Записки еврея

Григорий Исаакович Богров (1825, Полтава, – 1885, село Деревки, Минская губерния) – один из основоположников русско-еврейской литературы. Он родился в семье раввина. Самостоятельно изучил русский и другие европейские языки. В 1860-е гг. написал на русском языке «Записки еврея» – автобиографическое произведение, подробно рисующее быт русского еврейства середины XIX в. Эта книга вызвала одобрение Некрасова, опубликовавшего ее в журнале «Отечественные записки».

«Записки» Богрова пользовались популярностью среди русских читателей и были переведены на немецкий язык. В повести «Пойманник» (1873), как и в первой книге, воссозданы картины еврейского быта. Богров с симпатией изображает евреев, но отрицательно относится к традиционному иудаизму. В 1876 г. вышел исторический роман писателя «Еврейский манускрипт».

Богров принимал деятельное участие в издании журналов «Русский еврей» и «Рассвет». Еврейские национальные проблемы он решал в духе «эмансипированного космополитизма». В повести «Маниак» (1884) он выступает против палестинофильской идеи, а «Накипь века» (1881) – своего рода еврейский антинигилистический роман.

Незадолго до смерти Богров принял христианство.

Его внук М. Богров был убийцей Столыпина.

Мы предлагаем вниманию читателей «ЕП» фрагменты главы «Записок еврея» «Отец и его покровители».

 

Отец и его покровители

Отец мой остался круглым сиротой в самом раннем возрасте детства и был принят в дом богатого и бездетного дяди, где он и получил свое воспитание. Он был исключением между своими сотоварищами по хедеру. Одаренный от природы способностью быстрого понимания, порядочной памятью и терпением, он в восьмилетнем уже возрасте удивлял всех еврейских ученых городка Р. неимоверными успехами в изучении Талмуда. К одиннадцати годам курс его учения был совершенно окончен, так что он был в состоянии вступать в диспут со всеми знаменитостями ученого мира города и одерживать над ними победы.

Такой феномен не мог оставаться долго в безвестности. Богатый дядя, у которого он воспитывался, гордился им и позаботился о нем как о родном сыне. Следствием было то, что моего бедного отца в двенадцать лет женили на дочери знаменитейшего и беднейшего раввина во всей губернии.

Между тем богатый дядя, единственная поддержка его существования, лопнул на каких-то подрядах и, в довершение горя, умер, не оставив ничего, кроме неоплатных долгов и казенных взысканий. Необходимо было серьезно подумать о средствах к жизни, тем более что Бог благословил уже отца моего дочерью. Отец ни к чему не был приспособлен, кроме преподавания талмудической мудрости. И вот он в пятнадцать лет сделался меламедом.

Однажды, порывшись в скудной библиотеке, наследованной им от покойного дяди, он нечаянно на­ткнулся на книгу Маймонида. По уставу хасидизма книга эта считается запрещенною, но отец не мог преодолеть любопытства и унес книгу тайком в свой хедер. В этой книге многое оставалось недоступным отцу, и требовались хоть первоначальные, поверхностные познания в математике и астрономии. И он твердо решился познакомиться с этими предметами, насколько возможно будет.

Новый ряд идей, родившихся в его голове, поглотил все его способности. Не долго, однако же, суждено было ему блаженствовать. В диспутах моего отца вырывались иногда такие мысли и выражения, которые были совершенно чужды талмудическому и хасидскому учениям. В своем забытьи он не замечал той пропасти, которая образовалась мало-помалу вокруг него; не замечал возраставшей холодности своих прежних друзей и подозрительных приемов родителей своих учеников, число которых с каждым днем уменьшалось под различными предлогами. Он уже тайно обвинялся в эпикуреизме.

•

В одну из пятниц вдруг самым неожиданным образом притащился на одноколке тесть отца моего, знаменитый раввин города X. После холодного, истинно раввинского приветствия гость, не сообщая никому о цели своего посещения, отправился в баню. Возвратившись оттуда раскрасневшимся донельзя, с пейсами и бородою, похожими на мочалки, он, не говоря ни слова, переоделся в субботнее платье и побежал в синагогу.

