Поэт о поэте

Только что, по случаю 80-й годовщины со дня рождения Иосифа Бродского, увидел в Facebook такое суждение о нем: на одних понтах, мол, создал имя, карьеру. Ничего себе! А давайте-ка выхватим из его текстов то, что, войдя в сознание, уже не может покинуть его. Например.

В северной части мира я отыскал приют,

в ветреной части, где птицы, слетев со скал,

отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют

с криком поверхность рябых зеркал.

(«Прилив», 1981)

Известное дело: на скалах птицы, а в море рыбы. Но когда птицы, падая, отражаются в рыбах, – это уже не описание реальности, а еe сотворение наново – причем необычными средствами. И возникают просверки, которым больше не угаснуть. Бродский испытывает потребность передавать мир по-своему, то есть исключая захватанность, предсказуемость поэтического средства.

Горизонт себя выворачивает, как пальто,

наизнанку с помощью рыхлых волн.

(Там же)

Разве мы не увидели мгновенно запечатленное коловращение водных масс? А вот еще нечто, высказанное на собственный лад:

Поздний вечер в Литве.

Из костелов бредут, хороня запятые

свечек в скобках ладоней. В продрогших дворах

куры роются клювами в жухлой дресве.

Над жнивьем Жемайтии

вьется снег, как небесных обителей прах.

(«Литовский ноктюрн», 1974)

Если подобное называть «понтами», то почему оперные певцы поют, в то время как естественнее говорить? Почему живописец придает объектам не тот цвет, который мы все одинаково видим? Почему балерины танцуют на пуантах, а не переступая с пятки на носок? Пуанты – это тоже понты?

Бродский весьма нелегок для чтения. Потому что тяжел самому себе. Не в состоянии отбросить мысли о предстоящем уничтожении. О ранней смерти. Одержим метафизикой Времени и Пространства. Не в состоянии пропустить через пролив своего сознания все скопившиеся потоки ассоциаций. Не считает возможным отсечь что-либо из своей обильно ветвящейся мысли и готов, если угодно, на занудство, лишь бы не упустить что-либо, о чем поначалу было бы не догадаться. У него нет никаких иллюзий выхода из человеческого одиночества, и он преобразует это переживание в терпкость единичности, уникальности. Для реализации своей «самости» ему приходится отвергать все заемное, кем-то использованное. Искать новизну в рифмовке. В просодии. В строфике. В соединении трудносоединимого стилистически. Всё это ему почти всегда блистательно удается. Поэтому читать его – некое приключение, вызов вашему интеллекту, вкусу, способности опознать и отвергнуть пошлость, способности выстраивать вертикали в миропознании. Снобизм, претенциозность? Не без этого, но как может быть иначе, если человек не выносит общих мест ни в поэзии, ни в самом себе?

Бродский узнаваем мгновенно. И подражанию не подлежит.

Среди белого дня начинает стремглав смеркаться и

кучевое пальто норовит обернуться шубой

с неземного плеча. Под напором дождя акация

становится слишком шумной.

(«Дождь в августе», 1987)

И вдобавок ко всему, этот недоучившийся в школе поэт обнаруживает такую степень общей эрудиции, такую памятливость, такой дар аналитики, такое богатство языка, что, не напиши он ни одного стихотворения, вы испытали бы смятение в беседе с ним.

Я не претендую на лавры «бродсковеда». И хочу заключить этот текст лишь еще одной цитатой, помогающей понять, с кем мы имеем дело.

Вновь я слышу тебя, комариная песня лета!

Потные муравьи спят в тени курослепа.

Муха сползает с пыльного эполета

лопуха, разжалованного в рядовые.

Выражение «ниже травы» впервые

означает гусениц. Буровые

вышки разросшегося кипрея

в джунглях бурьяна, вьюнка, пырея

синеют от близости эмпирея.

Салют бесцветного болиголова

сотрясаем грабками пожилого

богомола. Темно-лилова,

сердцевина репейника напоминает мину,

взорвавшуюся как бы наполовину.

(«Эклога 5-я, летняя», 1981)

«Понты», говорите? Ну-ну.

 

Анатолий ДОБРОВИЧ