Фантастический Лем

«Странным, трудно понимаемым, насмешливым и одновременно серьезным является мир, в котором я живу и пишу», – говорил Лем. Польский писатель-фантаст, философ, футуролог, публицист, литературный критик, теоретик литературы… Творческих ипостасей много, но правильнее будет назвать этого рафинированного, энциклопедически образованного интеллектуала одним словом – Мыслитель. Редкое по нынешним временам понятие. Популярность его произведений в СССР была столь велика, что с их помощью, как пишет литературный критик Майя Каганская, молодые люди 1960-х завоевывали благосклонность своих избранниц, читая им вслух.

 

Айсберг

Творческое наследие Станислава Лема космически гигантское. «Солярис», «Звездные дневники Ийона Тихого», «Эдем», «Диалоги», «Сумма технологии», «Рукопись, найденная в ванне», «Сказки роботов», «Высокий замок», «Глас Господа», «Философия случая», «Абсолютная пустота», «Насморк», «Осмотр на месте» – эти и другие книги Лема, переведенные более чем на 40 языков, прочитали десятки миллионов людей и разобрали их на афоризмы.

Впечатляет тематическое разнообразие Лема. Он писал о проблемах существования человека в будущем мире технологий и об утопических обществах, об иных мирах и столкновениях человечества с внеземными тайнами, о кибернетике и логике, истории и этике, выдвигал новые гипотезы и концепции.

Впечатляет и жанровое разнообразие: фантастическая мюнхгаузениада, реалистические повествования, философские эссе, детективы с элементами философии, теория литературы, субъективные рецензии на книги. Лем отмечал, что «пытается сочетать огонь и воду, фантастику и реализм». И все это с характерным гротескным юмором, иронией, множеством аллюзий и замысловатых неологизмов. И в то же время к написанию книг подходил чрезвычайно серьезно, предварительно штудируя нужные области многих наук, идя в ногу со временем. «Мир мчится вперед, в будущее… тот, кто в таком мире пишет книги, должен учитывать непрерывные масштабные перемены», – констатировал писатель.

Многое из того, что он рисовал в будущем человечества, уже сбылось: искусственный интеллект, виртуальная реальность, нанороботы, клонирование, вытеснение человека автоматизацией производства, устройства под названием Eye-Phone и др. Есть, впрочем, и прогнозы, которые не реализовались. Например, общественно-политического характера. Он полагал, что не доживет до падения Советского Союза, продолжительное время опасался войны между США и СССР с использованием ядерного оружия, предполагал глобальный конфликт при падении коммунизма. Вообще к футурологии с определенного времени относился скептически, а футурологию политическую считал «совершенно невозможной».

А еще Лем стремился к расширению творческих горизонтов. Своим первым научно-фантастическим романам позднее отказывал в ценности. Хотя они много издавались в разных странах. И считал, что в таких работах, как «Солярис» и «Непобедимый», достиг границ исследованного сай-фай пространства. Дальше он совершил оригинальный прорыв в иное пространство – писал рецензии (и предисловия)… на ненаписанные книги.

Восхищаясь сочетанием цельности и многогранности, Владимир Борисов – один из российских биографов Лема – сравнивает лемовское творчество с айсбергом: «…изящество и логическая непротиворечивость построений – результат гигантской работы по моделированию фантастического мира. Но эта работа не видна в конечном результате – перед нами надводная часть айсберга, слепящая белоснежным блеском и строгостью линий».

 

Лем из Лемберга. Холокост

Еврейскую тематику напрямую в своих работах Лем затрагивал редко, но в ряде книг зашифровал собственное прошлое человека, пережившего Холокост. К такому выводу приходит польская исследовательница творчества Лема Агнешка Гаевская в своей книге «Холокост и Звезды». Он едва не погиб при львовском еврейском погроме 1941 г. (см. «ЕП», 2021, № 7) и впоследствии избегал говорить о пережитом в период войны, однако, говорил об этом в своих произведениях.

