Бесы нашего времени

Помню, как в начале 1970-х, гуляя с подростком-сыном по Тимирязевскому парку в Москве, я показал ему грот с крышей, обросшей густой травой, с зияющим черным отверстием входа. За сто лет перед нашей прогулкой в этом гроте разыгралась одна из драм русской истории – убийство Нечаевым студента Иванова, породившее сюжет «Бесов» Достоевского. Потом, правда, я случайно узнал, что это другой грот, а тот, нечаевский, разрушился и исчез. Но это не меняло дела. Память о народоправцах с их бешеными страстями связана с такой же страшной пещерой, где разыгралась эта трагедия.

 

Отталкиваясь от документа

В русской литературе существует традиция использования документального материала для создания на нем художественных произведений. «Капитанская дочка» со стоящим за ней пугачевским бунтом, «Хаджи-Мурат» – повесть, в сущности, представляющая историю жизни и смерти реального аварского вождя… О нечаевском процессе и сопутствующих ему обстоятельствах Достоевский узнавал из газет, находясь в это время за границей, и от своего шурина, знавшего Иванова и его убийц, но история создания этого кружка экстремистов-революционеров, их идеология накладывались на давние размышления писателя о зарождении нигилизма и его связи с русским либерализмом, о вере и безверии, о бесовщине российской жизни, ареной которой стал изображенный в романе губернский город.

И как это ни странно может показаться на первый взгляд, невидимая линия исторических аллюзий связывает этот город конца позапрошлого века с нынешним среднерусским городом века XXI, где происходит действие романа Александра Нежного «Темный век» (изд-во Academia, М., 2019).

 

Герои и прототипы

Дело, однако, не в месте действия, а в сотрясающей нынешний город череде террористических актов, проводимых группой молодых националистов, объединившихся под именем СБОР – «Союз борьбы за освобождение России».

Рассказ в романе идет от лица местного журналиста, современного интеллектуала; воспитанный им названый сын, историк-аспирант, является организатором и лидером СБОРа. И это становится предметом мучительного самообвинения рассказчика, его неотступных размышлений на тему того, как чистый умный мальчик, которому он отдал жар своей души, превратился в нацистского убийцу.

Разумеется, перед нами отнюдь не ремейк романа Достоевского. Современная бесовщина разворачивается на фоне узнаваемых событий российской жизни XXI в. Также узнаваемы современные прототипы действующих лиц романа Нежного: мистика и сталиниста, писателя Андрея Аркадьевича Прокудина, либерального редактора газеты «Наша губерния» Григория Львовича Штейна, идеолога СБОРа Игоря Гремячкина, правящего архиерея Мартиниана и его антипода, священника отца Павла.

В тугой узел сюжета завязаны самые жгучие, животрепещущие проблемы сегодняшнего российского бытия: воинствующее православие, растление и коррумпированность власти, псевдонационализм, который уживается с презрением к собственному народу, и многое другое, что мучает наших современников и давит на общественное сознание.

Роман, как и другие произведения этого автора, пропитан страстью и горечью и, в отличие от некоторых других сочинений современных авторов, представляющих собой холодные интеллектуальные игры воображения, несет в себе заряд публицистических размышлений над вчерашним и сегодняшним днем российской действительности. Голос автора подчас вырывается из художественной ткани повествования, заявляя о том, что волнует писателя, выделяя загадки российского бытия.

 

Почему Гитлер стал предпочтительнее Сталина

Меня, читателя романа, как, возможно, и некоторых других его читателей, занимает такой вопрос: каким образом внуки людей, отдававших свою жизнь на полях Великой Отечественной вой­ны, выбирают своим знаменем не просто воинствующий национализм, а немецкий национал-социализм со всей его романтикой и атрибутикой, присваивая себе клички «Фюрер», «Борман», «Скорцени»? Заметим, что здесь мы имеем дело не с плодами художественного воображения автора. В жизненной основе романа лежит история многочисленных фашистских формирований, даже названия которых, например БОРН – «Боевая организация русских националистов», – напоминают романный СБОР. Да и за образом идеолога СБОРа Игоря Гремячкина угадывается реальный духовный лидер БОРНа националистический публицист Илья Горячев, отбывающий пожизненное заключение за организацию убийств.

Так почему же все-таки национал-социализм? Почему этих молодых людей привлекла романтика фашизма, в отличие от героев «Бесов» с их революционно-якобинскими страстями?

