«Что сказать мне о жизни…»

В одном из самых известных стихотворений Бродского, которого советская власть в 1964 г. признает «тунеядцем», а Нобелевский комитет в 1987 г. удостоит самой престижной премии по литературе, сойдутся все основные мотивы его поэзии – Бог и человек, пространство и время, все нити его жизни – поэт и толпа («обедал черт знает с кем во фраке»), одиночество («из забывших меня можно составить город»), испытания («трижды тонул, дважды бывал распорот»), родина («я слонялся в степях, помнящих вопли гунна») и изгнание («жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок»).

Пройдя через психушку и ссылку («Я входил вместо дикого зверя в клетку, / выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке…»), он сумеет сохранить себя и останется несломленным:

Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;

перешел на шепот.

И затем сам себе задаст вопрос:

Что сказать мне о жизни?

И сам на него ответит:

Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

Стихотворение «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» он напишет 24 мая 1980 г. В этот день ему исполнилось всего лишь 40.

«Рот забили глиной» 28 января 1996 г. Когда ему еще не исполнилось 56.

 

Полторы комнаты

Он родился в Ленинграде за год до вой­ны в самой обычной еврейской семье Александра Бродского и Марии Вольперт.

Отец ушел на фронт, воевал под Новороссийском, участвовал в прорыве блокады родного города. Он был фотокорреспондентом, дослужился до капитана Военно-морского флота СССР. После вой­ны работал в фотолаборатории Центрального военного музея, сотрудничал с ленинградскими газетами. Мать после тяжелейшей блокадной зимы 1941–1942 гг. выехала с сыном в эвакуацию в Череповец. Она знала немецкий, работала переводчиком в лагере для военнопленных, после вой­ны – бухгалтером.

В 1955 г. семья переехала в известный каждому ленинградцу дом Мурузи, где получила «полторы комнаты». Здесь Иосиф проживет вплоть до своего отъезда в Соединенные Штаты в 1972 г. Эти «полторы комнаты» в эссе, которое он напишет в 1986 г. и которое так и назовет – «Полторы комнаты», станут символом жизни родителей, жизни с родителями, юности, прошедшей в Ленинграде:

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле

серых цинковых волн, всегда набегавших по две,

и отсюда – все рифмы, отсюда тот блеклый голос,

вьющийся между ними, как мокрый волос,

если вьется вообще…

Подростком любил флот, испытывал к нему, как он однажды выразится, «замечательные чувства». И даже после седьмого класса пытался поступить в Балтийского училище, где готовили подводников. Сдал экзамены, прошел медкомиссию, но его не взяли. Когда выяснили, что с «пятым пунктом» не все в порядке, решили, что под водой такие не нужны. Может быть, это было и к лучшему, он вернулся в школу, а когда все опротивело, бросил и пошел работать фрезеровщиком на ленинградский завод «Арсенал». Но и там долго не задержался. Возникла идея – Бродский называл ее «нормальной идеей еврейского мальчика» – стать врачом. Когда идея выгорела, с геологическими экспедициями – брали рабочим – побывал на Белом море, в Восточной Сибири и Якутии. А потом случился нервный срыв, и ему разрешили вернуться в Ленинград.

И в экспедициях, и дома он читал взахлеб все, что попадалось под руку: от Бергсона и Селина, выходивших в СССР до вой­ны, до только что вышедших Бабеля и Платонова; от «Волшебной горы» Манна до эпопеи Пруста; от французских поэтов в переводах Лившица до американских – в переводах Зенкевича и Кашкина. К американским поэтам сохранит любовь на всю жизнь, об Одене будет говорить как о гениальном поэте.

Однажды прочитав стихи Бориса Слуцкого, стал сочинять сам, сошелся накоротке с Евгением Рейном (который познакомит его с Анной Ахматовой), Анатолием Найманом (который станет ее литературным секретарем), Дмитрием Бобышевым (к которому уйдет его любимая женщина Мария Басманова).

После выступления на «турнире поэтов» в 1960 г., где он прочитал стихи «Еврейское кладбище» («Еврейское кладбище около Ленинграда. / Кривой забор из гнилой фанеры.») и «Стихи под эпиграфом» («Каждый пред Богом / наг. / Жалок, / наг / и убог. / В каждой музыке / Бах, / В каждом из нас / Бог»), по городу пошел слух: появился гениальный поэт. Что вскоре подтвердят и другие его сочинения – поэма «Шествие», стихотворения «Рождественский романс», «Бессмертия у смерти не прошу…» и другие.

 

«Встать! Суд идет!»