Лем родился в 1921 г. в еврейской семье во Львове (Лемберге – на немецком и идише), который тогда входил в состав Польши. Детство было счастливое, а вот юность прошла в гнетущей атмосфере оккупаций – сначала советской, затем еще более страшной немецкой. По мнению Гаевской, когда во Львов вошли нацисты, Лем оказался среди тех, кто выносил из тюрьмы «Бригидки» трупы расстрелянных энкавэдистами заключенных, и вместе со многими другими евреями сам должен был стать жертвой. Однако в тюрьму тогда приехала немецкая съемочная группа снимать коммунистический террор, и часть людей избежали казни. Затем, вероятно, юноша какое-то время провел в Львовском гетто. С поддельными польскими документами ему удалось сбежать и даже устроиться на работу в немецкую компанию.

Гаевская считает, что реалистический лемовский роман «Больница Преображения» не только об убийстве душевнобольных в оккупированной нацистами Польше, но и о трагедии евреев Львова. Более того – тема Холокоста закамуфлировано звучит и в фантастической прозе писателя. Скрытые аллюзии на геноцид евреев она находит в «Рассказах о пилоте Пирксе», в «Звездных дневниках Ийона Тихого», в «Возвращении со звезд» и других работах. А в романе «Глас Господа», где помещен рассказ профессора Раппопорта о том, как в годы войны его чуть было не убили нацисты, Лем поведал страницу собственной биографии. С тем, что Лем показал в «Гласе Господа» «характер своей травмы», солидаризуется и российский писатель Дмитрий Быков, цитирующий в своей статье о фантасте рассказ Раппопорта.

Сам Лем в своей автобиографии и в интервью ничего о львовском погроме и возможной своей гибели не говорил. Просто отмечал, что ему и родителям удалось избежать гетто, пережить нацистскую оккупацию благодаря отцу – врачу Самуилу Лему, которому удалось добыть поддельные документы. В то же время почти все родственники Лемов погибли в огне Холокоста.

Станислав подчеркивал, что «именно тогда я как нельзя более ясно, в „школе жизни“, узнал, что я не „ариец“. Мои предки были евреи. Я ничего не знал об иудейской религии; о еврейской культуре я, к сожалению, тоже совсем ничего не знал; собственно, лишь нацистское законодательство просветило меня насчет того, какая кровь течет в моих жилах». Впрочем, по данным Гаевской, семья Лем хоть и была ассимилированной, но не порывала полностью с еврейскими корнями. Финансово поддерживала львовскую еврейскую общину, а Станислав изучал иудаизм.

Во время оккупации будущий писатель работал автомехаником, помогал польской антинацистской группе. Однако скромно считал преувеличением называть это «участием в движении Сопротивления»: «Весь вклад состоял в том, что передавал в подпольную организацию взрывчатые вещества, снятые с разрушенных русских танков радиоустройства, штыки… Было только приятное чувство, что хоть таким образом содействую патриотическому движению… Хотя это был даже не патриотизм – я это делал больше из любопытства… Не был я никаким героем…».

А еще некоторое время он укрывал малознакомого ему парня-еврея… на чердаке в гараже, где работал: «Как-то мы были знакомы. Не помню, может, когда-нибудь вместе играли в футбол? Он подбежал ко мне на улице… Я не мог ему сказать: „Иди отсюда!“ Я знал, что не смогу ему ничем помочь, но сказать такие слова я тоже не мог. Иногда мы правильно реагируем от стыда или из-за робости, а не из благородных побуждений. Я, во всяком случае, не был таким благородным…»

После завершения войны советская власть приставила Лемам «нож к горлу»: остаться в ставшем советским Львове, принять советское гражданство либо перебраться на польскую территорию. Выбрали второе – так семья, лишившись почти всего своего имущества, оказалась в Кракове. Отцу было больше 70, но он вынужден был работать в больнице. Жили бедно, как церковные мыши. Станислав изучал медицину в Ягеллонском университете. В 1949 г. должен был закончить учебу, но решил не сдавать последние экзамены, так как тогда в армии остро не хватало врачей, и выпускники шли на пожизненную военную службу. Он так никогда и не получил медицинского диплома. Для дополнительного заработка начал писать рассказы. Постепенно понял, что литература – его призвание.

