«Напрасное предостережение»

Если верить некоторым энциклопедическим словарям, Манес Шпербер – французский писатель. Однако, большинство его произведений написано на немецком языке и многие не без основания считают его писателем немецким. В Австрии его причисляют к австрийским писателям, учитывая то, что родился он в Восточной Галиции, входившей тогда в состав Австро-Венгрии, да и образование получил в Вене. K тому же его обширный и чрезвычайно интересный архив, включающий переписку с такими знаменитостями, как Альфред Адлер, Макс Брод, Альбер Камю, Жан Кокто, Эжен Йонеско, Андре Мальро, Эптон Синклер, Арнольд Цвейг, хранится в Вене. Здесь же учреждено и работает Общество Манеса Шпербера.

Известно, что Гомера стремились назвать своим земляком сразу семь греческих городов. В случае Шпербера правы, наверно, те, кто считает его творчество мостом между французской и немецкой культурой, а его самого франко-немецким писателем. К этому следует добавить, что, если судить по тематике многих его произведений, он вне сомнения, еще и еврейский писатель. Интересны его описания нравов еврейского местечка, обычаев его обитателей, тягот учебы в хедере. Много внимания уделено в творчестве Шпербера евреям-интеллектуалам, жившим в Вене и Берлине в 1920-х гг., судьбе расстрелянных в 1952 г. советских еврейских писателей.

Впрочем, для хорошего писателя, на каком бы языке он ни писал, национальная принадлежность – понятие второстепенное. У восточноевропейских писателей еврейского происхождения всегда была возможность выбора более чем из двух языков, и в большинстве своeм они писали не на идишe или иврите, но всегда привносили в текст нечто специфически еврейское.

Политические пристрастия Шпербера изменялись с возрастом: поначалу членство в молодежной сионистской организации «Ха-Шомер ха-цаир», впоследствии увлечение марксистскими идеями, вступление в коммунистическую партию. Спустя десятилетие он становится ярым антисталинистом; участвует в движении в защиту мира в годы после Второй мировой вой­ны и уходит из этого движения, когда ему становится ясным его пропагандистский характер. Он типичный нонконформист.

Родился Шпербер в местечке Заблотов над рекой Прут (теперь это Ивано-Франковская область Украины) в 1905 г. в семье многодетного хасидского раввина. Дед его был знаменитым хасидским цадиком. Места эти до 1918 г. именовались Восточной Галицией, были окраиной Австро-Венгрии и, по какому-то стечению обстоятельств, оказались в начале XX в. родиной многих известных писателей – нобелевского лауреата Шмуля Иосифа Агнона, Бруно Шульца, Йозефа Рота и многих других. Польский писатель Ежи Фицовский назвал свою книгу об этих местах и писателях – выходцах из них «Регионы великой ереси», видимо, полагая, что талант редко обходится без инакомыслия.

Учeба, о которой Шпербер с большой долей юмора пишет в одном из своих романов, началась для него в хедере уже в возрасте трeх лет. Вскоре местечко Заблотов оказалось в зоне военных действий, и семья в 1916 г. эвакуируется в Вену. Здесь судьба сводит 16-летнего Манеса со знаменитым психологом и психотерапевтом, сподвижником, а впоследствии оппонентом Зигмунда Фрейда – Альфредом Адлером. Это определило профессиональную ориентацию легко увлекающегося юноши.

Окончив университет, он занимается научной деятельностью в области индивидуальной психологии, какое-то время возглавляет соответствующую кафедру в Берлине, практикует в качестве психотерапевта. В 1927 г., вскоре после переезда в Берлин, он вступает в коммунистическую партию. Пришедшие к власти гитлеровцы Шпербера арестовывают. Спасает его то, что он гражданин пока еще свободной Австрии. Тюремное заключение оказалось кратковременным, хотя повод для него, с точки зрения нацистов, был весьма весомым – коммунист, да еще и еврей.

С 1934 г. он живeт в Париже. Под впечатлением от поездки в СССР, а ещe болeе – от тамошних показательных судов над «врагами народа», в 1937 г. Шпербер расстается с коммунистической партией, а заодно и с юношескими иллюзиями. В 1939 г., когда гитлеровские дивизии движутся к Парижу, он добровольно вступает в ряды французской армии.

В 1940 г., после поражения Франции в вой­не, вновь эмиграция, на сей раз в Швейцарию. С окончанием вой­ны он возвращается в Париж, работает в качестве советника по культуре при правительстве Франции, преподает в Сорбонне, занимается издательской деятельностью. Им впервые на французском языке был опубликован дневник Анны Франк. Это он открыл эту книгу для мира. Публикуются многочисленные сборники его эссе: «Альфред Адлер», «Достоевский и мы», «Лишь только мост между прошлым и будущим» и многие другие.