Этими вопросами задается в романе редактор «Нашей губернии» Григорий Львович Штейн: «Они выбрали своим знаменем национал-социалистическую идею. Почему? Не будем уподобляться спрятавшему голову в песок страусу и утверждать, что после Аушвица и Бабьего Яра это противоестественно вообще, а для России – особенно. Привносящее в мир казарменный порядок тотальное насилие соблазнит обывателя в любой точке земного шара, а в нашем же Оте­честве с его вечной грезой о сильной руке – тем более. Зададимся, однако, вопросом: для чего было искать образец для подражания в иных землях и странах, когда у нас есть собственный? Больше того: до сего дня существует и представлена в Думе партия, неустанно воспевающая осанну тому, кто в результате кровавой селекции вывел в России человека новой породы, утратившего способности к самостоятельному мышлению и добровольно сжегшему историческую память. Но в нашем случае Гитлер оказался предпочтительнее Сталина, а национал-социализм – коммунизма из-за поставленного во главу угла племенного национализма, пришедшегося столь кстати в годы вавилонского смешения народов. Он, этот национализм, взял на вооружение террор как единственное средство, с помощью которого человек может выплеснуть свое отчаяние и спасти Отечество от засилия инородцев; он подрядил себе в помощь чудовищную ложь об окружении враждебным миром и враждебном заговоре, намеревающемся погубить любимую Родину; он стремится посеять хаос, чтобы затем осчастливить измучившееся общество долгожданным новым порядком, от которого за версту несет солдатскими портянками и лагерной пайкой.

Не думаю… что рядовые СБОРа хотя бы приблизительно знакомы с трудами идейных вдохновителей национал-социализма, для требующих простоты их умов вполне достаточно „Протоколов сионских мудрецов“, а для их дикой ярости – слов Гиммлера, что антисемитизм – это всего-навсего санитарная обработка, каковой является уничтожение вшей. Но будьте уверены: не сами собой сошлись они в СБОР. Есть некто, о ком эти простецы даже не подозревают – тот, кто умело сыграл на их инстинктах, собрал в стаю, указал цель и скомандовал: фас!».

 

Трое в сером

Прошу прощения у читателя за столь длинную цитату, но в ней заложено многое, в том числе ответ на вопрос, почему Гитлер с его племенным национализмом оказался предпочтительнее Сталина. Что же касается этого «некто», кто говорит: «Фас!», натравливает озверевших юнцов на людей с другим цветом кожи и разрезом глаз, то в романе как будто бы мельком проходят трое средних лет мужчин в одинаковых серых костюмах – сотрудников ФСБ, призванных бороться с терроризмом и этот самый национал-терроризм организующих. Это их агент Игорь Гремячкин отдает приказы фюреру СБОРа Леве Шумилину, это его считает рассказчик Лев Михайлович погубителем своего названого сына Левы, и именно его, Гремячкина, люди в сером выводят из-под возможного разоблачения, отправляя в Сербию.

Заметим, что в прототипической основе романа, в судебных процессах над русскими нацистами все попытки отыскать кукловодов, несмотря на глухие и осторожные намеки обвиняемых, оказывались безуспешными. Здесь же, в художественном произведении, связь терроризма с системой безопасности открывается впрямую.

Но почему, зачем возникает эта связь? Откуда поступают деньги, которые Гремячкин дает Шумилину на организацию терактов? «Нас поддерживает русский капитал, – объясняет он фюреру СБОРа. – Но тем, кто в нас, как в надежный банк, вкладывает свои средства, надеясь со временем получить свой процент в виде крепкого русского порядка, надо доказать, что пока власть в России захвачена разнообразными Отрепьевыми сомнительной расовой чистоты, мы, тайные стражи Китежа, берем на себя охрану и защиту русской судьбы».

 

Красноречивый доцент

Как, однако, красноречив этот молодой человек, как умело вливает он в сознание своего адепта романтические представления о необходимости защиты русской судьбы, которые прорастают в душе Левы способностью к реальным террористическим действиям. И здесь уместно обратиться еще к одной фигуре, сыгравшей немаловажную роль в идейном воспитании этих двух молодых расистов, – к их учителю, телевизионному златоусту, известному всему городу, доценту местного университета Сергиенко. Этот изощренный демагог разжигает воображение своих студентов, среди которых Гремячкин и Шумилин самые близкие, расставляя сеть метафизических ловушек, призывая к восстановлению русскости. В этом метафизическом месиве град Китеж соседствует с Третьим рейхом, возвращение традиции – с благоденствием России, Иисус Христос – с Адольфом Гитлером. И из всего этого выплывает предподносимая Сергиенко тайна русскости: она в биологии, в крови, в ее устойчивой способности передавать из поколения в поколение необходимые для выживания свойства. Все остальное вторично, первична кровь. Чем чище кровь, тем прочнее Россия. Как тут ради ее спасения не начать резать черных, желтых, узкоглазых и, конечно же, евреев?

