«Бери перо и пиши…»

Он не изучал историю. Он жил в ней. Он не говорил об истории. Он говорил с историей в лице ее «действователей». Он изучал и  воспроизводил     только персонифицированные идеи, то есть – личности и судьбы.

Яков Гордин, писатель, историк

 

«Это не Чехов»

За отцом пришли в ночь с 3 на 4 ноября 1950 г. Обыск длился 15 часов – искали «антисоветскую литературу». Затем отвезли на Лубянку. После следствия предъявили обвинение в «еврейском буржуазном национализме», осудили по ст. 58-10 («пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти… а равно распространение, или изготовление, или хранение литературы того же содержания…») и дали 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Участника Первой мировой войны, капитана танковых войск во время Второй мировой, награжденного многими орденами и медалями, загнали в Воркутлаг – один из самых крупных лагерей в стране, где заключенные добывали уголь и строили шахты.

Натан Эйдельман вспоминал: «В концлагере, в первый же день (рассказ приятеля-очевидца), отец проходил мимо группы бандеровцев: „Вот еще одного пархатого пригнали!“ Отец схватил тяжеленный дрын и ринулся вперед. Друзья удержали, оттащили, объяснили, что грозила верная гибель. Наутро посланец от украинцев: „Кто такой? Откуда?“ Узнав, что с Волыни, спросили, как относится к Тарасу Шевченко? Отец в ответ наизусть, по-русски и по-украински. Бандеровцы удивились, прислали поесть, после не раз приходили побеседовать...»

Но Якова Наумовича взяли не только за «еврейский буржуазный национализм». Тамара Эйдельман рассказывала: «Было, конечно, обвинение в еврейском национализме, но главное не это, а то, что он смеялся над пьесой Софронова, где корова нашла и разоблачила шпиона. А выйдя в фойе, сказал кому-то из приятелей: „Это не Чехов“. Что ему и предъявил следователь на допросе. А дед ответил: „Ну, ведь действительно не Чехов!“»

Журналист, театральный и литературный критик, учившийся в еврейской студии «Аманут» в Киеве, знал, что говорил: дважды лауреат Сталинских премий по литературе, один из самых отъявленных антисемитов в Союзе писателей Анатолий Софронов действительно был (если так можно выразиться) выдающимся графоманом и бездарностью.

 

Первая публикация

Прозаик и журналист Александр Борин, многие годы проработавший обозревателем «Литературной газеты», дружил с Натаном Эйдельманом. Он вспоминал, что в их дружеской компании лучшего рассказчика, чем Натан, не было: «Ему говорили: „Хватит болтать, бери перо и пиши“. Но до пера и бумаги руки все не доходили. Не знаю, сколько бы это еще продолжалось, но однажды Натан зашел в редакцию „Литературной газеты“ к своему товарищу Юре Ханютину (вместе с Михаилом Роммом и Майей Туровской в середине 1960-х напишет сценарий к документальному фильму „Обыкновенный фашизм“. – Г. Е.). В кабинете, кроме Ханютина, за маленьким столиком сидела незнакомая пожилая дама. Ханютин неожиданно спросил: „Тоник, а сейчас, в наше время, можно найти клад?“ Натан возмутился: „Какой клад? Если ты имеешь в виду археологию...“ И стал рассказывать. Ханютин слушал, кивал головой, а минут через пять неожиданно встал и вышел из комнаты. Натан растерянно замолчал. „Продолжайте“, – строго сказала пожилая дама; это была стенографистка. И Тоник прочел ей великолепную лекцию про археологию. Через несколько дней Ханютин изучил стенограмму, нашел, что все годится, надо только начало поставить в конец, а конец – в начало, и статья Натана о проблемах археологии была напечатана в „Литературной газете“. Так появилась первая, насколько я помню, публикация Натана Яковлевича Эйдельмана».