К приезжему гостю собрались все знаменитости кагала города Р. и все ученые хасиды. С нетерпением ожидали проповеди знаменитого приезжего, но, к удивлению общества, раввин упорно молчал. Один из собрания не вытерпел и с робостью обратился к раввину:

– Рабби! Мы все, сколько вы нас видите, собрались удостоиться вашего приветствия и иметь счастье услышать одну из проповедей ваших, которые так знамениты между детьми Израиля.

Не скоро последовал ответ. Наконец, рабби отнял руку, которая упиралась о его широкий лоб, и сдвинул соболью шапку на затылок.

– Братья мои, дети Израиля! Мой дух помрачен, моя душа покрыта пеплом скорби. Я скорблю за святую веру праотцев наших. Гнева божьего дрожу я за себя и за вас, дети мои. Между нами эпикуреец, нечестивец, союзник дьявола. Ангелы света убегают его! Сторонитесь, убегайте и вы его! Он оскверняет нас, он дышит заразой, как моровая язва.

– Рабби Кельман, рабби Цудек, рабби Меер! – продолжал старик, – укажите детям Израиля этого зачумленного эпикурейца, как вы указали мне его вашим благочестивым письмом, за которое да благословит вас Господь!

В одно мгновение, как бы по команде, три правые руки сомнительной опрятности, принадлежащие трем доносчикам, прицелились прямо в лоб бедного моего отца.

•

Его вытолкали из дому, и он всю ночь напролет бродил по грязным улицам города и лишь утром, приютив окоченевшие свои члены в небольшой молельне, погрузился в тяжелый и неспокойный сон. Грубый толчок прислужника большой синагоги разбудил его.

– Иди за мною: общество в большой синагоге требует тебя.

Через четверть часа отец предстал пред великим судилищем еврейской инквизиции.

Большая синагога была полна народа всех еврейских сословий. Подсудимого взвели по ступенькам туда же. Взоры всего народа с любопытством, злобою и презрением устремились на страдальца. Несколько минут между судьями, президентом которых, очевидно, был тесть подсудимого, продолжались совещания и переговоры шепотом. Наконец местный раввин обратился к арестанту:

– Ты уличен в ереси и эпикуреизме. Ты попираешь ногами святые законы и обычаи праотцев наших. Ты вместо великого Талмуда занимаешься лжемудрием и гонишься за умствованиями, противными великому учению каббалы. Посеваешь заразу в юных сердцах наших детей. Все богопротивные твои книги отысканы и преданы огню. Но из твоей головы их выжечь невозможно. Наш раввинский суд осуждает тебя на изгнание из города, а твой благочестивый тесть требует немедленного развода для своей несчастной дочери. То и другое ты должен сегодня же исполнить беспрекословно. Твои пожитки уже уложены, а разводная грамота через несколько часов будет готова. Если же ты вздумаешь не повиноваться нашей воле или прибегнуть к русскому закону, общество сделает приговор и не пройдет недели, как ты в серой шинели и с выбритым лбом отправишься туда, куда следовало бы отправить всех тебе подобных негодяев, для искоренения той ереси и того вольнодумства, которые они посевают в обществах Израиля. Отвечай. Но помни, что ответ твой – твой приговор.

С немым отчаянием в душе страдалец поднял глаза и обвел медленным взором всю синагогу. На всех лицах ясно написано было одно злорадство. Отец собирался уже вновь опустить глаза, как вдруг взор его случайным образом встретился со взором незнакомого лица, упиравшегося подбородком о решетку кафедры. Лицо это принадлежало плотному мужчине, довольно уже пожилому. Когда взор моего отца встретился со взором этого приезжего, последний улыбался и делал какие-то знаки, которых смысл был, однако же, непонятен моему отцу.

– Мы ждем твоего ответа, нечестивец! – повторил раввин.

– Я на все согласен, – отвечал мой отец чуть внятно.

– На развод ты тоже согласен? – спросил раввин.

Знаки незнакомца сделались еще настойчивее.

– Согласен, – ответил отец.

Когда моего отца выводили из синагоги в избу прислужника, незнакомец подошел к нему и шепнул:

– Не робей и не сокрушайся, молодой человек. Я тебя давно знаю и слежу за тобою. Будь готов, я возьму тебя с собою. Я квартирую у Фейты Хасс.

