«Враг народа» – спаситель сирот

На стене дома по улице Жигимант, 6 в Вильнюсе можно увидеть скромную мемориальную мраморную доску, надпись на которой, сделанная на иврите и английском, гласит: «В этом доме профессор Иосиф Ребельский основал детский дом и школу, которые функционировали в период с 1944 по 1950 г.». Кто же он, этот еврейский праведник?

Читаю скупые строки о нем в Российской еврейской энциклопедии: «врач-психиатр, психолог, педагог»… И далее – о самом главном: «В 1944 г., вступив с армией в Литву, принял деятельное участие в организации в Вильнюсе и Каунасе двух детских домов для более чем 400 еврейских детей, уцелевших во время оккупации... В 1948 г. репрессирован». Факт поразительный: в самый расцвет сталинизма, когда антисемитизм достиг своего апогея, суметь открыть два еврейских детских дома, единственных в стране, спасая более 400 еврейских сирот! И поплатиться за это жизнью...

Мне захотелось более подробно рассказать об этом человеке, опираясь на выдержки из его дневника, а также воспоминания дочери Любови Кузнецовой, соратников-педагогов и одного из бывших детдомовцев.

Иосиф Ребельский родился 16 октября 1894 г. в украинском городке Казатине в бедной многодетной семье. «По профессии отец был врач-психиатр, профессор, – вспоминала о нем дочь. – Работал в больнице, консультировал в поликлинике. Помогал не только как врач, но и как ходатай. Если требовалось, вступался за людей, ходил по инстанциям».

Он был прекрасным лектором и писал популярные книги по психологии. Его «Азбука умственного труда» переиздавалась 14 раз! Занимался также вопросами педагогики. «В годы Гражданской войн­ы, – рассказывает дочь, – он работал заведующим Саратовским отделом народного образования. На первом месте у папы всегда стояли детские дома. Он сам, случалось, подбирал на улице беспризорников, приводил к себе, мама их отмывала, кормила, и папа отводил их в детдом. А в 1943-м я встретила в редакции газеты „Московский большевик“ журналиста Николая Долинина. Услышав мою фамилию, он осведомился об отчестве и бросился меня обнимать. При этом повторил, что отец спас его, беспризорного саратовского мальчишку, от голода… В первые дни войн­ы отец добровольцем ушел на фронт, был назначен главным психиатром сначала Западного, а потом 3-го Белорусского фронта. Прошел от Москвы до Кёнигсберга. Был ранен, контужен, выходил из окружения».

В июле 1944 г. Красная армия вошла в Вильнюс и войска 3-го Белорусского фронта освободили евреев, уцелевших в гетто. Город был полон еврейских детей-сирот, живших в поисках пропитания и ночлега.

«Город… имел несколько ешиботов и семинарий, 11 гимназий и больше 250 еврейских школ, – писал в дневнике Ребельский. – А сейчас остались разрозненные бревнышки большого корабля. Одна цель, одна задача: собрать эти бревнышки воедино, создать из них аванпост будущего». Таким «созданием аванпоста» станет для профессора организация еврейских детских домов в Вильнюсе и Каунасе.

Совместно с Ребельским заботилась о спасении детей-сирот Цвия Вильдштейн – директор детдома в Вильнюсе, узница гетто, чудом избежавшая отправки в Понары, место массового расстрела евреев. После войн­ы, в 1946 г., попала в исправительно-трудовой лагерь. Захаве Бургин, учительнице детдома, довелось также пройти через все ужасы гетто.

«Повсюду в городе я натыкалась на беспризорных еврейских детей, – рассказывала Цвия. – Их укрывали литовцы – одни из сострадания, другие за вознаграждение, оставленное родителями. Многие дети скрывались от фашистов в лесах, на свалках и даже в канализационных трубах. На детей страшно было смотреть: больные, истощенные, завшивленные, они сторонились людей, боялись света, плохо владели речью. Я твердо решила: в Вильно необходимо создать еврейский детский дом, чтобы спасти этих детей, вернуть им детство».