 

«Больница Преображения»

Путь Лема к славе сначала не был усыпан розами. С первым же его романом «Больница Преображения», который он написал в 1948 г., еще будучи студентом-медиком, возникли громоздкие проблемы. Произведение сочли не укладывающимся в схемы соцреализма. Раз или два в месяц Лем ездил в дешевом сидячем классе ночного поезда из Кракова в Варшаву на бесконечные конференции в издательство, где ему объясняли, что роман реакционен и идеологически ущербен, поэтому нужно выстроить «противовес для композиционного равновесия». Надеясь спасти книгу, Станислав бесконечно ее переписывал, изменял, добавлял продолжение. Позже констатировал, что против него использовалась т. н. «тактика салями» – постепенная советизация, принуждение к уступкам с помощью маленьких шагов: если автор написал второй том, то напишет и третий; если испортил немного, то испортит и все. «Больницу» опубликовали только в 1955 г. и только как часть большой повествовательной трилогии.

 

Случайность и закономерность

В своей автобиографии «Моя жизнь» Лем размышлял о двух противоположных полюсах. Один – это случайность, второй – организующая нашу жизнь закономерность. «Чем было все то, в результате чего я появился на свет и, хотя смерть угрожала мне множество раз, выжил и стал писателем, – задается вопросом писатель, – неужели всего лишь равнодействующей длинного ряда случайностей? Или же тут было некое предопределение, не в обличье какой-то сверхъестественной Мойры, которая предрекла мою судьбу уже в колыбели, но таившееся где-то во мне самом – скажем, как и подобало бы агностику и эмпирику, в моей наследственности».

Отмахнуться от роли случайности в своей жизни он не может. Отец Лема служил врачом в австро-венгерской армии и во время Первой мировой войны оказался в русском плену. А после Октября 1917-го его как офицера, а значит, классового врага, собирались поставить к стенке и уже было повели на расстрел по улице какого-то украинского местечка. Но тут его заметил и узнал еврейский парикмахер из Львова, который брил коменданта города и имел к нему свободный доступ. Благодаря этому отца освободили, и он вернулся во Львов к невесте. Иначе бы не родился Станислав.

В военные годы значение в человеческой жизни категорий «случайность» и «закономерность» Лем уяснил инстинктивно, собственной кожей, как преследуемый, загнанный зверь. На практике он мог убедиться: «Жизнь и смерть зависят от мельчайших, пустячных обстоятельств: по этой или той улице ты пошел на работу, пришел ли ты к знакомому на час или двадцать минут позже, закрыты или открыты были двери подъезда во время уличной облавы». При этом нередко шел навстречу опасности. Иногда считал это нужным, иногда это было беспечностью и безумием: «И теперь еще, вспоминая о такого рода отчаянных и идиотских поступках, я ощущаю страх, смешанный с удивлением, отчего и зачем я вел себя именно так».

 

Лем и Тарковский

Лем не переносил почти все фильмы, поставленные по его произведениям. Громкая история произошла и с экранизацией «Соляриса» Андреем Тарковским. Видение романа и фильма у Лема и Тарковского оказалось диаметрально противоположным. Фантаст, однако, почему-то дал разрешение на съемки. Позднее в интервью он отмечал, с чем принципиально не согласен в вышедшей кинокартине: не нашел в камерном фильме планету Солярис; Тарковский снял не «Солярис», а «Преступление и наказание», где главного героя мучают угрызения совести; в книге «Солярис» важна сфера размышлений, увязываемая с соляристикой – наукой, ставящей задачу установления контакта с разумным Океаном, но в фильме это основательно выхолощено; Станислав уходил в космос, а Андрей стремился «заземлить» сюжет, в фильме появляются родители главного героя Кельвина, остров с копией родительского дома. У Лема космос – явления и загадки, которые стоит познавать, у Тарковского космос – неприятное место, откуда нужно скорее возвращаться на Землю.

Лем образно сравнивал Тарковского с «поручиком эпохи Тургенева – он очень симпатичный и ужасно обаятельный, но в то же время все видит по-своему и практически неуловим. Его никогда нельзя „догнать“, так как он всегда где-то в другом месте… Этого режиссера нельзя переделать… ему ничего нельзя втолковать, потому что он в любом случае все переделает „по-своему“… несмотря на уважение к Тарковскому, я не переношу этот фильм».

