывать: они интересовались жанрами, в которых работали.

Определенные еврейские песни были запрещены к исполнению даже в ресторанах Одессы. Алика за нарушение этих правил однажды поймали проверяющие из Одесского объединения музыкальных ансамблей. Они ходили с магнитофончиками и записывали репертуар. Ошмянский получил один выговор, другой, а потом его сослали в Тульскую филармонию руководить цыганским ансамблем.

– Ничего себе метаморфозы.

– Да. Еврейский музыкант за исполнение еврейских песен ссылается в качестве наказания руководить цыганским ансамблем в Тульскую филармонию. Поэтому взаимопроникновение культур в СССР было неизбежным.

Увидев Алика на той записи, я, честно говоря, не удивился. Первую пластинку он записал в Торонто, называется «От Алика с любовью». Там был микс из русских и одесских песен. Но мало кто знает, что в Торонто у Алика состоялся концерт цыганских романсов. У коллекционеров эта кассета есть, но официально она никогда не выходила.

– Получается, тульский опыт не пропал даром. Что происходило с репертуаром других эмигрантских артистов?

– Многие люди, которые ехали на Запад, поначалу просто не понимали, как там всё устроено. Все-таки Советский Союз был закрытым обществом, есть масса примеров, когда эмигранты в прямом смысле испытывали разочарование. Допустим, рижанин Лев Пильщик уехал одним из первых в начале 1970-х. Известный артист, сотрудничал с ВИА «Самоцветы», «Поющими гитарами», был солистом ансамбля Эдди Рознера. Сначала Пильщик поехал в Израиль и попытался там закрепиться, обладая шикарным голосом. Он даже получил премию на фестивале хасидской песни. Но израильская аудитория маленькая, к тому же для многих выходцев из СССР стало откровением, что идиш эту аудиторию интересовал мало.

Такое же разочарование постигло и Михаила Александровича, и Эмиля Горовца, и Анну Гузик. Немало артистов, которые искренне стремились попасть в Израиль, осознавали, что их советский и идишский репертуар никому не нужен. Они вынуждены были ехать дальше, в Америку, к эмигрантской публике, которая ценит русский и идиш. Эмиль Горовец свой американский репертуар в значительной части выстраивал на еврейских песнях. Майя Розова, перед тем как выпустить два альбома по-русски, записала альбом на идише. Была такая певица Ирина Фогельсон, она выпустила пластинку, где в равной мере представлены русские и еврейские песни. Люди искали себя, пытались понять, чтó в эмиграции наиболее востребовано.

– Почему у Шуфутинского немало песен на еврейские темы, включая «Скрипача Моню», а Гулько предпочитал тюремную и белогвардейскую тематику?

– Михаил Гулько, в отличие от многих коллег, не был артистом советской эстрады в прямом смысле слова. Он был ресторанным музыкантом и поэтому лучше всех уловил запросы публики. Михаил Шуфутинский и Анатолий Могилевский впоследствии записывали свои альбомы, ориентируясь на репертуар Гулько. Первый альбом Шуфутинского «Побег» похож на «Синее небо России» Гулько и в плане репертуара, и с точки зрения подачи.

Во время интервью Шуфутинский хорошо мне это описал: люди приехали из страны, где многое было под запретом. Кому чего не хватало в СССР, то они и пытались восполнить. Кто мечтал о красивой мебели, покупал мебель, кто 10 лет стоял в очереди за «жигулями», покупал подержанный «кадиллак». А кто любил одесскую музыку и хотел слушать ее в хорошем качестве, шел в кабак и заказывал эти песни.

– Вилли Токарев, предки которого были из кубанских казаков, выпустил кассету «Золото», которая состоит из песен про евреев и от лица евреев: гардеробщик Юзик, тетя Хая, Сара-Сара-Сарочка моя. Социальный заказ?

– «Золото» вышло в 1984 г., к тому моменту Токарев поет в ресторанах уже лет шесть, понимает, что востребовано публикой, которая заказывает то «Семь-сорок», то «Хавy нагилу». После Шестидневной войны еврейская песня в СССР оказалась в загоне. Если раньше тот же Эмиль Горовец, Нина Бродская и другие во время эстрадных выступлений вкрапляли отдельные песни (разумеется, ни по радио, ни по телевидению их услышать было нельзя), то после 1967 г. это приравнивалось к сионистской пропаганде. Но люди хотели слушать еврейские песни, это часть их культуры. Токарев хорошо знал свою публику и ее вкусы. Кстати, потом он даже выпустил альбом «Шалом, Израиль».