Вместе с несколькими еврейскими учителями она обратилась в Министерство просвещения Литвы, но слушать их там не стали: вы что, мол, хотите создать новое гетто? Если желаете помочь детям, поместите их в обычные детдома, пусть живут вместе с другими детьми.

О профессоре Ребельском Цвия узнала случайно и пришла познакомиться с ним в госпиталь, где он работал. «Меня встретил невысокий плотный человек в военной форме с погонами подполковника медицинской службы, – рассказывает она. – Он сам был обеспокоен положением еврейских детей, т. к. в военное время вдоволь насмотрелся на их страдания и хотел обязательно создать для них дом. Мы проговорили несколько часов. У профессора были добрые еврейские глаза, и вскоре я почувствовала к нему полное доверие».

Сначала нужно было получить разрешение от правительства Литвы и найти помещение. Этим занялся Ребельский. Цвии же предстояло разыскать детей и подобрать педагогов. «Прощаясь, профессор сказал: „Мы откроем детский дом, чего бы это нам ни стоило. Вы станете детям матерью, а я – отцом“. Позднее я узнала от сотрудников профессора, что он постоянно подбирал на фронтовых дорогах детей, потерявших родителей, и помещал их в свои госпиталя. Там детей выхаживали и при первой возможности отправляли в тыл».

Правительство, к счастью, дало разрешение на открытие детдома. Его поставили на довольствие, а директором назначили Цвию Вильд­штейн. Найти помещение было нелегко: многие здания в городе были разрушены. Временно заняли помещение пустовавшего госпиталя, но поиски не прекращали. Цвия дала в газеты и на радио объявление об открытии еврейского детдома, просила приводить туда детей и приглашала на работу еврейских педагогов. На Йом-Кипур даже отправилась в синагогу, где раввин в порядке исключения разрешил ей рассказать о детдоме и попросить содействия. После окончания службы люди окружили ее, предлагали помощь, сообщали адреса, где прятались дети.

По этим адресам Цвия и Ребельский отправились на хутора – на поиск детей. «Встречали нас там по-разному, – рассказывает она. – Некоторые отдавали детей охотно. Они рады были избавиться от лишних ртов, верили, что детям у нас будет хорошо. Но были и те, кто использовал их как дешевую рабочую силу. Не желая отпускать детей, они требовали за них выкуп. Денег у нас было немного, зачастую мы расплачивались папиросами… Действовать приходилось и уговорами, и даже угрозами».

На следующий день отправились на хутора машиной в сопровождении двух солдат. «Одно их присутствие делало хуторян сговорчивее, – продолжает Цвия. – А когда требовалось, солдаты применяли силу. Помню, особенно упорствовал священник одного монастыря. Говорил, что ребенок больше уже не еврей и он мальчика не отдаст. Когда по моему настоянию привели ребенка, мы ужаснулись, такой он был истощенный, грязный, больной. Я дала знак солдатам, и они отняли мальчика…»

Найти учителей было непросто. Цвия отобрала лишь немногих: Захаву Бургин, Суламифь Вольфер, Хилю Тиктали, Давида Левина, Елену Хацкелес, Элиэзера Иерусалимского.

Вспоминает Захава Бургин: «Как-то мы с подругой по гетто шли и разговаривали на идише. Нас остановил советский офицер: „Как красиво вы говорите на идише!“ Звали офицера Иосиф Ребельский. Узнав, что я учительница, он сказал: „Когда идет такая тяжелая войн­а, еврейская учительница обязана работать с еврейскими детьми“. Я спросила: „А где их найти?“ – „Они есть. К счастью, не все погибли. Сейчас мы собираем детей и организуем еврейский детский дом. Вы будете там работать“. Он дал мне адрес и записку к директору. Я была потрясена, еще не зная, что встретила человека, кому детский дом был обязан своим существованием. У него было большое еврейское сердце. Детский дом являлся его детищем, а сам он был нам, как родной отец».