Ещe в 1939 г., в эссе «Предпосылки тирании» он не видит различий между сталинским и гитлеровским режимами. «Два тоталитарных государства нашли друг друга, – пишет Шпербер. – Война, в огне которой родилась революция и для которой она создала длительное жестокое продолжение, позволила ей в полной мере централизовать насилие и надолго ограничить свободу личности». Несмотря на мрачные предвидения, к сожалению оправдавшиеся, в его творчестве всегда присутствует вера в светлые идеалы. «Мы обречены на надежду», – пишет он в одном из своих эссе.

Дебют Шпербера в качестве романиста состоялся поздно. Первый его роман «Опалeнная купина» был опубликован в 1949 г., когда ему было уже за сорок. Известностью пользуются его романы: «Как слеза в океане», «Глубже бездны», «Забытая бухта» и др. Они посвящены событиям межвоенных лет XX в. Персонажи зачастую легко узнаваемы – это современники автора.

Особой известностью пользуется автобиографическая трилогия Шпербера «Всё минувшее», в которую вошли книги «Божьи водоносы», «Напрасное предостережение» и «Пока мне не положат черепки на глаза».

Его творчество пользуется успехом, о чeм свидетельствуют многочисленные престижные литературные премии, которых писатель был удостоен. Среди них – премия им. Георга Бухнера, Большая государственная литературная премия Австрии и Премия мира Германского объединения книжной торговли.

Умер Манес Шпербер в 1984 г. в Париже.

Из всего его богатого литературного наследия на русский язык переведен только один роман – «Напрасное предостережение». Перевод, выполненный Марком Белорусцем, опубликован в Киеве в 2002 г.

«Божьи водоносы»

Фрагменты из книги

Заблотов, так именовалось моe родное местечко, одно из тысяч ему подобных. Уже само его название не вызывало положительных эмоций. Оно небезосновательно намекало на глинистую почву, на немощеные улицы, где легко было увязнуть в осеннюю дождливую пору. Девяносто процентов из трeх тысяч его населения были евреями. Ремесленников имелось намного больше, чем требовалось, торговцев больше, чем покупателей. Tорговцы продавали товары, которые ими самими еще не были оплачены, а спрос из-за бедности жителей местечка и крестьян окружающих сёл был ничтожным.

Жители именовали себя «людьми, вскормленными воздухом», поскольку от самоиронии им было труднее отказаться, чем от самой скромной пищи и дряхлой одежды. Для многих детей несбыточной мечтой было хоть раз в жизни получить в подарок новые штаны или неношеную пару обуви. Всё многократно перелицовывалось, укорачивалось и латалось. Заплаты не всегда подходили по цвету, так что в итоге человек иногда был похож на арлекина. Клоунада, которая смеха не вызывала. Здешние портные были прекрасными мастерами перелицовки, но не имели никакого опыта в пошиве новой одежды. Зимой многие семьи довольствовалась одной, в лучшем случае двумя парами сапог на всех. При том, что продукты здесь были дешeвыми, наесться досыта для многих оставалось мечтой. От субботней халы съедалось немного, а остальное пряталось, вдруг кто-то из семьи в течение недели заболеет и ему понадобится белая булка. Припрятывался от детей и свежеиспеченный хлеб. Черствого съедят меньше. Зимой здешнюю нищету прикрывал снег.

В местечке жили нищие, которые выпрашивали подаяние, и просто бедняки, которые молча голодали и мерзли, ожидая чуда в виде подарка от американских родственников или свалившегося нежданно наследства, но чудеса в этих местах всегда опаздывали или не случались вовсе. Впрочем, как сказал как-то местный раввин: «Еврей от голода умереть не может, соседи не позволят. А если он всe-таки умрeт, то это, считайте, не от голода, а от гордыни».

Это была безграничная, гротескная бедность. Заблотовцы верили, что она всё же временная, хоть и длится уже десятилетиями или столетиями. В конце концов, можно было надеяться на приход Мессии. Жалобы перемежались самоиронией, пафос – насмешкой. Острословов в местечке всегда хватало. «Хохмы» народ черпал из книг, написанных на иврите, но многое придумывалось самими хохмачами и приписывались ими известным острословам. Более образованные украшали свою речь цитатами из произведений известных писателей. Цитаты не всегда оказывались к месту, но это как-то не замечалось. Охотно цитировали Шиллера, реже Гёте. К нему относились с некоторым предубеждением из-за его любовных похождений. Гейне вспоминали не без гордости, но с некоторым укором – он ведь был выкрестом, а это не прощалось и не забывалось. Любое острое словцо воспринималось с радостью и использовалось долго, до появления нового. Многие удачные выражения привозили хасиды из своих паломничеств к цадикам – раввинам-чудотворцам.