– Складывается ощущение, что многие «нащупывали» очень долго. Первая пластинка Анатолия Могилевского – это обычные эстрадные песни на музыку Анатолия Днепрова.

– Более того, даже такой корифей, как Вилли Токарев, через год после Могилевского наступил на те же грабли с альбомом «А жизнь – она всегда прекрасна». У советских артистов на психологическом уровне был барьер: как это можно взять и запеть во весь голос «низкий» блатной репертуар, запрещенный на советской сцене? Они исполняли такие песни в юности, но под гитарку. Никому в голову не приходило, что можно аранжировать «Мурку» и записать на профессиональной студии. Могилевский записал пластинку с Днепровым благодаря тому, что композитору удалось вывезти минусовки, записанные оркестром Юрия Силантьева. Марк Грушко тоже выпустил кассету с песнями Днепрова. Эстрада в советском стиле никого на Брайтоне не интересовала. Скорее наоборот: она напоминала о прошлых реалиях, и люди избегали ее. Многие сумели перестроиться, тот же Могилевский записал серию блестящих альбомов с жанровыми песнями. А кто-то так и не смог найти своего слушателя.

 

Плясать как в последний раз

– Особняком стоял Ян Бал (Балясный). Как я понимаю, до конца 1980-х его кассеты провозить боялись, поскольку Бал записал два альбома антисоветских пародий. Первый – про антисемитизм и отказников…

– Ян Бал – уникальное явление, которое мало известно. Он пришел в межсезонье – уже были и Токарев, и Гулько, и Шуфутинский с Могилевским. Бала не расслышали, а потом он рано умер. Кроме него, песенной антисоветской сатирой никто не занимался. Ну, может быть, Альберт Корабельников. Тема отказников звучала в известной пластинке Теодора Бикеля «Не могу молчать», но чаще всего такие произведения записывали на английском или иврите. А Бал сделал это по-русски, причем очень метко, ярко, с большим юмором. Его вдова Эстер вспоминала, что на первой кассете, которая называлась «Брайтонштат», ее муж предусмотрительно не разместил свою фотографию и настоящее имя. Когда альбом вышел, по Брайтону начали шнырять люди в одинаковых серых костюмах – сотрудники советского посольства, которые искали автора. Есть версия, что ранняя смерть Бала от инфаркта была неслучайной.

– Кто ему аккомпанировал? По звучанию это живой, хотя и маленький ансамбль.

– Был коллектив, который назывался Exodus. Одно время Бал гастролировал по США, ему аккомпанировал оркестр Зиновия Шершера. Это известный музыкант, в Союзе он работал в оркестре Полада Бюль-Бюля oглы. Сейчас живет в Лос-Анджелесе. Шершер, кстати, однажды вышел в финал премии «Грэмми». Не выиграл, но стал голосующим академиком.

В эмиграции были эстрадные группы, например Five Russkis, ее организовали рижские музыканты братья Ковнаторы. Альберт Корабельников записал с ними альбом «Русский акцент». Ковнаторы делали аранжировки Гулько для «Синего неба России», но он остался недоволен и пошел к Шуфутинскому.

– Почему не было ироничных брайтонских бардов уровня Тимура Шаова?

– Были. Отчасти Корабельников: он выпустил одну кассету, но его репертуар был значительно шире, это рассказывают те, кто был на его концертах. Отчасти Бал, отчасти Виктор Шульман – у него есть вкрапления, брайтонские зарисовки. Некоторые песни проникали на эстраду. В Лос-Анджелесе живет бард Александр Быстрицкий, врач по специальности. Шуфутинский спел его песню «Ах, Сема, вы были член месткома» на альбоме «Атаман-3». Там же было и произведение барда Валерия Скорова «Прости-прощай, я покидаю зону». Выступлений классических бардов было мало: в ресторане под гитару не попоешь, туда приходят плясать.

– Как вообще выглядела эта ресторанная субкультура? Насколько эмигрант средней руки мог позволить себе посещать рестораны и слушать Токарева или Шуфутинского?