Тем временем в детдом стали поступать дети. «Первым появился Лёва Селек, – продолжает Захава, – голубоглазый мальчик восьми лет. Его привела литовка, которой родители заплатили за спасение ребенка. Боясь, что ее выследят, держала мальчика запертым на чердаке, кормила раз в сутки. Лёва был совершенно дикий, не говорил, плохо понимал речь. Из носа у него текло, штаны сползали, рубашка задралась. Несладко жилось ему на чердаке, и все же он цеплялся за свою спасительницу. Мы с трудом оторвали его. Я кричу женщине: „Уходите скорее!“, а сама плачу.

Потом поступили братья Левиты. Они долго скрывались в лесу, сначала с родителями, а после их гибели – совсем одни. Мальчики выжили только потому, что всегда были вместе. Мы старались их не разлучать, даже кровати сдвинули.

Мать Береле Глаза нацисты повесили в местечке Глубоком. Береле удалось бежать, но и потом страх преследовал его повсюду.

Когда привели девочку со светлыми косичками, Миреле Вайнштейн, она забивалась в самый дальний угол и тихо звала маму, которую убили у нее на глазах.

Ребята постарше, 13–14-летние, прятались у партизан в лесу, многие воевали вместе со взрослыми. Выйдя из леса, они оказались совершенно одни, без жилья, без средств к существованию. Вдосталь помыкавшись, подавив свою гордость, они стали приходить в детдом. Такие были у нас дети…»

Жизнь в детском доме налаживалась, но тут было получено предписание освободить помещение. Военный комендант, ведавший общественными зданиями, к которому обратились Цвия и Ребельский, встретил их приветливо. «Он посочувствовал детям-сиротам, – вспоминает Цвия. – Но, когда речь зашла о помещении, сказал: „Зачем вам отдельный детдом для евреев?“ Как опытный врач-психиатр профессор объяснил ему, что с нашими детьми войн­а обошлась особенно жестоко. На глазах у некоторых детей фашисты убили родителей. Нервная система у них расшатана. Для восстановления психики им требуются спокойная домашняя обстановка, серьезное лечение. В общем детдоме этого дать не могут. Пройдет время, раны войн­ы зарубцуются, и они вольются в наше общество». С последней фразой Цвия не была согласна, считая, что их воспитанников ждет путь в Палестину. Ее мнение стало пророческим: почти все они, включая и ее саму, и Захаву Бургин, после войн­ы оказались там.

Новый дом был вскоре получен, но его отобрали, открыв там городскую школу. Тогда, благодаря хлопотам профессора, им предоставили еще два помещения, но, пока он был на фронте, и их вскоре отобрали.

«Как только он вернулся, я полетела к нему, – вспоминает Цвия. – Узнав, что нас опять выселяют, расстроился не на шутку. Потом объявил: „На улице Зигмантовской (ул. Жигиманту. – Э. Г.), рядом с речкой Вилия, есть дом. Он очень пострадал. Уж на такой-то дом никто не позарится. Мы его отремонтируем и заживем на славу!“ Осмотрев дом, я пришла в отчаяние – так сильно он был разрушен. Но выбора у нас не было. Пришлось переселяться».

После переезда в доме появились ремонтники. Поговаривали, что все они – пациенты профессора. У них были топоры и молотки. Испугавшись за детей, Цвия бросилась к Ребельскому. «Но он только заулыбался, – вспоминает она. – „Нет, дорогая Цвия, не все мои больные – умалишенные. Те, что пришли работать, – вполне нормальные люди. На фронте их подвели нервы. Теперь, чтобы спастись от штрафного батальона, они прикидываются ненормальными. А руки у них золотые, все они были раньше первоклассными мастерами“.

