Трансформация образа

Приблизительно вплоть до середины XIX в. образованное общество, как и весь великорусский народ, были знакомы с евреями лишь понаслышке. Во время военных кампаний офицеры могли наблюдать их лишь издали, особенно в 1800–1815 гг., или получать предостережения на их счет. В остальном существовавшие у русских представления могли опираться лишь на традиционное христианское учение, с одной стороны, и западных авторов, особенно романтиков, с другой. Самое малое, что можно сказать, это то, что ни один, ни другой варианты не были слишком лестными.

Павел Пестель, один из руководителей движения декабристов 1825 г., в своей политической программе предусматривал или насильственную ассимиляцию евреев, подобную той, которую хотел осуществить приговоривший его к повешению Николай I, или их отправку в сторону Палестины. Пестель писал: «Если собрать всех русских и польских евреев в одном месте, их число превысит два миллиона. Подобное количество людей, стремящихся найти себе родину, сможет без труда преодолеть все препятствия, которые станут чинить им турки».

 

Пушкин

Эта враждебность подтверждается замечанием Пушкина того же времени о единстве понятий «еврей» и «шпион». Вот дневниковая запись поэта о встрече на почтовой станции с Кюхельбекером, которого везли после восстания декабристов, участником которого он был, в Сибирь:

«Вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. „Вероятно, поляки?“ – сказал я хозяйке. „Да, – отвечала она, – их нынче отвозят назад“. Я вышел взглянуть на них. Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид – я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие, я поворотился им спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений. Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга – и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили».

Здесь нам следует отметить цепь ассоциаций, возникающих у поэта. Если жид, то, скорее всего, шпион, которого везут для доносов.

Евреи, которых можно встретить на страницах произведений Пушкина, это условные образы предателей. В «Скупом рыцаре» он находит блестящую формулу обращения «рыцаря» к «ростовщику»: «Проклятый жид, почтенный Соломон», и в четырех коротких словах выражает таким образом всю двойственность христианской позиции. Разумеется, еврейские женщины у него исключительно привлекательны.

Лермонтов, сохранивший в этом плане тоже романтическое отношение, отличался от Пушкина тем, что проявлял к сыновьям Израиля предупредительность и симпатию (см. «ЕП», 2019, № 10). В «Испанцах», его первой драме в стихах, написанной в возрасте 16 лет, речь идет о преследовании марранов, а в конце своей короткой жизни он опять вернулся к драматической судьбе «Солима (Иерусалима) бедных сынов» в одном из самых популярных стихотворений «Ветка Палестины».

 

«Ощипанная курица» и смех сквозь слезы

Автохтонные, если так можно выразиться, евреи появляются в русской литературе у украинца Николая Гоголя. Они населяют задний план его реалистических и фантастических рассказов, действие которых происходит в Малороссии, и выходят на первый план в «Тарасе Бульбе».

«Все мы вышли из гоголевской „Шинели“», – заметил Достоевский. В самом деле, Янкель из «Тараса Бульбы» стал архетипом еврея в русской литературе. Гоголь изобразил его эксплуататором, подлым и отвратительным до невозможности, хотя и способным на благодарность. Но то, что казаки решаются утопить в Днепре его самого и его соплеменников, представлено как нечто совершенно естественное. Прежде всего Янкель очень смешон, а гоголевский образ ощипанной курицы обошел всю великую русскую литературу; его можно обнаружить в «Записках из мертвого дома» Достоевского применительно к каторжнику Исаю Бумштейну, этому еврею, заставлявшему смеяться всех без исключения. Этот образ присутствует также в «Дневнике провинциала в Петербурге» Салтыкова-Щедрина и с некоторыми изменениями – в «Степи» Чехова. Пережив революцию, сравнение еврея с ощипанными птицами встречается и в «Конармии» Иса­ака Бабеля. Не менее смешным является и Гиршель, описанный Тургеневым в рассказе «Жид» (1846), но на этот раз смех прерывается тревогой и ужасом, поскольку речь идет о казни шпиона (снова шпиона): «Он был действительно смешон, несмотря на весь ужас его положения. Мучительная тоска разлуки с жизнью, дочерью, семейством выражалась у несчастного жида такими странными уродливыми телодвижениями, криками, прыжками, что мы все улыбались невольно, хотя и жутко, страшно жутко было нам».

