«А смерть – так просто перерыв!»

Одесса, 7 ноября. На зданиях приспущены флаги с удручающими траурными лентами. Жители несли цветы на пересечение Маразлиевской и Базарной, где находится «Всемирный клуб одесситов» (ВКО). Город скорбел по умершему за день до того Жванецкому. Он, коренной одессит и президент ВКО, не уставал повторять, сколь счастливым себя чувствовал, когда возвращался в этот «довольно красивый город», «который держался на трех китах: искусство, медицина, флот». «Одесса – не Сицилия, нам не свойственно чувство мести, мне достаточно того, что те, кто запрещал, пригласили меня, – писал Михаил Михайлович. – Я снова в Одессе, хотя я жизнью обязан Ленинграду, Москве, где я честный член „Одеколона“, то есть одесской колонии в Москве. Я жил Одессой, кормился ею, писал для нее, и жаль, что полностью понять меня могли только там, где меня не было. Но когда я летом хожу мимо одесских дач и из-за забора слышу свой голос, что может быть выше этой чести быть понятым еще при жизни?!»

 

Миллионы магнитофонов

В ситуации, когда из окон дачных домиков, а также отдельных и коммунальных квартир граждан Советского Союза звучали записи выступлений Жванецкого, была не только приятная сладость, но и горечь вынужденной меры. Его книги стали издавать только с 1980-х, а до того времени острое слово писателя тиражировалось прежде всего энтузиастами магнитиздата.

Андрей Вознесенский отмечал: «Миллионы магнитофонов страны сливаются в духовную индустрию, по кассетному селектору откликаются миллионы душ. Это – явление!» И Жванецкий разделял компанию с Владимиром Высоцким и Александром Галичем, тоже не публикуемыми официально, – их творчеством пропитывались магнитофонные пленки, которые переписывали друг у друга люди страны Советов. Они приучались как воспринимать правду на слух, так и делиться ею по личным каналам, в обход партийно-правительственного официоза. Непокорная публика слушала и запоминала перлы Жванецкого: «В историю трудно войти, но легко вляпаться», «Операция отъема денег, проводимая над населением раз в два-три года, болезненна, но необходима. Как кастрация котов. Она их делает домашними и доброжелательными», «Обыкновенное времяпрепровождение нашего человека – смотреть, как бы чего не свистнули, другого – наоборот, и оба заняты», «Нерадивость породила дефицит, дефицит – воровство, воровство – хамство, хамство – нерадивость, которая породила дефицит. Отсюда и выход из замкнутого круга, который должен быть, но его надо искать», «Никогда не преувеличивайте глупость врагов и верность друзей», «Иногда подвиг одного – это преступление другого», «Лучше с любовью заниматься трудом, чем с трудом заниматься любовью».

 

Вечный странник

Жванецкий признавался, что рос в смертельной борьбе за существование. Она велась без малейшей передышки, причем с детства, охватывала юность и даже зрелые годы. В школе будущий писатель шел на золотую медаль. Об этом только и говорили учителя. Но благостность в этом вопросе продолжалась до 10-го класса, когда в том же преподавательском кругу стали шушукаться: «Нет, постойте, какая же медаль? Он же еврей!» И дойти до медали не удалось – завернули. И в дальнейшем Жванецкий не раз спотыкался об отметку в пятой графе на пути к жизненным вехам, которые у «необремененных» еврейством не напоминали прохождение полосы препятствий, часто и вовсе непреодолимых. Характеризуя население cтраны Советов, писатель отмечал: «Да, есть еще евреи, вечные странники. Вот у кого охота к перемене мест. Вот кто любит холодную курицу и крутые яйца, поражая самодовольных аборигенов наблюдательностью и недовольством. Долгие преследования и крики вслед выработали в них неистребимость таракана. Что для другого яд, для него пища. И все-таки среди них есть непонятно трогательные, беззащитные и талантливые. Господи, да я, например. Благодаря тысячелетнему отбору голова у них работает, и в небольших количествах они необходимы. И та страна, что ценит голову, а не прическу, их здорово использует, вызывая во рту остальных вкус хвоста и вид задницы».

Безмедальный Жванецкий окончил Одесский институт инженеров морского флота и стал работать сменным механиком по портальным кранам. Привлекательность этой работы была не только в близости к морскому порту, в который заходили американские, британские, итальянские суда, – все-таки окно в принципиально иную жизнь. Должность Жванецкого давала возможность после 12-часовой вахты сутки быть свободным. А их можно было заполнить сочинением миниатюр и монологов для студенческого театра «Парнас-2», в котором играли друзья – Роман Карцев и Виктор Ильченко. Роман Андреевич рассказывал мне о том периоде: «У нас в „Парнасе-2“ были тогда вещи не хуже, а может, даже и лучше, чем у Райкина, потому что для нас писал Миша Жванецкий. У нас был настоящий театр. Не то что там: сказал две строчки – ха-ха-ха, сказал две строчки – ха-ха-ха. Это репризы типа Задорнова. У нас был театр, в котором присутствовали образы, характеры. Откуда возник Швондер? Я до съемок в „Собачьем сердце“ сыграл, может, пять таких Швондеров, образы которых создал Жванецкий. Поэтому этот персонаж у меня и получился. Тут все взаимосвязано. И это настоящий театр, только миниатюр, где за две-три минуты можно сыграть человеческую жизнь».