„Сумасшедшие“ работали на совесть. Они находили посильную работу и для ребят: те подавали гвозди, подносили доски, девочки что-то мыли, протирали. И вот дом готов. Когда в нем зажгли свет, дети запрыгали от радости, захлопали в ладоши. А когда из кранов пошла вода – брызгались, обливали друг друга. В душе я ликовала: „Наконец-то возвращается к моим мальчишкам и девчонкам детство!“ Дом наш казался дворцом из сказки. В таком доме хотелось жить».

Начались обычные детдомовские будни. Детей разбили по классам по уровню знаний: некоторые старшие ребята попали в класс с малышами, из-за чего очень переживали. Директор школы Элиэзер Иерусалимский обязал учителей помочь этим детям догнать сверстников. Обучение велось на идише (хотя в послевоенное время это было отменено). Дети изучали еврейскую историю и литературу, отмечали еврейские праздники. Малыши ходили в детский сад.

Отдел народного образования не мог смириться с существованием еврейского детдома, единственного в стране, постоянно ставя палки в колеса. Существовало, например, мнение, что директор завышает число детей. В связи с этим отпускалось заниженное количество продовольствия, которое приходилось докупать на черном рынке.

«Профессор Ребельский, – вспоминает Цвия, – обратился к командованию фронтом, к врачам госпиталей и директорам предприятий, рассказав о положении детского дома. И люди откликнулись. Армия обеспечила нас дровами, передала списанную мебель. Профессор прислал лекарства, предметы гигиены, школьные тетради. Военные отдавали нам часть своих пайков, приносили конфеты, фрукты».

«Однажды, когда профессор был на фронте, – рассказывает Захава, – вижу: во двор въезжают четыре грузовика, набитые продуктами и всяким добром: подушками, одеялами, детской одеждой. Все эти трофеи прислал из Германии профессор. Теперь наши дети спят в пижамах, на подушках, под пуховыми одеялами. А мы, учителя, радуемся, но боимся зависти и гнева Министерства просвещения. Вдруг нас закроют? А еще он прислал знаете что? Четырех коров и двух лошадей. Теперь дети ежедневно пьют свежее молоко!»

«Я хорошо помню, – рассказывает Любовь Кузнецова, – что всякий раз, приезжая по делам в Москву, папа хлопотал о детских домах. Однажды ему понадобилась помощь самого ЦК партии. Папа надел парадный китель со всеми регалиями. Было это в конце войн­ы, фронтовиков повсюду встречали с особым почетом. Партийный чиновник принял папу с уважением и все просьбы, касавшиеся детских домов, удовлетворил. Папа был очень этому рад».

Ребельский часто приезжал в детские дома. Беседовал с учителями, расспрашивая о детях, об их здоровье, успехах в учебе. Он знал каждого ребенка по имени, помнил его историю, беспокоился о каждом. Часто рассказывал детям сказки и затевал с ними веселые игры. И дети тянулись к нему тоже.

Рассказывает бывший воспитанник Каунасского детдома Шалом Спивак: «Это был островок еврейской жизни, созданный усилиями его основателя профессора Ребельского, директора Елены Хацкелис и учителей – людей с еврейской душой, обеспокоенных судьбой детей-сирот. Здесь все говорили на идише, на маме-лошн. Маленький еврейский островок в громадном неспокойном океане, постоянно грозящем затопить его».

Наконец наступил долгожданный день Победы. В каунасском детдоме на торжественном митинге выступал профессор Ребельский. Он очень волновался, поскольку, получив новое назначение по службе, должен был проститься с детским домом и его воспитанниками: «С сегодняшнего дня не прольется больше ни одной капли крови, – говорил он. – На земле наступят тишина и покой. Вы сможете учиться, получить любую профессию. Вашим будущим станут мир и счастье». Иосиф Вениаминович твердо обещал навещать своих детдомовцев, но оказалось, что видится он с ними в последний раз...