Почему сцена повешения еврея, как бы ни была она ужасна, вызывает смех? Также и у Гоголя казаки, швырявшие евреев в волны, только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались в воздухе. Не прячется ли за этим смехом другое чувство, возможно, скрытый страх, который мог проявиться в иной ситуации? Что касается Тургенева, то во второй половине своей космополитической жизни он, напротив, проявлял проникновенное и человеческое отношение к своим эпизодическим персонажам-евреям.

 

Новые акценты

Однако в целом доброжелательность по отношению к евреям, распространенная в русском обществе этого периода, не нашла подлинного выражения в литературе. Появление евреев в этом обществе не могло не привести к изменениям в способе «трактовки этой темы», но отныне в описаниях упор делается на еврейском могуществе или даже опасности, а общей реакцией стало неприятие. Эта реакция быстро проявляется в течение 1870-х гг. Занимая место над схваткой, критик Николай Михайловский так оценивал ситуацию: «Сравнивая фигуры Потемкина, блестящего князя Тавриды, и Самуэля Соломоновича Полякова, можно сожалеть, что первая – уничтожает вторую, или можно этому радоваться, но это невозможно отрицать». Поэт Некрасов, певец страданий русского народа, со своей стороны противопоставлял толстого русского купца, который знаком с угрызениями совести, может выбросить деньги в окошко, и жида-финансиста, который эксплуатирует и грабит без колебаний, чтобы вложить в заграничный банк плоды своего вымогательства.

Чтобы лучше понимать новые акценты десятилетия 1870–1880-х гг., важно не терять из вида некоторые дополнительные факторы, такие как пример Запада, поскольку в Германии уже начались первые антисемитские кампании на расовой основе. В России такая аргументация легко могла сойти за «последнее слово науки». Более того, необходимо принимать во внимание и патриотическую экзальтацию во времена русско-турецкой вой­ны 1877 г., когда Дизраэли (см. стр. 38–39), этот символ или прекрасная мишень, остановил продвижение русской армии к Константинополю. Высокопоставленный обозреватель проблем российского антисемитизма бывший министр просвещения граф Иван Толстой относил подъем яростных антисемитских чувств как в верхах, так и в народных массах ко времени этой вой­ны. Некоторое подтверждение этой мысли можно обнаружить и в произведениях Федора Достоевского, и в творчестве Льва Толстого, так что их противоречивые сочинения заслуживают серьезного внимания в этом плане, как и во многих других.

 

Достоевский

В 1861 г. Достоевский, полемизируя с крайним славянофилом Иваном Аксаковым, выступал за отмену чрезвычайных антиеврейских законов. В 1873 г. он впервые яростно обрушился на жидов. В 1876 г. он несколько раз возвращался к этим обвинениям, то разоблачая жидов-финансистов, которые, как он утверждал, намеревались восстановить крепостное право в деревне для собственной выгоды, то нападая на Дизраэли, которого он называл лордом Биконсфильдом, рожденной в Израиле ничтожной скотиной, тарантулом, который использует турок, чтобы распинать славянских братьев на Балканах.

В марте 1877 г. на фоне русской патриотической экзальтации Достоевский более подробно развивал свои взгляды во второй главе того же выпуска «Дневника писателя», где он призывал к крестовому походу для завоевания Константинополя и освобождению «церкви Христовой». В этом состоит идея Достоевского о миссии русского народа, народа – искупителя рода человеческого. Можно допустить, что пересечение этих двух тем под одной обложкой отражает их внутреннюю смежность – пророческий прорыв натолкнулся на духовное первородство избранного народа. Отсюда вытекает та ярость, примеры которой мы уже видели раньше: у Мухаммеда и Лютера, Вольтера и Маркса. Рассмотрим эту тему подробнее.

Интересующий нас текст имеет заглавие «Еврейский вопрос»; но Достоевский тотчас же восклицает, что такой заголовок является лишь шуткой, поскольку он не чувствует себя в силах, чтобы «поднять такой величины вопрос»; все, что он может сделать, это позволить себе высказать свое мнение. Далее можно выделить три крупные темы.

Во-первых, Достоевский заявляет, что в своем благородстве русские (начиная с него самого) не имеют ничего против евреев и что, в частности, «нет в нашем простонародье предвзятой, априорной, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к евреям, вроде: „Иуда, дескать, Христа продал“». Он продолжает, что можно услышать это «от ребятишек или от пьяных», совершая тем самым знаменательную оговорку. Народная мудрость гласит, что именно дети и пьяницы говорят правду!