В тот же самый день совершился обряд развода без особенных трагических сцен. Жена, расставаясь с мужем и отцом своего дитяти навсегда, не только не рыдала и не терзалась, но, напротив, радовалась, что спасет свою душу и душу своей дочери от вечной геенны за грехи мужа и отца.

•

После этой тяжкой операции отец мой был долгое время болен, и Бог знает, что случилось бы с ним, если бы не приютил его у себя тот приезжий незнакомец, который уже в синагоге показал ему свое участие. Незнакомец этот был Давид Шапира, ремеслом винокур и жил постоянно в Могилеве. Он хорошо знал покойного дядю моего отца, и это объяснило последнему участие Шапиры в его злополучной истории. Но это участие должно было подвергнуться сильному испытанию. Фанатизм хасидов не удовлетворился произнесенным судом. На отца моего насчитали неоплатную недоимку, отказывали в выдаче паспорта и, наконец, хотели даже сдать в рекруты. Осужденный, находившийся почти при смерти, ничего об этом не знал, но Шапира не захотел оставить неоконченным начатое доброе дело. Он просил, убеждал, разузнавал о сходках, которые всегда происходили секретно. Последняя сходка, на которой должна была окончательно решиться судьба моего отца, происходила у одного богатого еврея-крупчатника. Рабби Давид отправился прямо на место сходки.

Подходя к длинной избе крупчатника, он услышал шум многих голосов. С хозяином избы он не был знаком, а потому с понятной нерешительностью взялся за щеколду дверей. На пороге появился плотный седой старик с нависшими густыми с проседью бровями и с патриархальной длинной бородой.

– Кого вам нужно? – спросили рабби Давида не совсем ласковым голосом.

– Вы хозяин дома?

– Я. Что вам нужно? – повторили вопрос еще более резко.

– Я не здешний. Меня зовут Давид Шапира. Имею дело к обществу, а так как оно собирается сегодня у вас, то я хотел бы воспользоваться этим случаем и походатайствовать о своем деле.

– Войдите, – сказал старик сурово и пожимая плечами.

Рабби Давид вошел и сел в углу.

– Рабби! – обратился хозяин к раввину. – Сюда пришел какой-то незнакомый еврей, который имеет дело к кагалу. Выслушайте его и пусть идет себе. При обсуждении общественных дел всякий посторонний – лишний.

– Добрые люди! – обратился рабби Давид к общему собранию. – Молодой человек по имени Зельман изгнан раввинским судом из города, разведен с любимою женою! Господа! Не мое дело, да и не смею я, червяк ничтожный, разбирать степень вины Зельмана и меру его наказания. Убедился я только в том, что раскаяние этого грешника – искренно. Всевышний прощает кающихся. Убеждение это, как и давнее мое знакомство с дядей осужденного, возбудили во мне искреннее сочувствие к безвыходному положению несчастного. Он опасно заболел, я его с помощью Божьей спас от смерти. Он бездетен, без средств – я его принимаю в свою семью, увожу отсюда. Просьба моя заключается единственно в том, чтобы этому Зельману был выдан паспорт.

– Рабби Давид! – обратился к просителю раввин, – как представитель собравшегося сюда благочестивого общества я должен вам объявить, что просьба ваша не будет удовлетворена.

– Почему же, позвольте узнать?

– Потому, что общество имеет другие виды на вашего Зельмана.

– Какие же?

– Отвечайте, рабби Меер! – приказал раввин старосте.

– На дяде Зельмана считается очень большая недоимка. Зельман наследовал по нем, а недоимку до сих пор не уплатил. Пока общество считало его истым евреем, оно молчало. Убедившись же в том, что он не еврей, а ядовитое зелье в саде Израиля, общество считает себя необязанным к дальнейшему снисхождению. У нас правило: кто не отбывает повинностей деньгами, тот отбывай их натурою; не имеешь денег – марш в рекруты.

– Рабби! Я был в синагоге, когда вы собственными устами объявили Зельману, что если он не согласится на развод, то его по приговору общества отдадут в рекруты. Он повиновался безропотно. Если вы его теперь отдадите в рекруты, то тогдашние ваши обещания будут ложью.