Антисемитизм органически присущ Сергиенко, именно антисемитизм, а не антииудаизм, юдофобия. Ведь в той же царской России достаточно было еврею принять крещение, как ему тотчас же «прощалось» его еврейство. Но с точки зрения создателя термина «антисемитизм» немецкого публициста конца позапрошлого века Вильгельма Марра, крещение не имело никакого значения. Еврей, какого бы вероисповедания он ни был, остается таковым со всеми недостатками, свойственными его расе. «Еврей крещеный, – обращается Сергиенко к своим избранным студентам, и слышит в ответ негромкий хор десятка голосов: „Что вор прощеный“. – Стал он русским после купели крещения? – продолжает учитель. – Да будь он даже православным священником, как костромской Эдельштейн, имеющий, кстати, сына – министра израильского правительства, или Мень убитый, у которого приход был сплошь из евреев и полукровок за вычетом нескольких русских дурачков, или Антоний Блюм, митрополит с крепкими иудейскими корнями, – разве стала иной их сокровенная еврейская сущность? Вот-де, слышим мы умильные голоса, они пришли ко Христу! Слава Тебе, Боже наш! – Сергиенко размашисто перекрестился и отвесил собранию шутовской поклон. – К кому, говорите, пришел? Ах, к Христу! Па-а-звольте, господа. Еврей пришел к еврею, только и всего. И будьте уверены – уж они-то между собой обо всем договорятся». Вот такими расистскими рассуждениями потчует доцент Сергиенко своих избранных студентов, среди которых особенно чутко ему внимают Гремячкин и Шумилин, создатели СБОРа.

Самое удивительное, что наряду с воинственным национализмом в этих молодых историках живет глубокое презрение к своему народу. Вместе с идеей спасения России от инородцев, ради которого они как будто готовы пожертвовать своей свободой, в них живет убеждение, что вместо России им досталось человеческое месиво, биомасса, где все перемешалось – кровь, язык, обычаи, нравы, все лишено какого-нибудь значительного содержания и пристойной формы. Такая демоническая диалектика разрывает душу Левы Шумилина, этого наиболее искреннего в своих чаяниях ученика Сергиенко.

 

Мистик-сталинист и его божественная страна

Между тем интеллектуальная аура, расцвечивающая жизнь изображенного в романе среднерусского города, имеет множество оттенков. Вот приезд столичного гостя, писателя и редактора необольшевистской и одновременно ультраправославной газеты «Рассвет» Андрея Аркадьевича Прокудина и его выступление в зале областной филармонии, полное «имперской тоски, убогой мистики, изуродованного христианства и угрюмого национализма». Этот коктейль так остро напомнил мне пятилетней давности выступление Александра Проханова в псковском областном театре, так созвучен поток прохановского сознания речам персонажа романа, что не могу удержаться от цитирования. Проханов, этот мистик-сталинист, как он сам себя называет, долго перечислял в имперском экстазе страны, где «Родина воевала явно или неявно»: Никарагуа, Ангола, Эфиопия, Афганистан, Кампучия… А затем пустился в размышления о роли государства в нашей жизни.

«Пускай государство будет жестоким, глумливым, коррумпированным, но пускай оно будет».

«Сталин выхватил наше государство из кровавой бездны».

«Государство – это религия».

«Смысл нашего государства – сохранение православия».

«Великая Победа приравнивается к воскресению Христа».

«Я пережил смерть СССР как личную смерть».

«Я всегда был певцом государства».

«Болотная площадь поставила своей целью сместить не только Путина, но и все государство».

«Российское государство восходит, как солнце».

«Псков – это мистическая, светоносная, божественная страна, в которую слетелись все ангелы света».

Особенно меня умилило последнее высказывание. Я многие годы ездил по этой «божественной стране». Были у меня там особенно хорошо знакомые районы, в том числе Куньинский, за жизнью которого слежу не один десяток лет. И, бывает, долго еще после возвращения из Куньи представляется мне, как еду по пустынному грейдерному большаку где-то между Пухновом и Усмынью в тусклый осенний день, и по сторонам на многие километры – выморочная земля, заросшая кустарником и мусорным мелколесьем. Ольха, тонкоствольный зыбкий березняк, мотающаяся на ветру осина – все то, чем зарастает заброшенная пашня. Иногда мелькнет небольшой стожок сена, видно, накошенного слабой стариковской рукой. Или рядок из трех-четырех изб, полуразрушенных временем, с просевшей крышей, черными глазницами пустых окон.