 

«Все шло вглубь»

Но Эйдельмана интересовала не столько археология, сколько история. После окончания истфака МГУ он преподавал в школе рабочей молодежи под Москвой, затем в Москве. В 1956-м его уволили из московской школы и выгнали из комсомола – некоторые его однокурсники («кружок Краснопевцева») критиковали сталинизм с марксистских позиций, он в кружок не входил, но своего общения со «свободомыслящими историками» (в те годы это воспринималось именно так) не скрывал. На работу его взяли в Истре – в местный крае­ведческий музей. В хранилище он нашел три неопубликованных письма к Александру Герцену Юрия Голицына – помещика, камергера, музыканта, ярого поклонника лондонского изгнанника, одного из персонажей «Былого и дум». Находка подтолкнула к углубленным занятиям Герценом и его окружением. Эйдельман защитил диссертацию «Корреспонденты Вольной печати Герцена и Огарева в период назревания первой революционной ситуации в России» (1965). Из диссертации выросла книга «Тайные корреспонденты „Полярной звезды“» (1966). На диссертацию обратили внимание коллеги, на книгу – читатели. Она рассказывала об убежденном противнике Николая и самодержавной власти так, как не рассказывала школа; была написана выразительным языком, живо и интересно – скучный школьный Герцен под пером Эйдельмана обретал кровь и плоть, становился не засушенным классиком, а живым современником.

Спустя некоторое время он вновь обратится к своему герою – революционеру, писателю, философу, и в своей оригинальной манере, сочетающей занимательность изложения с научным подходом, напишет «Герцен против самодержавия. Секретная политическая история России XVIII–XIX вв. и Вольная печать» (1973). В которой расскажет о деле царевича Алексея, о секретных конституционных проектах XVIII в., об убийстве 11 марта 1801 г. императора Павла I (заговорщики нанесли ему удар в висок золотой табакеркой и для верности придушили шарфом), о Пушкине и декабристах, о похищении Тайной полицией архива князя Долгорукова и других сюжетах потаенной русской истории. Долгое время все документы о подавлении народных восстаний, о борьбе против революционеров и «крамольной» литературы, о дворцовых переворотах и схватках за власть хранились в архивах и были известны только узким специалистам.

Позднее Эйдельман говорил: «От Герцена мои занятия пошли концентрическими кругами: круги расширились – „Колокол“, потом „Полярная звезда“, декабристы, Пушкин... А от Пушкина – XVIII век. Все шло вглубь».

 

Пикуль и Эйдельман

Одним из властителей тогдашнего советского «книжного рынка» был Валентин Пикуль – за его двухтомник «Слово и дело» перекупщики просили 100 полновесных советских рублей. Он подвизался на поле исторической романистики, писал об Отечественной войне, о событиях прошлых веков, его героями были как выдуманные, так и реальные персонажи – Бисмарк, Суворов, Горчаков, Екатерина Великая. Критики к нему относились настороженно, историки приходили в ужас. И те и другие в один голос упрекали в том, что за основу своих произведений он берет какой-нибудь не известный широкому кругу читателей фундаментальный труд и на его основе выстраивает свое повествование.

Пикуль никогда не работал в архивах, весьма вольно обращался с фактами, зачастую рассказывал о том, о чем уже рассказали другие историки и писатели. Но читатели интересовались именно его сочинениями: он излагал все события гораздо занимательнее и интереснее, чем его предшественники, – был беллетристом, но беллетристом талантливым и даже незаурядным.

Волей-неволей Эйдельман вступал в соперничество с Пикулем – и тот и другой писали о тайнах русской истории, оба проявляли интерес к императорской фамилии, внутридинастическим отношениям и нравам, придворной борьбе и дворцовым переворотам. Но тем-то и отличается историк-беллетрист от писателя-историка, что один зацик­ливается на «будуаре», а другого интересует не только «будуар», но и проблемы власти и общества, личности и государства, самодержавия и интеллигенции, свободы слова и цензуры.