– Я спасал тогда его жену от вечной геенны. Не только для спасения души, но и для спасения тела подобный грех позволителен.

– Господа! – сказал рабби Давид, обращаясь ко всему кагалу, – сколько числится за дядей Зельмана недоимки?

– Не ты ли нам заплатишь? – спросил ядовито крупчатник, молчавший до этих пор.

– Быть может.

– Поздно явился, голубчик, – прошипел крупчатник, – и без тебя заплачено.

•

Воротившись домой и плотно поужинав, рабби Давид улегся в постель, как около полуночи разбудил его шум нескольких голосов и неистовый стук в наружные окна и двери.

– Кто там и что нужно? – спросил он дрожащим голосом.

– Дверь отворить, скотина! – крикнул сиплый голос снаружи. – Впустить сейчас полицию!

Рабби Давид отворил дверь. В комнату вошел квартальный, а за ним два десятских.

– Ты кто? – грубо спросил квартальный.

– Я мещанин города М., Давид Ш.

– Паспорт?

– Сейчас.

Рабби Давид достал бумажник, отыскал паспорт и вручил его блюстителю закона.

Квартальный прочел вслух содержание драгоценной грамоты, но на приметах остановился.

– Подойди-ка поближе к свече, голубчик!

Храбрый перед еврейским кагалом, рабби Давид совсем струсил перед грозным квартальным. Он робко подошел к свече.

– Нос умеренный, – произнес начальник глубокомысленным тоном, растягивая каждый слог, – какой умеренный? – вскрикнул он строгим и резким голосом, – у тебя нос длинный. Гм! Да и все приметы не твои. Голубчик, этот паспорт не твой. Тотчас сознайся!

– Помилуйте, ваше благородие, это мой паспорт, и приметы мои.

– А если это твой паспорт, то отчего ты не заявил его в полицию?

– Извините, ваше благородие, я все был занят; собирался завтра зайти собственно для этого в полицию.

– Очень хорошо, голубчик, очень хорошо. Одевайся-ка и пойдем с нами.

– Ваше благородие! – произнес рабби Давид умоляющим голосом. Он заискивающим взглядом посмотрел на грозного представителя полицейской власти и инстинктивно запустил руку в бумажник.

– Что-о?! – гаркнул кварташка. – Взятки? Ты смеешь предлагать мне взятки, бродяга ты этакой? Живо одеваться!

Таким образом рабби Давид, превратившийся внезапно в бродягу, был притащен в часть, где был сдан дежурному, и его немедленно втолкнули в так называемую холодную.

Не прошло и часа со времени ухода полиции, как стук в двери и окна повторился с большей еще силой и неистовством. Делать было нечего; Фейга со своей служанкой, дрожа как осиновый лист, подошли к двери и трепещущим голосом спросили, кто стучит.

– Свои, свои, – ответили на еврейском жаргоне.

– Что вам угодно? – спросила Фейга немного храбрее, убедившись, что имеет уже дело со своим братом, а не с красным воротником.

– Да отворяйте же, любезная Фейгоню! – ответили снаружи ласкающим голосом. – Мы хотим узнать, что тут случилось. Что сделала здесь проклятая полиция и за что арестовала бедного рабби Давида?

Фейга от души обрадовалась этому неожиданному участию к любимому ею постояльцу и быстро отодвинула засов. От сильного напора снаружи дверь широко распахнулась. Несколько человек, не останавливаясь в сенях, пробежали мимо хозяйки прямо в комнату. Два ловца быстро скрылись за дверью комнаты, где спал мой отец, и через несколько мгновений раздался страшный крик его. Вслед за тем и он сам показался на пороге, ведомый под руки двумя личностями зверской наружности. Одним взором окинув все общество и сцену насилия, он понял в чем дело и без слов опустился в обмороке на колени.

– Кончайте скорее, – приказал старшина, – наденьте на него кандалы, да тащите вон.

Невзирая на то, что отец мой был без чувств, его оковали по рукам и ногам и выволокли на улицу. Затем заперли в какой-то общественной конуре. Приговор общества был написан и подписан. Крупчатник заплатил уговорную сумму. Раввин, старшины, общественный писарь и ловцы были награждены особо. На другой день снарядили сдатчика, и бедного моего отца, в цепях, при общественной страже, увезли в губернский город для сдачи в рекруты.