– В первый раз я попал в США в 1990 г. и застал брайтонские рестораны в пору их расцвета. Я никогда, ни до того, ни после, не видел, чтобы люди так веселились. Они плясали как в последний раз, не обращая внимания на фигуру и одежду, яростно и при этом со вкусом. Люди, которые долгие годы сидели в клетке, обрели свободу и отрывались. Дешевыми рестораны, да еще с живой музыкой, не были, но раз в неделю эмигранты могли себе позволить поесть, попить и оторваться. Я работал в пекарне у дяди и получал 5 долл. в час. За летние каникулы раза три-четыре я ходил в рестораны, даже в «Одессу» – слушать Вилли Токарева.

Что касается брайтонской эстрады, по закону диалектики количество переросло в качество. К началу 1980-х в эмиграции оказываются десятки профессиональных артистов – с именами, с консерваторским образованием. Разумеется, демиургом эстрады третьей волны, как я его называю, стал Михаил Шуфутинский. Он выступил аранжировщиком первых альбомов Гулько, Могилевского, Успенской, Розовой, некоторых песен Яна Бала. Во многом эти артисты состоялись благодаря его аранжировкам.

В СССР Шуфутинский был руководителем большого эстрадного ансамбля «Лейся, песня», работал с Анной Герман и другими корифеями. Все знания и умения он перенес на брайтонскую сцену, собрав ансамбль «Атаман». Там играли музыканты советской школы, которые работали у Лундстрема и Рознера, будь то саксофонист Владимир Ткалич или тромбонист Алик Шабашов. Появились разные направления эмигрантской эстрады, и к 1990-м, когда границы открылись, многие вернулись и составили конкуренцию российским артистам.

– В Израиле звезды Брайтона гастролировали?

– Конечно. Токарев был неоднократно, Могилевский, Шуфутинский. Борис Сичкин, Альберт Корабельников, Виктор Шульман – все люди, чьи песни разлетались и пользовались интересом, побывали в Израиле. В конце 1980-х или начале 1990-х прошел концерт в довольно гремучем составе: Гулько, Кобзон и еще кто-то.

 

«Миллион алых роз» на идише

– Сегодня для полноценной аранжировки и записи хватает домашнего компьютера. В те годы требовались мультиканальные магнитофоны и другая недешевая техника. Почему у Шуфутинского качество было на высоте, у Токарева чуть пониже, а у того же Григория Диманта – серединка на половинку?

– Вопрос денег. У Михаила Захаровича есть жизненное кредо: «Я люблю всё самое лучшее». Он понял, что одного синтезатора, как у позднего Токарева, мало, надо собирать оркестр. Вилли Иванович тоже поначалу записывался с оркестром, но решил, что для его жанра это не столь важно. Он все-таки автор-исполнитель в полном смысле этого слова. Возить оркестр на гастроли накладно, с синтезатором и аккомпаниаторшей Ириной Олой выгоднее. Поэтому он с 1985 г. переходит на такой формат. На кассетах у Токарева было написано «One Man Band» – «человек-оркестр».

Шуфутинский пошел по другому пути. Вообще, Михаил Захарович более прозорлив с творческой точки зрения. Почему он успешен до сих пор? Он всегда на шаг-два впереди. Эксперименты с рэпом и техно. Плюс, конечно, живой звук. Его прелесть в том, что он не стареет. Послушайте Петра Лещенко: там другое качество из-за компрессии звука, но звучит, будто вчера было записано. Навороченные синтезаторы выхолащивают звук.

Что касается Диманта, Гриша записал альбом «Любимые песни» в 1978 г. Тогда еще не было электроорганов с возможностью имитировать партию ударных. Продавались виниловые пластинки с разными ритмами, Димант купил их и на гитаре сыграл все остальные партии. Для конца 1970-х это звучит неплохо. Димант изначально не пытался закрепиться в качестве певца, он таким и в СССР не был. Он был очень сильным музыкантом, гитаристом. Да, пел в ресторане, но в большей степени был музыкантом. В США он был мегапопулярен: в его карьере работа и с Мадонной, и с Эминемом. Он появлялся на обложке американского журнала «Гитарист». Кстати, полная 90-минутная версия кассеты «Любимые песни» включала несколько композиций на идише.

– Максим, почему переход количества эмигрантской песни в качество произошел только в Америке?