Ночью 10 мая 1948 г. на московскую квартиру к профессору нагрянули с двухдневным обыском. Обыскивали его кабинет, рылись в книгах, рукописях, дневниках, просматривали фотографии, большинство из которых уничтожили. У подъезда его ожидал «черный ворон»...

Целый год о судьбе профессора ничего не было известно. Наконец семье сообщили, что он приговорен к заключению сроком на 10 лет и этапирован в исправительно-трудовой лагерь в Казахстане. «За что осужден, по какой статье – объяснять не стали, отмахнулись: „Ждите писем из лагеря. Он сам вам напишет“. Мы ждали, но писем не было…» – вспоминала дочь, журналист газеты «Пионерская правда», уволенная с работы из-за репрессированного отца.

В 1952 г. семье сообщили, что Иосиф Ребельский скончался в июне 1949 г. «Как завершилась жизнь отца? Где и при каких обстоятельствах он умер? Где похоронен? Эти вопросы я задавала в бесконечных письмах в КГБ и прокуратуру, но ответа не получала».

В 1956 г. была получена справка из Военной коллегии Верховного суда, где сообщалось, что дело Ребельского «за отсутствием состава преступления прекращено». И только в конце 1991 г., через 35 лет после ее получения, семье было наконец разрешено ознакомиться с делом отца.

«И вот мы читаем папино дело... Допрос сменяется допросом – с полуночи до 4–5 утра. У отца допытывались, где доставал „антисоветские“ книги, от кого получал письма, кто изображен на фотографиях. С особым пристрастием расспрашивали о детских домах: кто помогал их организовывать, как они снабжались. Детдома отец брал на себя, помощниками называл тех людей, кто „бежал“ за границу. Он не хотел признавать себя виновным в том, в чем вины не чувствовал. В конце дела следователь вынес постановление. Привожу его с сокращениями.

„Ребельский И. В., враг Советской власти, кадровый сионист, вел антисоветскую сионистическую (орфография оригинала. – Л. К.) деятельность. Он долгое время подвизался как лектор, протаскивал в своих публичных лекциях чуждую идеологию и допускал клеветнические выпады по адресу советской действительности. Брат Ребельского – Ребельский Давид, с которым он поддерживал связь, в настоящее время проживает в США, где является одним из руководителей сионистического движения“. К постановлению прилагались изъятые при обыске дневники, письма, фотографии, которые „указывают на наличие у Ребельского националистических взглядов, преступных связей, а также его махинаций по обеспечению организованных им еврейских детских домов в городах Вильнюсе и Каунасе“. Так и сказано: „махинации по обеспечению детских домов“.

В папке лежало еще пару пожелтевших бумаг. Одна из них оказалась выпиской из протокола от 27 мая 1949 г.: „...Отправлен в Особый лагерь Степной МВД СССР, ст. Новогрудная Каз. ж. д.“. Оказалась там и папина фотография, на которую страшно было смотреть. Наш веселый, энергичный, неунывающий папа был на этом последнем снимке измученным, несчастным, в глазах безнадежность и тоска...

Обвинения против отца были, в общем-то, стандартные. Лишь одно из них было конкретным: организация детских домов для еврейских детей. Именно они явились причиной его ареста. В деле имелась еще одна справка с грифом „секретно“: „Заключенный Ребельский Иосиф Вениаминович умер 6 июня 1949 г. в больнице Бутырской тюрьмы“».

«Я делаю святое дело, живу им, отдаю ему часть души, часы сна и отдыха, – писал профессор жене Фаине, безвременно ушедшей из жизни тремя годами раньше его, – и делаю это для моего народа. Мне нужны тут не слава и не имя. Не ради этого собираю я разрозненные бревнышки народа своего…»

И хотя место захоронения Иосифа Ребельского не установлено до сих пор, потомки более четырех сотен спасенных им детей-сирот являются лучшим памятником этому замечательному человеку.

 

Эстер ГИНЗБУРГ