Всё, что только в мире случалось, ревностно обсуждалось в молельном доме или на базарной площади. Местные «эрудиты» были в курсе всех мировых событий. Их рассуждения содержали бесконечные «если бы» и высказывались столь безапелляционно, как будто их мнение кем-то учитывается.

Деревянные хибары заблотовцев, стоящие почти впритык друг к другу, часто горели. Они отапливались бурым углем, на который тоже денег не хватало. Денег должно было хватать только для одной цели – для оплаты учителя в хедере.

«Хедер» – слово это на иврите означает «комната» – так называли школу, которую содержал, как правило, полунищий еврей. Школа располагалась в одной-единственной комнате, в которой также обитали жена и многочисленные дети учителя. Учениками в хедере были дети в возрасте от трех до семи лет.

Мой учитель, еврей, выглядевший старше своих лет, с длинной, редкой, торчащей в разные стороны бородой, терпимостью не отличался. Наказывал он нас часто, иногда без повода. Летом, когда начиналась беспощадная жара, учитель посылал детей из хедера к реке, но требовал, чтобы они не больше одного-двух раз окунулись и тут же возвращались. Одеваться, для экономии времени, нужно было по дороге, так что на базарную площадь, где располагался хедер, дети являлись почти нагишом, сберегая речную свежесть. Свиткам Торы не следовало излишне долго дожидаться учеников.

Семья наша была сравнительно обеспеченной, а здесь я встретился с безграничной, унижающей, безобразной нищетой. Я понял, что многие дети не едят досыта, что многие больны, что явно запечатлелось на их лицах. Хедер внушал мне настоящий ужас. Чтобы меня как-то без особого насилия доставить туда, помощник учителя, молодой человек, так называемый «бельфер», обычно законченный неудачник, приходил за мной и нeс меня на плечах, изображая лошадку, то бегущую рысью, то переходящую в галоп. Для полноты картины он ржал на бегу. Лошадь полагалось кормить, и я охотно отдавал ему свой второй завтрак, которым меня снабжала мама. Спустя некоторое время я отказался от этих поездок «верхом» и добирался в хедер пешком, так как мой завтрак понадобился моему другу Береле.

Береле, уже «большой» мальчик – кажется, ему тогда уже исполнилось семь лет, – зная, что я ребeнок состоятельных родителей, предложил мне свою дружбу и защиту. Я должен был именно ему отдавать свой завтрак. Береле, маленькие глазки которого постоянно что-то высматривали, был сыном многодетной «агуны» – так называли женщину, покинутую мужем. След отца Береле давно и окончательно где-то затерялся.

Мне нравились проделки моего старшего друга, его умение смешно и очень похоже подражать взрослым. Он был первым встретившимся мне хитрецом. Он умудрялся выпрашивать у меня игрушки и продавал их, выманивал у меня карманные деньги, всегда обещая за это совершенно невероятные вещи, например настоящее ружьe. Я довольно скоро разгадал его хитрости, но сознательно разрешал себя обманывать.

Мы очень рано начинали понимать, откуда дети берутся. Это для нас не было секретом, приблизительно в той же мере, что и для деревенских детей. Ежедневно можно было наблюдать ухаживания петуха за курицами, часто мы наблюдали собачью любовь, после которой любящие никак не могут расстаться. Впечатляюще выглядело совокупление лошадей. Большинство детей бедняков спало в одной комнате с родителями, некоторые в одной с ними постели.

Пока я жил в местечке, мне представлялось естественным каждую пятницу в парной, а летом ежедневно на реке наблюдать голых мужчин. Вне зависимости от возраста они щеголяли в самом натуральном виде. Женщины, по другую сторону моста, купались в рубашках до пят.

Мой друг Береле, который попутно обучал меня и быстрому счету в уме, сообщил мне, что мужчина должен целых шесть раз совокупиться с женой, чтобы получился мальчик, в то время как для рождения девочки достаточно и четырeх совокуплений. Заодно я должен был посчитать, сколько раз тот или иной заблотовец должен был осчастливить свою жену, ведь количество детей и их пол нам были известны. Вот такой урок арифметики. В выражениях Береле не стеснялся и называл вещи своими именами.