•

На другой день около полудня дверь холодной, где был заключен рабби Давид, отворилась. Полицейский служитель просунул голову в дверь:

– Эй! Кто тут беспаспортный жид, пойманный ночью? Марш за мною в полицию!

Рабби Давид отправился под строжайшим караулом к высшей полицейской власти.

– Это твой паспорт, а?

– Мой, ваше высокородие.

– А подчистку и поправку кто смастерил? Глянь-ка.

– Ваше высокородие, на моем паспорте подчисток и поправок не было. Ваше высокородие, окажите божескую милость, отпустите домой. Мне время дорого. А не то, если уж невозможно, то отправьте меня по этапу как можно скорее. Все-таки я скорее буду дома, чем сидя здесь взаперти, в ожидании справок, которые без ходатайства могут получиться через полгода.

Городничий рассвирепел или напустил на себя искусственную ярость, чтобы запугать арестанта:

– Ты осмеливаешься мне указывать, как с тобою, бродягой, поступать? Эй, конвой! Увести арестанта назад!

Рабби Давида увели, не дав пикнуть. Теперь он окончательно убедился, что его задержание куплено у городничего и что городничий, как честный человек, намерен выполнить пред покупщиками деловое свое обязательство.

Хозяйка Фейга приносила рабби Давиду обедать. От нее он узнал о похищении моего отца и о том, что его уже увезли в губернский город. Рабби Давид приходил в отчаяние от своего бессилия и безвыходности положения.

Отца моего, между тем, привезли в губернский город. Судьба распорядилась, однако же, иначе: рекрут не вынес этого нового несчастья; прежняя болезнь при этом удобном случае возвратилась и вцепилась в свою жертву еще с большей силой. Рекрут впал в горячку.

Между тем срок, уговоренный между городничим и крупчатником или еврейским кагалом на задержание рабби Давида, кончился. В одно счастливое утро потребовали арестанта не в полицию, а к городничему на дом.

– Поздравляю тебя, любезнейший, с полученными на твой счет справками, – встретил его начальник, ковыляя на своей деревяшке и скорчив свое лицо в самые доброжелательные складки. Арестант достал между тем из кошелька две синие ассигнации и почтительно вручил их хромому герою.

•

Наконец, рабби Давид получил свободу. В наивозможно короткое время он покончил свои дела и уехал домой. Там он узнал об опасном положении его любимца. Несмотря на это, он в душе благодарил мудрое Провидение, наславшее на отца моего тяжкую болезнь, которая одна спасла его от козней ожесточенных врагов. Рабби Давид со свойственной ему энергией принялся за двойное спасение своего протеже: разумно позаботился о его содержании и лечении в больнице и в одно и то же время пустил в ход всю хитрость для избавления отца от угрожавшей ему опасности со стороны рекрутского присутствия. Оставался единственный выход из этого положения – достать наемщика. Наемщик нашелся, отец мой был спасен.

•

Пролетело лето и осень, наступила зима с ее длинными вечерами. Рабби Давид, более свободный по зимам, начал по вечерам посвящать отца моего в сферу тех сведений, которыми он руководствовался при постройке винокуренных заводов. Отец смелее смотрел на жизнь и не опускал уже взора при встрече со взором людей, твердо на него глядевших. Следствием этой смелости было то, что, встретившись однажды с глазами дочери рабби Давида, живой и бойкой смуглянки, и твердо выдержав ее взгляд, он имел случай убедиться, что глаза эти смотрят на него с особенною нежностью и любовью. Через некоторое время старик по своему обыкновению, без всяких предисловий прямо предложил отцу моему жениться на своей любимице Ревекке. Счастье моего отца было безгранично: он сделался мужем, разделял труды своего тестя по постройке и управлению винокуренными заводами, составил себе небольшой капиталец и сделался наконец самостоятельным механиком. В довершение счастья родился и я на свет Божий, чтобы умножить собою число евреев – страдальцев тогдашнего времени.

 

Григорий БОГРОВ