За годы существования советской власти эту сакраментальную фразу слышали миллионы людей. Бродский услышал ее 18 февраля 1964 г. в народном суде района, названного в честь основателя ВЧК Дзержинского. По иронии судьбы суд находился неподалеку от дома, где в XIX в. располагалось Третье отделение шефа жандармов Бенкендорфа – вот такая неприхотливая связь времен.

Судья Савельева с двумя «кивалами» (так называли народных заседателей в судах, которые на вопрос судьи, согласны ли они с приговором, кивали головами, понимая, что от них ничего не зависит) заняли свои места, секретарь суда объявила: «Встать! Суд идет!»

На скамью подсудимых Бродского посадил мелкий жулик Яков Лернер, опубликовавший 29 ноября 1963 г. в газете «Вечерний Ленинград» статью «Окололитературный трутень» (в 1973 г. он сам сядет на скамью подсудимых за свои мошеннические дела). Собственно говоря, это была не статья, а донос, который появился после призыва ЦК усилить борьбу с теми «молодыми, политически незрелыми» литераторами, кто разучился «радоваться героическим свершениям народа». В Москве аукнулось, в Ленинграде откликнулось, перст судьбы указал на «формалиста» Бродского. Но если столица ограничилась лишь «идейными проработками», то Ленинград всегда хотел быть «святее Папы Римского». «Бдящим» весьма кстати под руку подвернулся Лернер.

В середине 1950-х завхоз Ленинградского технологического института писал доносы на студентов Рейна, Наймана и Бобышева, но в те времена все обошлось малой кровью (Рейн вынужден был перевестись в другой институт). В середине 1960-х завхоз института «Гипрошахт» отыгрался на их друге.

Здесь в один узел сошлись несколько нитей. Бродский был евреем – Лернер стремился от своего еврейства отмежеваться. Бродский не имел постоянного места работы – Лернер руководил народной дружиной, которая помогала милиции вылавливать «тунеядцев» в соответствии с недавно принятым указом «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни» (подобные «лица» клеймили как бездельников, тунеядцев, паразитов). Не сумевший сделать карьеру завхоз решил, что настал его звездный час.

На втором заседании суда 13 марта 1964 г. судья Савельева огласила приговор: выселить из города Ленинграда сроком на пять лет в Архангельскую область.

Справки о договорах с издательствами и ходатайства членов Союза писателей СССР не помогли. Суд принял во внимание показания тех свидетелей, которые стихов Бродского не читали и с самим поэтом знакомы не были, зато вынес частное определение в отношении членов Ленинградского отделения СП Грудининой, Эткинда и Адмони, пытавшихся «представить в суде его пошлые и безыдейные стихи как талантливое творчество, а самого Бродского – как непризнанного гения, что свидетельствует об отсутствии у них идейной зоркости и партийной принципиальности».

Между двумя заседаниями Иосиф провел три недели в психиатрической больнице, так называемой «Пряжке», куда его направил гуманный советский суд для проведения принудительной судебно-психиатрической экспертизы. После ночных погружений в ледяную ванну, обертывания в мокрую простыню и обогревания возле жаркой батареи экспертиза заключила, что подсудимый, несмотря на «психопатические черты», трудоспособен и к нему могут быть применены «меры административного порядка».

В этом процессе были четыре основные фигуры, и все они по стечению обстоятельств были евреями: еврея-поэта Иосифа Бродского судили по доносу еврея-афериста Якова Лернера, еврей-профессор Ефим Эткинд выступал в качестве свидетеля защиты, еврейка – журналистка и прозаик Фрида Вигдорова вела стенографическую запись этого позорного процесса.

Запись Вигдоровой ушла в самиздат, оттуда на Запад – ее опубликовали влиятельные литературные издания Figaro Litteraire, Encounter и передавали по Би-би-си. После чего за Бродского вступилось Европейское содружество писателей и поднял свой голос в его защиту друг Советского Союза Жан-Поль Сартр. С мировым общественным мнением и тем более с другом, влиятельным на Западе писателем и философом, решили не ссориться. Прислушались и к Чуковскому, Маршаку, Шостаковичу, Паустовскому, Твардовскому и другим советским авторитетам, чье внимание к судьбе Бродского привлекли Лидия Чуковская и Фрида Вигдорова. После полутора лет жизни в деревне Норенская Бродский вернулся в Ленинград.

 

«Конец прекрасной эпохи»

Иосиф Бродский и советская власть были несовместны, как гений и злодейство. Власть хотела, чтобы все пели хором – в хоре. Бродский никогда не хотел быть в хоре – с хором. Всегда был голосом из хора, голосом вне хора, отличным от других, поэтому всегда слышимым и явственно различаемым на фоне других.