Половая жизнь в семьях бедняков не казалась чем-то постыдным и была повседневным нескрываемым атрибутом, хотя часто мешала детскому сну. Значительно глубже ранили детскую душу родительские ссоры, которым способствовала страшная нищета. Дети пытались не присутствовать при вспышках озлобления у родителей. Они верили, что ссора будет недолгой. Ребeнок, который днем был оглушен безобразной вспышкой злобы, потом ночью не мог уснуть из-за выяснения отношений, заканчивающeгoся примирением и половой близостью родителей. Зато он понимал, что следующий день будет уже безоблачно мирным. Дети бедноты приобретали тот опыт, который пригодился бы их товарищам из зажиточных семей, особенно тем, которые в будущем стремились стать психоаналитиками.

Еврейский мальчик должен был уже в трехлетнем возрасте под строгим надзором учителя в хедере ежедневно в течение многих часов учиться чтению по складам и, более того, переводить с иврита на идиш тяжeлые библейские тексты. Здесь же он обучался четырем действиям арифметики. Христианские дети начинали учебу в шесть, а то и в семь лет. Их, конечно, тоже учили читать, но на языке, им знакомом. Им не нужно было соблюдать те многочисленные религиозные запреты, которые оказывались обязательными для их еврейских сверстников, как только те начинали понимать слова, на которых эти запреты формулировались.

Может быть, следовало завидовать тем, кто не родился евреем? Так не думал никто из нас, мы были убеждены, что это невероятное счастье – появиться на свет именно евреем.

Поскольку мы жили не в своей стране, нам приходилось вдвое, втрое больше учить, чем другим детям. Хотя мы и жаловались порой, но в глубине души были довольны и рано постигали красоту любого языка, в результате овладев несколькими. Большинство еврейских детей в Заблотове владело украинским, польским, ивритом, идишeм и немецким языками. Мы чувствовали своеобразие каждого из них. Славянское слово «вода» – для меня и ныне это та жидкость, которая в дворовом колодце; ивритское «маим» – это влага из родника, а немецкая «вассер» течeт из крана после того, как повернешь его ручку.

Я вспоминаю того крепкого мужчину, который в любую пору года приносил воду в наш дом. Каждый раз два полных ведра, которые он на коромысле, похожем на ярмо, нeс на своих плечах. По дороге к колодцу шeл он распрямившись, с высоко поднятой головой, но спина и плечи его были согнутыми, когда он тяжело нагруженным возвращался с полными вeдрами. Имя водоноса я позабыл, черты его лица тоже стерлись из памяти, но многое помнится отчетливо. Он видится мне в кожухе, с большой овечьей шапкой на голове. Он медленно приближается по обледеневшей дорожке, которая ведeт к задам дома, где стоят бочки для воды. Видно облачко замерзающего пара, которое исходит из его тяжко дышащих уст. Вот он пришeл, остановился и как-то необычно наклоняется, чтобы правое ведро опустить на землю, а затем быстро снять с плеч коромысло, чтобы не пролить воду из второго ведра.

Ему платили за каждую ходку, или же он получал оплату за целую неделю вперeд, взамен за обязанность снабжать водой по потребности. Мы наблюдали за ним, вернее за его покачивающейся тенью, сквозь промерзшее оконное стекло, сидя в жарко натопленной квартире. Мне казалось, что человек, выполняющий столь тяжeлую работу, должен очень много зарабатывать и, наверно, является самым богатым человеком в местечке. Однако если это так, то почему бы ему лучше не сидеть возле натопленной кафельной печки, чем заниматься таким тяжелым трудом до поздней ночи.

Моe сочувствие вызывал и другой персонаж из местечковой жизни. Впрочем, этот персонаж привлекал внимание многих еврейских писателей и художников – уроженцев местечек Польши, Украины, Белоруссии и Литвы. Это контрабасист из капеллы клезмеров. Такие капеллы были непременными участниками еврейской свадьбы, часто приглашали их и на празднества в помещичьих усадьбах, на свадьбы в дома христиан. Скрипку и кларнет не так и тяжело нести по снегу или по раскисшим тропам, а контрабасист вынужден свой громоздкий инструмент тащить на спине. Он, кажется, тяжелее самого музыканта и почти полностью закрывает его щуплую фигуру.

Меня сильно впечатляли как возвышенность контрабасиста, так и приземленность водоноса и тяжeлая судьба обоих. Я знал, что всё в жизни, вплоть до отдельных мелочей, определено свыше. Меня смущало только то, что наша приверженность вере чаще оказывается наказанной, чем вознаграждeнной.

Это мы водоносы Господа Бога. Как же он может допускать, что мы из века в век так и остаeмся всего лишь его водоносами.

 

Манес ШПЕРБЕР

Перевод с нем. и вступительная статья Марка Шейнбаума