 

Лем и СССР

Любопытно, что наибольшей популярностью произведения Лема пользовались в СССР, где выходили миллионными тиражами (о цензуре, правда, тоже не забывали). По ним учили польский язык, а слово «сепульки» вошло в интеллигентский обиход. Критик Мариэтта Чудакова отмечает, что повествования Лема о вселенских проблемах раскрепощали закрепощенных, «Лем… помогал нам существовать, напоминая, что мы мыслим, мыслим, – должны, по крайней мере, мыслить!..» Хотя официозные критики, конечно, стремились обломать его под «своего», домысливая за писателя.

Во время визитов мыслителя в Советский Союз у него проходили теплые встречи в научных учреждениях, студенческих аудиториях, с космонавтами, научной и культурной элитой. В СССР он чувствовал себя прославленной выдающейся личностью. При этом, если ранние лемовские фантастические книги были написаны в просоветском духе и даже распространяли марксизм в космические просторы, то затем Лем заметно перестроился и отнюдь не выглядел ортодоксальным коммунистом, не состоял в правящей в его стране ПОРП. Чудакова считает, что и перестройку в СССР сделали читатели Лема: «Не будь его – ничего бы не вышло: кому могло бы прежде всего прийти в голову, что это – возможно?..»

В Польше все было иначе, намного тише. Читали его мало, вниманием научного сообщества избалован не был. Коммунистическая власть терпела его, но с зубовным скрежетом. Только цензура о нем всегда хорошо помнила. Что было тому причиной? Меньший интерес к фантастике в Польше, где не было советского духа космического первопроходства? Больший антисемитизм даже по сравнению с СССР? Или просто, как подчеркивал Лем, «никто у нас не является пророком», и он не принадлежал к каким-либо литературным направлениям и течениям? «Я как кот, который гуляет сам по себе… для критиков я мог бы родиться… в Бразилии, Новой Зеландии, на Огненной Земле или быть эскимосом. Во времена Сталина о таких говорили: безродный космополит…»

 

До инопланетян не доедешь

Лем полагал, что во Вселенной есть и иные жители. Но на такой дистанции, что в течение одной человеческой жизни не доедешь: «В нашей галактике никого нет, скажем, на 99%, а в других – наверное, есть, считая просто по теории вероятности. Но, во-первых, им неинтересно с нами общаться, а во-вторых, это энергетически очень сложно – это вам не на другую сторону улицы перейти. И даже если… где-то на расстоянии ста миллионов световых лет есть какая-то человекоподобная цивилизация, то каким образом мы можем с ними связаться? Они, может, и есть, но мы о них никогда не узнаем. А если и узнаем, то никакого контакта точно никогда не случится – это будет чисто абстрактное знание».

 

Едвабне. Шмальцовники

В ряде публицистических статей Лема и в его интервью, вошедших в книгу-сборник «Так говорил… Лем», звучит еврейская тема. Он рассуждал о польском антисемитизме, в частности, о страшном еврейском погроме в июле 1941 г. в польской деревне Едвабне. По его мнению, исторически поляки не чувствовали себя принадлежащими к «народам первого класса», были со всех сторон окружены неприязнью, позволили разделить страну. А «если кого-то постоянно пинают», то ищут тех, на ком можно отыграться. Евреи для этого прекрасно подходили. А бензин в огонь польского антисемитизма и методы действий щедро подлили немцы во время оккупации.

В одной из статей Лем написал, что в период нацистской оккупации в Польше было несколько тысяч шмальцовников – так называли тех, кто шантажировал скрывающихся евреев или поляков, которые помогали евреям. И сразу же получил анонимку, в которой его обвиняли, что, дескать, «позорит семейное гнездо». А позже увидел архивную сводку Армии Крайовой, в которой содержатся данные, что уже только в Малой Польше (исторической области на юго-востоке и юге Польши с центром в Кракове) действовали около 30 тыс. шмальцовников.

