«Всех живущих прижизненный друг…»

О. Мандельштам, фото НКВД, 1938 г.


Казалось бы, милейший человек, с высочайшим уровнем интеллекта. Знаток древних языков или потенциально любого языка, в первую очередь – человеческого. Чудак, в зрелом возрасте, но измотанный голодом и бездомьем, вдруг принялся изучать староитальянский (тот, на котором Данте писал «Божественную комедию», именно с целью прочесть Данте в оригинале) и полез в дебри раннего Возрождения, чтобы понять, что это за девять кругов Ада, а сам в то же угрюмое время проходит «десятый круг» собственной жизни. Он, интеллигент, петербургский дворянин по духу, по культуре, иудей по способу мышления, католик по мироощущению. Ну, не от мира сего, и что ж – категорически отверг с приходом большевиков белую эмиграцию, поскольку «с миром державным был лишь ребячески связан» и разделял позицию Ахматовой и других акмеистов, никуда не уехавших от революционной мерзости. Хотя и, прозорливец, знал-догадывался, что не спрятаться ему «от великой муры за извозчичью спину Москвы», и отмечал уже совершенно безнадежно, «что в Петербурге жить, словно спать в гробу». Но все-таки ему хотелось приладиться к советскому быту, к новой жизни (столь отличной от старой, милой, дореволюционной).

«Мне надо жить, дыша и большевея...» Да как жить-то, когда очумелый чекист-еврей стихоплет Блюмкин гоняется за ним с маузером, другой – литератор А. Горенфельд обвиняет его в плагиате (Его! В плагиате!), третий – «советский граф» Алексей Толстой – учиняет над ним судилище и получает от Осипа Эмильевича легкую, символическую, можно сказать, пощечину, потому что на «затрещину» он не был способен.

С этого эпизода, собственно, и начинается великая эпопея Надежды Яковлевны Мандельштам «Воспоминания. Том 1-й». В начале 1970-х по Москве ходил самиздат: четыре фотокопированных томика «Н. М. Восп.». Читать их без волнения нельзя было. Они – для меня – отодвинули многие тома совковой литературы, упершись только в Олешу и Платонова...