Будуар побеждал: невзыскательный читатель предпочитал «Пером и шпагой» (роман из истории секретной дипломатии в период Семилетней войны и жизни некоего шевалье де Еона, который 48 лет прожил мужчиной, а 34 года считался женщиной, и в мундире и в кружевах сумел прославить себя, одинаково доблестно владея пером и шпагой); читатель, серьезно увлекающийся историей, – «Грань веков» (исследование событий российской истории на рубеже XVIII и XIX столетий, который был не просто сменой календарного века, а сменой эпох: правление Екатерины II завершается, приходит время Павла I, но борьба за трон не прекращается – сына Екатерины и Петра III, императора Всероссийского, магистра Мальтийского ордена его же приближенные убивают в Михайловском замке, а народу объявляют, что почил в бозе от апоплексического удара).

 

Через два рукопожатия

Эйдельман не только работал в архивах, писал книги, но и выступал на научных конференциях, семинарах, читал лекции в самых различных залах – от Москвы до Тарту, перед самой разной аудиторией, – люди, истосковавшиеся по живому слову, в буквальном смысле слова ломились на его выступления. Он был прирожденный рассказчик, об его даре вспоминал не только Александр Борин, но и многие его друзья, в том числе и публицист Семен Резник: «Он выходил к аудитории в видавшем виды пиджаке. На нем никогда не было галстука, могучая шея распирала распахнутый ворот рубашки. Поначалу он как-то терялся и говорил неуверенно, с большими паузами, словно не зная, с чего начать. Мне никогда не удавалось засечь таинственный момент перелома, когда покашливающая и перешептывающаяся аудитория вдруг замирала и начинала с жадностью ловить каждое слово. Как ему это удавалось, понять нелегко. В нем не было ни грана того артистизма, каким покорял слушателей, например, Ираклий Андроников».

Я бы мог поспорить насчет артистизма, но не буду. Скажу только, что это был театр одного актера. В роли которого выступал писатель-историк. Выступал с присущим ему темпераментом – брал публику не эффектными мизансценами и жестикуляцией, а только голосом, причем не прибегая к известным ораторским приемам. Эйдельман хотел донести до собравшихся свою мысль. Взвешенную, отточенную, зачастую парадоксальную. И ему это удавалось. Вовлекал в процесс. Заставлял думать и размышлять вместе с ним.

Он рассказывал о событиях русской истории, которые для большинства слушателей были terra incognita: о заговоре против Павла I, и о последней дуэли Пушкина, и о зловещем Третьем отделении, и о своем любимом Герцене. Он любил говорить, что от Пушкина до Пастернака – всего несколько рукопожатий. Перефразируя, можно сказать, что от дел давно минувших до дел сегодняшних всего ничего, одно-два столетия – в России связь времен не распадалась никогда. Эффект присутствия был таков, что все эти герои оживали на сцене, и слушатели понимали, что прошлое – вот оно, через одно-два рукопожатия.

 

«Гной еврейского интеллектуального высокомерия»

Сначала предыстория. В 1-м номере журнала «Октябрь» за 1986 г. Виктор Астафьев опубликовал роман «Печальный детектив». Все обратили внимание на эпизод, в котором говорилось, что герой, оперативник Сошнин, в свое время «маялся вместе с десятком местных еврейчат, сравнивая переводы Лермонтова с первоисточниками». Антисемитизм (уничижительное «еврейчата»), которого по официальной версии в Советском Союзе не существовало, на первом году перестройки прорвался на страницы печати из-под пера не скажу что властителя дум, но весьма известного и талантливого писателя-деревенщика Астафьева.

Скандал не успел погаснуть, как разгорелся вновь – хворосту подбросил все тот же автор «Детектива»: в рассказе «Ловля пескарей в Грузии», который появился в 5-м номере журнала «Наш современник», он прошелся по грузинам – торговцам, на российских базарах обдирающим «доверчивый северный народ подгнившим фруктом или мятыми, полумертвыми цветами».