Вспоминал мыслитель и антисемитизм 1968 г. Он «не повлек за собой жертвы, но по сути был ужасным. Тогда даже такой циник и скандалист, как Ежи Урбан, был удивлен и где-то спрятался… Демко, он же Мочар, хорошо знал, что это легковоспламеняющийся материал. Даже Гомулка, у которого жена была еврейкой, тоже участвовал в этой авантюре».

Отмечал Лем, что часто поддерживала антисемитов польская церковь. «Тезисы вроде „евреи убили Иисуса“ наверняка не служат примирению». Антисемитизм польской клерикальной среды имеет очень глубокую предысторию. И в начале XXI в. примас и другие представители церковной иерархии не прибыли на церемонию в память о жертвах Едвабне. Вспоминал телепрограмму, где задали вопрос: «Какой национальности был Иисус?» Последовал ответ: «Поляк». «Матерь Божия, как известно, была еврейкой, и, несмотря на это, ее образ носил на лацкане антисемит Валенса».

Однако Лем подчеркивал, что антисемитизм присущ не всем католическим кругам Польши. Он сам сотрудничал с известным католическим изданием Tygodnik Powszechny, где поднимал в том числе и вопросы антисемитизма. Известно и о его дружбе еще с юношеских времен с Каролем Войтылой, будущим Папой Римским Иоанном Павлом II (при этом в лемовских сочинениях много направленности против религии).

Писатель также напоминал, что при преследовании евреев в Европе в Средневековье именно Польша стала для них укрытием. Хотя, естественно, это было в интересах шляхты. И о красивом поступке Пилсудского, когда 6000 евреев, убежавших в Польшу от большевистской революции, было быстро предоставлено польское гражданство. И о деятельности во время Второй мировой польской подпольной организации Zegota, оказывавшей помощь евреям. Рассказывал о своем разговоре с Владиславом Бартошевским, одним из лидеров Zegota, который сказал ему, что для спасения одного еврея в Польше необходима была сеть из восьми-десяти «арийцев» или поляков. При этом в Польше нацисты расстреливали людей даже за поданный еврею стакан воды.

 

Понадобится 300 лет

Проблему польского антисемитизма Лем считал «скорее всего, абсолютно безнадежной»: «Я полагаю, что это попытка растопить ледник. С этим надо жить, с этим ничего нельзя сделать… мы вовсе не хотим просить прощения за Едвабне. Поэтому Квасьневский разумно попросил у евреев прощения только от имени поляков, стыдящихся Холокоста».

Ну, или на искоренение этой ментальности понадобится 300 лет… Хотя евреев в современном польском обществе как кот наплакал и встречаются молодые антисемиты, которые ни одного еврея в своей жизни не видели.

Отвечая на вопрос, «как общество надо лечить – подставляя ему под нос зеркало с реляциями на тему отношения поляков к евреям в период войны, или же следует оставить его в покое» – говорил, что «нет единого способа, которым можно полностью покончить с предубеждениями». Со смехом вспоминал историю с очень активным ONRовцем (представителем крайне правой польской организации. – А. К.), которого обвинили в не вполне «арийском» происхождении. Тот страшно возмутился, но в суде представили документы о том, что у него бабушка еврейка, и тогда активист лишился чувств.

 

Скажи, ребе…

В одном из интервью Лему задали такой интересный вопрос: «Я сижу перед вами, как перед мудрым раввином, и говорю: „Ребе, у меня не много времени, и у тебя не много времени. Скажи мне в нескольких предложениях, что я должен делать, чтобы не загубить и не потратить жизнь зря?“». И вот что ответил Лем: «Всегда стараться сохранить интеллектуальную независимость и пытаться выработать у себя собственное мнение абсолютно по всем вопросам ближнего и дальнего мира. Читать исключительно первоклассных авторов и первоклассные сочинения… Идти вслед за большими научными исследованиями и стараться оказаться среди них, но не для того, чтобы наполнять книги болтовней. Наконец, быть критическим рационалистом… не попадаться легко на крючок новинок, ибо везде есть мода, не только в одежде. Мода, однако, проходит и оставляет за собой ослепленных, слишком поверивших в новинки…»

 

Александр КУМБАРГ