Он был инакочувствующим и инакомыслящим, но правозащитником или диссидентом (в широком смысле этого слова) не был – был поэтом и отстаивал свое право писать так, как чувствует и думает, писать инако. Не советские или антисоветские стихи – так или иначе конъюнктурные, вызванные определенным, а потому временным политическим моментом, а стихи вечные – о любви и смерти, о человеке во времени и пространстве и его отношениях с Богом и миром.

Однако не следует думать, что Бродский только и делал, что размышлял о высоком. Будучи человеком высокой культуры, он не пренебрегал и «низом». И ничто человеческое ему не было чуждо – ни общение с друзьями, ни ухаживание за хорошенькими женщинами, ни употребление крепких напитков, крепких слов и не менее крепких выражений: и в быту, и в стихах – ко времени и к месту.

В 1968 г. англичане хотели пригласить Бродского на международный поэтический фестиваль «Poetry International» и направили приглашение в советское посольство. «Такого поэта в СССР не существует», – ответило посольство, транслируя официальное мнение советского государства.

Но Бродский все же вопреки официальному мнению Москвы существовал: в 1970 г. в Издательстве им. Чехова в Нью-Йорке вышла книга «Остановка в пустыне», в которую вошли стихи, написанные в ссылке и на воле, поэмы «Исаак и Авраам», «Горбунов и Горчаков» и четыре перевода из Джона Донна. Основную часть рукописи вывез американский профессор и переводчик его стихов Джордж Клайн. Если бы рукопись обнаружили на границе, Клайн рисковал в дальнейшем недопуском в страну, Бродский – обретенной свободой. После истории с «Доктором Живаго» Пастернака, после процесса Синявского и Даниэля передачу рукописей на Запад приравнивали чуть ли не «к предательству родины». На которой его не печатали – из написанного в ссылке и на воле в печати появилось всего лишь четыре стихотворения: «Я обнял эти плечи и взглянул», «Обоз», «Памяти Т. С. Элиота» «В деревне бог живет не по углам». Еще несколько было опубликовано в детских журналах. Изредка появлялись переводы. Только в «Гранях», «Посеве» и других эмигрантских изданиях он был желанным автором.

Все же в 1965 г. сделал попытку издать книгу в Ленинграде – сдал в местное отделение издательства «Советский писатель» рукопись стихов под названием «Зимняя почта (стихи 1962–1965)». Несмотря на внутренние положительные рецензии, писал друг поэта Яков Гордин, судьба книги решалась не в издательстве, а в обкоме и КГБ.

Стихи вновь уходили в самиздат, из самиздата самыми разными путями просачивались на Запад. В переводах печатались на английском, польском и других языках. В 1971 г. его избрали членом Баварской академии изящных искусств. Это была уже международная известность. Иностранные корреспонденты берут у него интервью, с ним ищут встреч ученые-слависты, приезжающие в СССР. Но у себя в стране он был известен только тем читателям, кому был доступен сам- и тамиздат. «Система» исключила его из себя, хотя он исключил себя из нее значительно раньше.

В декабре 1969 г. он пишет стихотворение «Конец прекрасной эпохи». В «грустных краях» «жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно». Когда в газетах в разделе «Из зала суда» всегда пишут одно и то же: «Приговор приведен в исполнение», стоишь перед выбором – либо «пулю в висок», либо дернуть отсюда.

«Дернуть» помогла сама система. В начале мая 1972 г. его вызвали в ОВИР. Любезный полковник жестко поставил перед выбором: либо эмиграция, либо «горячие денечки» – тюрьма и психушка. Но через эти «университеты» он уже проходил – «образования» хватило на всю жизнь.

Власть, как правило, оформляла разрешение на выезд от трех месяцев до года. Он получил визу меньше чем за три недели. Режим хотел как можно скорее избавиться от не вписывавшегося в советскую действительность Бродского – такой поэт стране был не нужен.

«Прекрасная советская эпоха» закончилась 25 декабря 1991 г. Для Бродского это случилось тридцатью годами раньше – 4 июня 1972 г., когда самолет с поэтом на борту взял курс Ленинград – Вена. Из Вены вместе со своим другом Карлом Проффером, владельцем издательства «Ардис», Иосиф вылетел в США.

Другие берега, другая жизнь – на берегах Гудзона он себя чувствовал лучше, чем на берегах Невы. Вспоминая о прожитых в России годах, Бродский заметит: «На моей родине гражданин может быть только рабом или врагом. Я не был ни тем ни другим. Так как власти не знали, что делать с этой третьей категорией, они меня выслали».

 

«Может ли тунеядец стать лауреатом Нобелевской премии?»

В конце 1980-х по Москве гулял такой анекдот. Армянское радио спрашивают: «Может ли тунеядец стать лауреатом Нобелевской премии?» Армянское радио отвечает: «Может, если тунеядец – Бродский».