Через месяц после «Ловли» состоялся VIII (последний) съезд писателей СССР. Грузинские делегаты потребовали извинений от Астафьева. Извинений не последовало – делегация покинула зал. Это уже было больше чем скандал: в президиуме сидели все члены Политбюро во главе с Горбачевым. Ситуацию спас член редколлегии «Нашего современника», совестливый и порядочный русский писатель Трое­польский, который извинился за Астафьева.

А теперь – история.

В полемику с автором «Печального детектива» и «Ловли пескарей в Грузии» вступил Эйдельман. Он написал ему письмо, в котором вступился и за «еврейчат», и за грузин, и за монголов (о которых тоже был весьма нелицеприятный пассаж в «Пескарях»). Упрекал Астафьева в том, что тот становится «глашатаем народной злобы, предрассудков», «не поднимает людей», а опускается вместе с ними. Доказывал, опираясь на суждения русских классиков от Карамзина до Толстого, что строки его и о «еврейчатах», и о грузинах, и о монголах – расистские.

Ответ не заставил себя ждать. Астафьев писал о «скопище зла… и ненависти», которыми пропитано письмо его визави, и о «гное еврейского высокоинтеллектуального высокомерия», обвинил евреев во всех смертных грехах, тем самым оправдывая и 1937 г., и ГУЛАГ – все это «кара» евреям за то, что расстреляли царскую семью, устроили революцию и развязали в России «красный террор». А затем от глобальных «еврейских провинностей» перешел к частным – стараясь уязвить не только Эйдельмана (кроме него русских классиков комментировали и другие ученые-евреи), повторил затасканный довод «патриотов» о том, что изучение великой русской литературы попало у нас якобы «в чужие руки»: «В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские…»

Письмо Астафьева поразило Эйдельмана. Он написал ему вежливое, интеллигентное письмо, очевидно, рассчитывая на такой же интеллигентный ответ, – красноярский писатель ответил, но не так, как ожидал московский историк. «Несколько дней... – вспоминал один из его друзей, – он ходил оглушенный, вновь и вновь подходил к столу и перечитывал текст ответа, не веря своим глазам...» И еще раз взялся за перо, в коротком ответе указал Астафьеву на ошибки и неточности, им допущенные (не «сионист Юрковский», а большевик Юровский и пр.), посетовал на эмоциональный характер его ответа («Вы оказались неспособным прочесть мое письмо, ибо не ответили ни на одну его строку») и подвел черту: к сожалению, говорить больше не о чем.

Эйдельман как историк решил, что «переписка» – документ времени, свидетельствующий о состоянии общества. И скрывать ее от общества не стал: письма ушли в сам­издат, в 1987 г. переписка достигла Мюнхена, где и была напечатана в журнале «Страна и мир», который издавал Кронид Любарский. А через три года переписку опубликовал рижский журнал «Даугава» в рубрике «Нацизм в России», снабдив ее своим редакционным предисловием под заголовком «От слов к делу – нацизм в России»: «Документы, которые мы публикуем ниже… ранее… никогда не публиковались в советской печати. Осенью 1986 г. разошлись они в тысячах машинописных экземпляров и стали своего рода самиздатовским бестселлером. Это – переписка двух писателей, Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева. Справедливости ради, надо сказать, что основная часть скандального успеха выпала здесь на долю Виктора Астафьева. Это именно его ответ Эйдельману потряс читателей. Резко и прямо, с неожиданной откровенностью и с еще более неожиданной грубостью, были высказаны в нем шовинистические взгляды автора и традиционно черносотенные обвинения в адрес евреев. С тех пор прошло уже более трех лет. К сожалению, то, что в 1986 г. казалось исключительным или даже немыслимым, в 1990-м стало заурядным, обычным явлением. Идеологи нового нацизма типа Шафаревича, черные штурмовики общества „Память“ и других „породненных“ с ним объединений, непрерывный поток публикаций фашистского толка, попустители и покрыватели в МВД, КГБ и ЦК – все это сплетается в тугой клубок, становится каждодневным кошмаром нашей действительности. И, пожалуй, если не самая страшная, то уж точно самая позорная подробность этого непрерывного шабаша – участие в нем русских писателей, и не только бездарей и завистников, ни на что другое просто не годных, но и тех, что успели заслужить уважение и любовь требовательных читателей. Именно сегодняшняя ситуация в культуре, как никогда острая и опасная, заставляет нас вновь и вновь возвращаться к этой мрачной теме...»