– Прежде всего потому, что аудитория в других странах была маленькая. Во Франции даже в 1980-е властвовали традиции, заложенные первой и второй волнами. Есть известная история о том, как на концерт Высоцкого пришли потомки белой эмиграции и просто не понимали, о чeм он поет: какие-то жаргонные слова, советские реалии… Поэтому в парижских ресторанах продолжал властвовать дореволюционный репертуар: «Две гитары», «Отвори потихоньку калитку», «Очи черные».

В 1982 г. появился очень яркий автор Валерий Винокуров, который выпустил пластинку «Ностальгия». Но для него музыка была хобби, он работал учителем. Для меня остается загадкой, почему в Израиле не было своих корифеев уровня Токарева. В 1960-е Аркадий Кручиний записывал разные песни по-русски – одесские, фольклорные. В 1990-е появился замечательный Самсон Кемельмахер. Он выпустил кассету «Обо всем понемногу», потом был альбом «Я в Израиле и живой». Жанровая авторская песня на злобу дня, интересная, сочная. Самсон из Кишинева, он еще до отъезда выпустил пластинку на идише. Если бы он начал петь, условно говоря, в 1985 г., мы бы знали его больше.

В начале 1990-х в Израиль приехал Виктор Березинский. Он больше лирик и сатирик, блатные песни в его репертуаре не звучат. Он очень разноплановый, выпускал альбомы на русском, идише и иврите. В 1970-е была Женя Фаерман.

– Пела на идише.

– В основном на идише, но она и в Париже вместе с Димитриевичем выступала, более-менее была известна. Еще был Давид Эшет, который переводил русские и советские песни на иврит и идиш. Он даже «Миллион алых роз» перевел и спел. Знаю, что перед смертью он планировал выпустить диск, где на идише должна была прозвучать песня Александра Новикова «Вези меня, извозчик». Его предупредили знакомые: «Придется улаживать вопрос с авторскими правами», он как-то сник и не успел выпустить пластинку. Надеюсь, его вдова выпустит этот диск.

Все-таки Израиль – страна небольшая, там трудно петь только по-русски, а на иврите сложно выстрелить, когда сильный акцент.

– Как эмигрантская песня преодолевала железный занавес? Кто ввозил кассеты?

– Дипломаты, спортсмены и моряки. Я дружу с коллекционером, он начал собирать музыку третьей волны, потому что его родители работали в миссии ООН в Нью-Йорке. Спортс­мены много везли и всякие там чиновники. У меня еще в советской юности от отца остался знакомый, крупный чиновник в Минфине. У него была гигантская коллекция этих пластинок и записей.

– Рискованное, наверно, было дело.

– Дипломатический багаж не обыскивали, моряку на корабле всегда было где притырить, а вот спортсменов ловили. В 1974 г. Слава Вольный (Вячеслав Мазур) выпустил пластинку «Песни ГУЛАГа». После Олимпиады в Инсбруке в 1976 г. врач одной из советских команд пытался эту пластинку провезти. А там портрет Солженицына, лагерные вышки. Его поймали, срок не дали, правда, но отстранили от работы в сборной и сделали невыездным.

Кассеты шли потоком в Одессу, там был замечательный человек Стас Ерусланов, один из лидеров советского подпольного магнитиздата. Ему моряки пачками новинки везли. Он их тиражировал, продавал в хорошем качестве на Привозе или на Охотском рынке. Так эти записи разлетались по всему Союзу.

– Что произошло с музыкальной сценой Брайтона после перестройки?

– Во-первых, технологии вытеснили живую музыку. Стало невыгодно содержать музыкантов. Оркестр в ресторане «Россия» прекратил работу в середине 1990-х, это был последний живой оркестр на Брайтоне.

Во-вторых, рухнул железный занавес, блатные песни стали звучать из каждого утюга. Куда более востребованной стала перестроечная советская эстрада, все эти «Ягода-малина». На Брайтон поехали советские звезды – кто в эмиграцию, кто на заработки. Они вытеснили традиционный Брайтон. С появлением Интернета альбомы стало записывать невыгодно, продать их невозможно. Песня – отражение жизни. Закончилась третья волна, и вместе с ней ушла ее эстрада.

 

Беседовал Павел ЛЬВОВСКИЙ (jewishmagazine.ru)