Бывшему советскому «тунеядцу», профессору нескольких престижных американских вузов, читавшему лекции в лучших университетах мира, поэту, эссеисту, драматургу и переводчику Иосифу Бродскому Нобелевская премия – самая престижна премия по литературе – была присуждена в 1987 г. «за всеобъемлющую литературную деятельность, отличающуюся ясностью мысли и поэтической интенсивностью».

О присуждении премии он узнал в Лондоне, в обычном китайском ресторанчике, за ланчем, выпивая и закусывая с автором шпионских романов Джоном Ле Kappe, болтая, как вспоминал Ле Карре, «о девушках, о жизни, обо всем».

О премии объявляют в октябре. И сразу же весть о новых лауреатах разносится по всему миру. В Москве реакция «на Бродского» была сдержанной: шел второй год перестройки, но, несмотря на гласность, многие партийные функционеры пребывали в растерянности – границы того, что можно, а что нельзя, не были четко прописаны. Заметку о присуждении премии 8 ноября напечатали только независимые «Московские новости». Но уже в декабре «Новый мир» опубликовал составленную поэтом и сотрудником журнала Олегом Чухонцевым подборку стихов нобелевского лауреата, в которую вошли «Письма римскому другу» и другие стихотворения. Номер исчез из киосков мгновенно, как в далеком 1962 г. смели номер с повестью Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

6 декабря Иосиф Бродский прилетел в Стокгольм. Восьмого в здании Шведской королевской академии прочитал Нобелевскую лекцию. Десятого в ратуше король Швеции Карл XVI Густав вручил поэту диплом, медаль и документ, подтверждающий получение денежной премии, которая в 1987 г. составила 340 тыс. долл. После вручения премии написал английскому философу Исайе Берлину: «После речи в Академии – салют в честь моей милости в стокгольмском небе. От всего этого чувствуешь себя лгуном, жуликом, узурпатором, подлой, неискренней скотиной… С другой стороны, для человека, родившегося в Петербурге, обедать со шведским королем в его дворце – переживание в известной мере пикантное… Меня не оставляло некое смутное ощущение исторической логики происходящего».

В интервью литературоведу Валентине Полухиной сказал: «В моем лице победили как минимум пятеро. Это Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Оден и Фрост. Без них я бы не состоялся как писатель, как поэт. Без них я был бы гораздо мельче. Они мои – ну, если хотите, „менторы“. „Ментор“ – это не то слово, они ведь дали мне больше: как поэту они дали мне жизнь. Поэтому их тени всегда со мной».

Из Нобелевской лекции приведу всего лишь одну цитату: «Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко – и в частности от родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, – оказаться внезапно на этой трибуне – большая неловкость и испытание».

 

«Век скоро кончится, но раньше кончусь я»

Он «кончился», как и предсказывал, раньше, чем кончился век.

Лев Лосев, поэт, литературовед и эссеист, автор книги о своем друге, вышедшей в 2006 г. в московском издательстве «Молодая гвардия» в серии ЖЗЛ, рассказывает: «Вечером в субботу, 27 января 1996 г., он набил свой видавший виды портфель рукописями и книгами, чтобы завтра взять с собой в Саут-Хедли. В понедельник начинался весенний семестр. Пожелав жене спокойной ночи, он сказал, что ему нужно еще поработать, и поднялся к себе в кабинет. Там она и обнаружила его утром – на полу. Он был полностью одет. На письменном столе рядом с очками лежала раскрытая книга – двуязычное издание греческих эпиграмм. В вестернах, любимых им за „мгновенную справедливость“, о такой смерти говорят одобрительно: „Не died with his boots on“ („Умер в сапогах“). Сердце, по мнению медиков, остановилось внезапно».

Его похоронили на старинном кладбище Сан-Микеле в Венеции, в городе, который он любил так же, как и Ленинград, в котором родился.

Лосев пишет: «Сюзан Зонтаг заметила, что Венеция – идеальное место для могилы Бродского, поскольку Венеция нигде. „Нигде“ – это тот же обратный адрес, который Бродский дает в начале одного из своих самых прекрасных лирических стихотворений: „Ниоткуда с любовью...“».

 

Часть речи

О себе Бродский не раз говорил: «Я – еврей, русский поэт и американский гражданин».

В середине 1970-х он напишет цикл стихотворений «Часть речи», одно из них заканчивалась так:

От всего человека вам остается часть

речи. Часть речи вообще. Часть речи.

«Часть речи», которая осталась нам от Иосифа Бродского – еврея, русского поэта и американского гражданина, – переоценить трудно: это уникальное явление мировой культуры.

 

Геннадий ЕВГРАФОВ