 

«Борьба с евреем»

Публикацию предваряло эссе Юрия Карабчиевского «Борьба с евреем», которое было опубликовано все в том же журнале «Страна и мир» в 5-м номере за 1989 г.

«Та мораль, которую несет Астафьев… – писал Карабчиевский, – есть доведенная до анекдота, но типичная для всего движения смесь: декларируемой любви – и осуществляемой ненависти. Напыщенные, дутые призывы к добру, чистоте, смирению, бескорыстию, братству и вообще ко всем положительным качествам, какие только можно найти в словаре, – и готовность, выкрикивая эти сладкие лозунги, бить, давить, хлестать хлыстом, заливать свинцом – все чужое, не наше, непривычное, странное, непохожее...»

Для объективности «Даугава» перепечатала из французской газеты «Либерасьон» ответы Астафьева корреспонденту Д. Савицкому, которые сводились к тому, что Эйдельман «человек очень подлый», что он дал своему оппоненту «просто между глаз», а если бы был рядом, «я бы ему кулаком дал», потому что «они ведь думают, что… они пупы мира».

Как говорится – no comment.

 

Не получилось

Пошедшая по стопам отца Тамара Эйдельман рассказывала, что он «был в кайфе от перестройки»: невероятная история творилась на его глазах, он стал выездным, побывал и в Америке, и в Италии, и в Германии. Свою последнюю книгу он назвал «„Революция сверху“ в России». Он верил, что все получится. Но сегодня, через 20 лет, имеем то, что имеем.

Друг Эйдельмана Александр Городницкий вспоминал, что во время поездки по Болгарии он показал «черновик написанного там открытого письма Горбачеву в связи с ростом антисемитизма в нашей стране и разного рода националистических организаций типа „Памяти“. Письмо это вызвало критику, и Тоник намеревался его переделать, но внезапная смерть не дала ему возможности переписать его. Так оно и зачитывалось на радиостанции „Свобода“, ибо актуальность этого письма, к сожалению, со временем возросла».

В 2010 г. дружившая с Эйдельманом литературовед Мариэтта Чудакова опубликовала свою дневниковую запись разговора с Астафьевым, который произошел в 2000 г., когда он ушел из лагеря «патриотов». Астафьев заговорил о Юлии Крелине, приславшем ему очерк о своем друге. «Об этом… еврее… с которым у меня переписка-то была…» – «О Натане Эйдельмане?» – «Ну да… Мне очень понравился его очерк… Но я не ответил ему – просто не знал, что написать… Конечно, если бы я раньше это прочел, то я бы, наверное, не написал того письма... Вы скажите Крелину это… Нас же с Эйдельманом столкнули лбами…» – «Кто?» – «Грузины… И вот тут пришло письмо друга этого вашего… Как солью на рану. И я ему в десять минут ответ накатал – и отправил… Конечно, мне жаль, что так вышло…»

«В общем, – иронизирует Чудакова, – Виктор Петрович наконец-то раскаялся». По странному совпадению Натан Эйдельман и Виктор Астафьев умерли в один день, 29 ноября: один ушел из этого мира в 1989 г., другой – в 2001-м.

 

P. S. Эйдельман о судьбе России (1989 г.)

«В случае (не дай бог!) неудачи, в случае еще 15–20 лет застоя, если дела не будут благоприятствовать „свободному развитию просвещения“, страна, думаем, обречена на участь таких „неперестроившихся“ держав, как Османская Турция, Австро-Венгрия; обречена на необратимые изменения, после которых, пройдя через тягчайшие полосы кризисов, огромные жертвы, ей все равно придется заводить систему обратной связи – рынок и демократию».

 

Геннадий ЕВГРАФОВ