По Достоевскому, именно евреи питают предрассудки к русскому народу, презирают и ненавидят его, и эти чувства совершенно естественны (психологическая «проекция» здесь абсолютно очевидна). Тем не менее они жалуются «поминутно… на свое принижение, на свое страдание, свое мученичество. Подумаешь, не они царят в Европе, не они управляю там биржами хотя бы только, а стало быть политикой, внутренними делами, нравственностью государств». Это составляет вторую тему, столь банальную для того времени и окончательно закрепленную в «Протоколах сионских мудрецов»: «Их господство уже близко, их абсолютное господство!»

Остается третий мотив, и именно здесь проявляется могучая оригинальность Достоевского. В самом деле, никакой другой великий подвижник антисемитизма до и после него не задавал себе вопроса об основаниях своей антиеврейской эсхатологии подобно тому, как это делал он. Он много раз сознавался в своей неуверенности: признавая существование эзотерических, может быть, оккультных законов, защищающих еврейскую идею, он заявляет, что невозможно изложить суть этой идеи, «по той даже причине, что не настали еще все времена и сроки, несмотря на протекшие сорок веков, и окончательное слово человечества об этом великом племени еще впереди».

Далее, по-прежнему в связи с «еврейской идеей» он говорит о чем-то «мировом и глубоком, о чем, может быть, человечество еще не в силах произнести своего последнего слова». Стоит также вспомнить о его полуироническом, полусерьезном извещении: «Я не в силах». Кроме того он заявлял, что «господам из „высших евреев“ (…) слишком даже грешно забывать своего сорокавекового Иегову и отступаться от него. И это далеко не из одного только чувства национальности грешно, а и из других весьма высокого размера причин». Эта мысль получает некоторое уточнение дальше: «Да и странное дело: еврей без Бога как-то немыслим; еврея без Бога и представить нельзя». Однако определенный вывод отсутствует.

Заметим, что дата этого текста, март 1877 г., вызывает двой­ной интерес. В самом деле, некоторое время спустя Достоевский начинает бывать при императорском дворе и оказывается возведенным в ранг официального мыслителя царского режима. В результате он, в январе 1877 г. мечтавший о слиянии «рас Иафета, Сима и Хама», в августе 1880 г., незадолго до смерти, пришел к восхвалению «великой арийской расы»!

С другой стороны, между 1878 и 1879 гг. газета «Гражданин», в которой он сотрудничал, настойчиво пропагандировала легенду о ритуальном убийстве. Достоевский-романист немедленно использовал эту тему в «Братьях Карамазовых». Юная Лиза, зачарованная мыслями о страданиях и крови, прочитав книгу о еврейских ритуальных убийствах, рисует в воображении и описывает своему другу Алеше бесконечные наслаждения, которые они могут от этого получать, и спрашивает его, убивают ли они на самом деле христианских детей. Алеша отвечает: «Я не знаю». Каким бы садистским ни казалось это напоминание, предвосхищающее бредовые идеи его комментатора Розанова, можно заметить, что через посредство Алеши Достоевский еще один раз говорит: «Я не знаю».

 

Толстой

Что касается Толстого, то он кажется нам уверенным в своей правоте в еврейском вопросе, как и во всех остальных. В его творчестве жиды возникают достаточно часто, но эпизодически, в качестве мелких торговцев, ростовщиков или разносчиков как в «Севастопольских рассказах», так и в «Войне и мире». В «Анне Карениной» еврей Болгаринов также занимает лишь несколько строк, но это уже еврей совершенно иного склада. Напомним, что этот роман был закончен в 1878 г. (в эпилоге довольно пространно ведется речь о русско-турецкой вой­не), а также то, что в нем описывается современное русское общество.

В конце книги брат Анны милейший Стива Облонский пытается поправить свои дела с помощью синекуры и компрометирует себя в хлопотах по этому поводу. Синекура зависит от двух министров, одной дамы и двух евреев. Один из них, которого Толстой назвал Болгариновым, это, разумеется, Поляков. «Поляк» стал «болгарином». Этот еврей заставляет Облонского дожидаться в передней целых два часа, а затем принимает его с изысканной вежливостью, испытывая очевидное удовольствие от того, как он унизил его. Это все, что мы узнаем о Болгаринове-Полякове. По этому поводу можно заметить, что если русский аристократ (а именно в контексте этой ситуации мы узнаем, что Облонский происходит от Рюрика) мог внушить подобные чувства еврейскому выскочке, то его довольство скорее должно выражать удовлетворенное тщеславие нового времени, чем наконец-то утоленную вековую месть.