А то иду вечером по главной улице Куньи, носящей имя Железного Феликса. Вдоль нее вытянулся весь райцентр. Темь кругом, почти не разгоняемая редкими уличными фонарями, тускло светятся окна. Ни звука, ни шагов человеческих, словно спит весь поселок в этот совсем не поздний, восьмой час вечера. Смертность в районе в пять раз превышает рождаемость.

А патриот Проханов все кликушествует, все зовет на вой­ну.

«Существовать единому нацистскому натовскому украинскому государству Россия никогда не позволит».

«Я видел Сталина. Он предстает в перламутровом тумане».

«Образ Сталина я несу сквозь всю мою жизнь».

«Хаос, посеянный американцами, из управляемого становится неуправляемым».

И внимает зал областного театра этому театру одного зловещего актера.

Нарост на церковном теле

Но Бог с ним, с Прохановым-Прокудиным, пусть Господь простит ему эти ядовитые античеловеческие умствования. Вернемся к книге Нежного. В сущности, это повествование не только о городе, сотрясаемом чередой кровавых террористических актов, а скорее о современной России, ее демонах и страдальцах, простецах и святых, повествование. Автор не может здесь обойти тему православия, церкви, столь ярко отображенную в других его произведениях.

Эта тема реализуется в романе «Темный век» в противостоянии чистого и благородного пастыря отца Павла, ставшего свидетелем погрома в «кровавой электричке» и заслонившего студента-таджика от убийц, и правящего архиерея Мартиниана, циничного реакционера и антисемита, запретившего отцу Павлу пастырское служение. Это противостояние между истинной верой и циничной ее подменой проходит через всю книгу. О жизненной необходимости твердой нравственной опоры, которой по ее сути должна быть Церковь, говорит один из персонажей романа, диссидент советских времен, 12 лет отсидевший в ГУЛАГе. «Однако если что-нибудь в этом мире способно оттолкнуть человека от Бога и – более того – укрепить его в неверии, – так это именно Церковь с господствующим в ней извращенным христианством, с ее обращениями к Богу как к страховому агенту, с ее истуканами патриотизма, государственности и военной мощи в ее алтаре и с ее рабским лобызанием десницы цезаря. Можно было бы сказать, что Мартиниан, епископ нашего города, всего лишь отвратительный нарост на церковном теле, если бы вся несчастная наша Церковь не была с ног до головы покрыта язвами, от которых ее, как прокаженного, когда-нибудь избавит Тот, у Кого есть сила и право велеть ей: очистись».

 

Нет ответа

Судьбы героев романа трагичны. Кончает жизнь самоубийством осужденный на пожизненное заключение Лева Шумилин. В мучительной тоске расстается с ним его невеста Вика, у которой, как оказалось. дедушка еврей. Проводит несколько месяцев в больнице рассказчик, получив от Левы пулю, предназначенную разоблачившей его прокурорше. Лишается своего поста губернатор, ответивший за вспышку фашистского террора в его губернии. И только Мартиниан продолжает витийствовать с епископской кафедры, ожидая очередного витка в своей церковной карьере.

Кому протянуть руку, на кого опереться рассказчику, переживающему гибель своего воспитанника и все события, произошедшие в городе? «Кому повем печаль мою?» Разве что отцу Павлу, за образом которого угадывается также отставленный от служения псковским епископом и вскоре убитый священник отец Павел Адельгейм. Жизнь не менее трагична, чем изображенные в романе события, и вопрошания рассказчика в самые драматические моменты действия звучат на высокой трагической ноте: «Ведь это безумие. Все безумие от начала до конца. Прокудин, Ленин, Христос… грядущая революция, бесенок Гремячкин – все это было несомненным проявлением падучей, в которой билась, мучилась, корчилась Россия и ее обреченный народ».

Близким по смыслу вопросом задавался около двухсот лет назад русский классик: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа».

Не дает ответа и наш роман. Он кончается символической сценой у реки. Рассказчик летним вечером стоит на набережной и смотрит на реку. «Мне ли не знать, куда медленно плыли ее воды – в другую реку, потом еще в одну, а затем – в море. Но тем не менее помимо завораживающей красоты реки с темнеющим лесом на том берегу, с едва заметными звездами, проступившими на темно-голубом небе и еще несмело появляющимися на поверхности воды, с узкой белой лодкой, гребцы которой бесшумно и быстро выгребали против течения, была во всем этом вечная неразгаданная тайна. Я так и не смог объяснить ее Леве».

 

Михаил РУМЕР