Потом было сотрудничество с самим Аркадием Райкиным. Жванецкий и его друзья по «Парнасу-2» приехали в Ленинград, напросились на смотрины к Аркадию Исааковичу. Тот почему-то согласился и после выступления своей труппы вместе с ней стал смотреть спектакль одесситов. Артисты Райкина хохотали, его смех вплетался в общее веселье. Вскоре в театре Аркадия Исааковича обосновались Карцев и Ильченко, а спустя некоторое время к ним присоединился и Жванецкий. Он стал заведующим литературной частью театра. В той же беседе со мной Карцев вспоминал: «У Райкина не было школы, как таковой, он никого не учил. Мы учились в процессе работы в его театре, наблюдая за тем, как играет Аркадий Исаакович. Конечно, он делал нам замечания и предлагал какие-то свои варианты. Но у нас был Миша Жванецкий, и это нас с Витей Ильченко просто спасло. Так и образовался театр автора и двух актеров. До сих пор никто не может сыграть такие миниатюры. Мы отличались от Райкина. Мы ушли от него, понимая, что надо двигаться дальше, и сделали свой театр».

Правда, причиной расставания Жванецкого с Райкиным было не только желание двигаться дальше. Однажды Аркадий Исаакович тонко намекнул писателю: «Смотри, Миша, вот видишь, у меня группа пантомимы под руководством Григура? Хорошие ребята. Я их увольняю. За самостоятельные концерты». Не стерпел Райкин и вольную творческую деятельность Жванецкого. И тот стал активнее выбегать на сцену с портфелем, набитым сочинениями.

 

Писательские синкопы

В предисловии к сборнику Жванецкого «Год за два» Андрей Битов писал: «Смех – не что иное, как судорожное дыхание. На Жванецком задыхаются, давятся глотками воздуха, им для нас сворованного. А что тут такого смешного? Над чем?.. Все это мы знаем и без него – самая что ни на есть наша каждодневность. Тогда, значит, здорово написано, слова особенно найдены…»

Именно! Но Жванецкий находил не только особенные слова, а и выстраивал их столь своеобразно, что возникало ощущение неистового синкопированного ритма, который мгновенно приводил разум слушателя-читателя в режим наивысшей готовности и синхронной пульсации с мыслью автора. А это помогало быстро реагировать на кавалькаду парадоксальных умозаключений и всей кожей воспринимать точный слепок совкового и постсовкового абсурдистского бытия. Жванецкий умело пользовался минималистскими средствами, когда короткую фразу многократно усиливал скрывающийся в ней явный подтекст.

Персонажи Михаила Зощенко с огромным трудом пытались выбраться на тупиковую дорогу новой, советской действительности, но то и дело скатывались в канаву несоответствия ее параметрам. И эта неприспособленность маленьких людей, зараженных большими амбициями, всячески подчеркивалась их ущербным языком. Вот и Жванецкий очень точно отразил при помощи корявых речевых оборотов героев своих сочинений не только новый этап существования Homo soveticus (человека советского), но и то, что он живет в условиях воцарившегося двоемыслия.

Можно заметить и параллели между творческими приемами Жванецкого и Даниила Хармса. Например, в хармсовском рассказе «Новый талантливый писатель» господствующая элита – принц и его супруга – поданы как совершенно вздорные простолюдины с алкоголическими наклонностями. А у Жванецкого в монологе «Соседка о соседях» тетка из Ростова-на-Дону представляет сильных мира сего – Рейгана, Помпиду, Тэтчер и королеву Британии – как взбалмошных персонажей, ведущих себя в духе рядовой ростовской публики. И, дескать, их проделки даже стали причиной серьезных неприятностей у соседской семьи.

Многие сочинения этого крупного писателя, одаривавшего нас малыми формами, по сути, являются белыми стихами, полными философских парадоксов. И как неправы те, кто концентрируется лишь на внешней, смеховой оболочке рассказов Жванецкого, поскольку у него немало строк в таком духе: «Крупно, крупно и крепко на крови стоят Магадан, Воркута, Ухта, Инта. Стоят, не валятся. Крепкая кладка на крови и белках вредителей-паскуд и мерзотников разных национальностей, а также и героев наших. На века стоят. Не храм на крови – край огромный огнями играет. И мороз-снег не страшен. Не страшен, нет и нет, не страшен! Руками, бушлатами, лопатами, языками чистим-вылизываем камни, ложась трупами на обочины: все чисто, проезжайте, товарищи, чисто все!»

Но вот уж свезли писателя на Новодевичье и положили в ноябрьскую землю неподалеку от Марка Захарова и Галины Волчек. И отовсюду понеслось – «на 87-м году жизни», «был», «оказал», «сформировал», и т. д. и т. п. Не поспоришь насчет «оказал» и «сформировал». Но вот «был» меня смущает, поскольку относительно недавно Жванецким написано такое: «Через смерть пройдешь, и все поймешь, и все узнаешь, и все не страшно, и ты поймешь и ахнешь. Так все же умерли – и ничего. Живут! А смерть – так просто перерыв!»

 

Сергей ГАВРИЛОВ