Однако тот факт, что евреи составляли камень преткновения в творчестве Толстого, лучше всего видно по «Воскресению», его третьему великому роману.

В самом деле, этот роман был написан в 1895–1900 гг., когда произошел новый поворот в русском социально-литературном образе еврея. В эту эпоху преследований и погромов Толстой хотел, как об этом свидетельствуют неопубликованные варианты, нарисовать образцового еврея, политического ссыльного, чтобы затем женить его в Сибири на героине романа Катюше Масловой. Этот ссыльный, Вильгельмсон, предстает перед нами как твердый, умный и печальный еврей, затем мы узнаем, что он является единственным среди ссыльных противником насилия и выступает против покушений даже по политическим мотивам; короче говоря, он оказывается настоящим толстовцем. Но в окончательной редакции Вильгельмсон становится Симонсоном, у которого сохраняются и даже усиливаются все качества, имевшиеся в первоначальном варианте, за исключением его еврейского происхождения. Похоже, что Толстой, который как художник прекрасно смог перевоплотиться в экспансивную Наташу Ростову, или в умирающего Ивана Ильича, или даже в лошадь Холстомера, не сумел отождествить себя с евреем.

Что же касается Толстого как человека, то на старости лет он окружил себя как многими евреями, среди которых был, например, пианист Гольденвейзер, так и антисемитами, как, например, его личный врач Маковицкий (чей знаменитый пациент признавал только один этот недостаток). Однако похоже, что «человек» испытывал те же трудности, что и писатель, когда ему публично приходилось говорить о евреях. Он сам это признавал: подписывая в 1890 г. коллективный протест, он писал своему другу философу Владимиру Соловьеву, что не испытывает желания обсуждать эту тему.

Еще более значительным является письмо, которое он послал в 1906 г. своему апостолу Черткову. Он писал, что недавно прочел три книги о Христе, в том числе книгу немца Чемберлена, доказывающую, что Христос не был евреем, и, очевидно, соглашался с идеей этого просвещенного расиста, согласно которому драма человечества коренилась в расовом противоречии между Христом и апостолом Павлом. Далее Толстой говорит о своем желании написать что-нибудь, чтобы показать, что учение Христа, который не был евреем, было заменено совершенно иным учением апостола Павла, который как раз евреем был. Но он сомневался, что сможет сделать это из-за недостатка времени и других неотложных задач, однако называл этот сюжет замечательным и важным. Чемберлен никогда не узнал, что у него появился такой знаменитый последователь. Недостаток времени не позволил Толстому запятнать свое творчество трактатом по расистскому богословию.

Итак, подобно Достоевскому, патриарх из Ясной Поляны позволил себе в конце жизни подцепить заразу арийской мифологии. Оба опирались при этом на авторитет западной науки, в которой они, каждый по-своему, видели ложную ценность, возможно, последнюю уловку лукавого.

 

«Или хорошо, или ничего»

Однако в конце XIX в. позиция русских интеллигентов вновь меняется: становится неловким, почти неприличным нападать на евреев. Дело здесь не в том, что финансовые успехи, казавшиеся в 1870–1880-х гг. столь угрожающими, стали чем-то исключительным. Напротив, Россия превратилась в страну неограниченных возможностей, и евреи извлекали из этого выгоду на равных с бесчисленными немцами, греками, армянами, а также местными торговцами. Но вот их стали грабить и убивать во все возрастающем количестве. По сути, от погромов страдали лишь еврейские пролетарии, однако все происходило так, как если бы внезапно Ротшильды и Поляковы стали безобидными – настолько справедливой оказалась истина, что в глазах людей рассеянный народ Израиля составляет единое целое.

Едва ли будет преувеличением сказать, что отныне русские писатели (по крайней мере те, чьи имена сохранились для потомков) стали применять в этом отношении принцип «или хорошо, или ничего». Именно так два великих художника нравов, Салтыков–Щедрин и Лесков, которые до погромов 1881–1882 гг., казалось, соперничали в жестокости по отношению к евреям, превратились в их страстных защитников.

Единственным среди великих русских писателей нового поколения, позволившим себе в многочисленных рассказах высмеивать евреев без желчи, но и без малейших комплексов, был Чехов. Другие, как, например, Максим Горький, признаются, что сама мысль о евреях наполняет их «смущением и стыдом». В результате это у них всегда «хороший» персонаж. Эта эволюция прекрасно демонстрирует, как высоко понимали свою миссию русские писатели.

 

Лев ПОЛЯКОВ