Между двумя стульями

В июльском номере «ЕП» наш обозреватель Виктор Шапиро уже сообщал о том, что на кафедре по изучению еврейской литературы в Бар-Иланском университете прошла необычная конференция. Посвящена она была русско-еврейской литературе. Точнее, написанной в Израиле русскоязычными авторами. Я сама пишущий человек, и было очень любопытно узнать, как обстоят дела в этой области. И выяснилось, что литературная жизнь в Израиле кипит и бурлит. А внутри академического сообщества происходят жаркие дискуссии и звучат самые разные мнения. Но обо всем по порядку.

 

Первым, что я увидела, зайдя на конференцию, был яростный спор между специалистом по идишу Шломо Громаном и профессором Университета Тафтса (США) Мариной Аптекман. Решила выяснить, по какому поводу бушуют страсти.

– Я боролся за выезд в Израиль, я был и остаюсь настоящим сионистом, – объясняет мне Шломо. – А Марина Аптекман в своем анализе литературных произведений утверждает, что нас сюда привезли чуть ли не насильно, обманом, и вообще заставили жить, как в концлагере. Это же уму непостижимо!

Главная мысль Марининого доклада заключается в том, что период начала 1990-х воспринимался как чудовищная травма, о которой люди хотели забыть и от которой они хотели как можно дальше отстраниться. А к началу нового тысячелетия эта травма была если и не изжита, то хотя бы переработана и забыта. И тогда стали появляться литературные произведения, описывающие репатриацию как социально-экономический и культурный шок.

В своей работе Аптекман анализирует романы Елены Минкиной-Тай­чер, Дениса Соболева и Елены Улановской, написанные в жанре семейной саги. Согласно докладу, все эти авторы, каждый в своем стиле, описывают трагедию эмиграции через призму семьи.

– Писатели нередко представляют эмиграцию как травму, – объясняет мне Роман Кацман, профессор Бар-Иланского университета, руководитель программы по изучению русско-израильской литературы и организатор конференции. – Хорошая литература часто бывает тяжелая, трагичная, в ней всегда много боли, утрат. Русско-израильская литература не исключение. Скорее, наоборот, в ней-то и следовало ожидать наиболее полного обнажения нервов.

– Почему?

– Потому что в Израиле «русские» евреи обретают полную свободу самовыражения. Именно поэтому авторы могут писать об Израиле всё, что им вздумается, даже самые скандальные, ужасающие вещи. И нигде в мире больше они бы такой свободы не имели. И нигде так свободно, легко и даже зло не могли бы они писать, как они пишут в Израиле.

– Я прожила в Израиле семь лет и в 1990-е гг. сама была частью литературной жизни, – рассказывает Марина Аптекман. – Сейчас я преподаю курс, который называется «Еврейские голоса в русской культуре». Мне неинтересна литература сама по себе, мне интересна культура в антропологическом ее смысле. И я вижу, что такая литература, которая пишется сегодня в Израиле, не могла бы существовать нигде в мире. Ни в США, ни в Германии, ни в Канаде. Русско-американской литературы, например, не существует в принципе. Авторы или пишут по-английски, или живут в Америке и пишут по-русски, но называют себя русскими писателями. А здесь есть вот это странная концепция, которая называется «русско-израильская литература». Это уникальный феномен, такого нет больше нигде.

– А кого вы определяете как русско-израильского писателя? – обращаюсь я к Роману Кацману.

– Мы исходим из очень широкого определения того, кто является израильским русскоязычным писателем. Всех, кто пишет по-русски и живет в Израиле или хотя бы какую-то часть жизни прожил в Израиле, мы считаем русско-израильскими писателями.

– Например, Виктор Шендерович, который недавно публично рассказал, как он получил израильское гражданство и уехал жить в Польшу. Вы считаете его израильским писателем?

– Нет, Шендеровича мы не считаем израильским писателем, потому что он, во-первых, в Израиле не живет, а во-вторых, то, что он пишет, никак не связано с израильской реальностью. Поэтому наличие израильского паспорта все-таки недостаточный фактор, для того чтобы считать автора израильским писателем. Главный вопрос, который я как литературовед задаю в своих исследованиях, это в какой мере литература отзывается на перемену места и на новую реальность.

– Я сама автор нескольких книг, живу в Израиле и пишу преимущественно по-русски, хотя не только. И у меня периодически возникает когнитивный диссонанс. Кто я? С одной стороны, три моих романа опубликованы в России. С другой, я к той стране не имею никакого отношения, кроме русского языка, и живу я в Израиле, и пишу про Израиль. Не случилось ли так, что израильская русскоязычная литература провалилась между двумя стульями?

– В том-то и дело. Наша литература, безусловно, не принадлежит к российской современной литературе. Но тем не менее она принадлежит к глобальной русской литературе. Русская литература пишется во всех странах, и в Израиле – больше, чем где бы то ни было. С другой стороны, да, вы правы. Израильтяне эту литературу почти не знают. Но из-за этого она не становится маргинальной. Это литература евреев в Израиле, которые живут в своей стране и пишут на своем языке. То есть я отношусь к этой литературе как к имеющей два неотделимых плюса: своя страна и свой язык. И если эта литература живет и не исчезает уже более ста лет, хотя ее хоронят каждый год, то это означает, что «русским» евреям в Израиле очень хорошо пишется по-русски. И это одно из многих чудес, происходящих в Израиле. И, что самое важное, такая литература не могла бы появиться ни в России, ни в Германии, ни в США. Это уникальная израильская литература.

 

Первым русско-израильским писателем принято считать Авраама Высоцкого, приехавшего в Палестину в 1920 г. (он также был врачом-стоматологом и основателем этой медицинской области в стране). Он считал себя «последним русским писателем среди евреев». С сожалением и печалью говорил он о том, что пишет русскую литературу на земле Израиля, вдали от культурного и языкового центра. В его словах и текстах было ощущение ущербности и нехватки.

Ближе к 1970-м гг. преобладание грусти и досады исчезает. Появляются новые люди, одержимые идеями сионизма. Они были убеждены, что пишут именно израильскую литературу, но на русском языке. Писатели этой волны сожалели уже не о том, что писать по-русски им приходится в Израиле, а о том, что в Израиле им приходится писать по-русски. Поэтому они пытались создать новую израильскую литературу на «новом языке». По сути, они изобретали русско-ивритский язык, «русит» или «изрусский», понятный лишь немногим.

Третий этап, возникший на стыке веков, характеризуется отказом от борьбы, от этого «но, увы, приходится…». Русско-израильская литература начинает существовать самостоятельно, без оглядки на языковую метрополию и без попыток изобрести новый язык.

 

– Начало 2000-х гг. я называю золотым веком русско-израильской литературы, – продолжает Роман. – В эти годы вышли замечательные произведения. Алия 1990-х достигла зрелости. В это время выходят лучшие романы Дины Рубиной, Михаила Юдсона, Елизаветы Михайличенко и Юрия Несиса, Дениса Соболева, Некода Зингера и других известных израильских авторов. Эта литература, с одной стороны, стопроцентно израильская, с другой – она не борется с русским языком, а стремится органично расширить его возможности. Между этими двумя фактами нет противоречия.

 

В своем докладе Марина Аптекман утверждает, что три романа, которые она исследует, описывают ощущение потерянности после переезда в Израиль, их герои не испытывают радости, а только страх и инерцию.

«И действительно, можно сказать, что именно так оно и было, – пишет она. – Репатриация начала 1990-х –это процесс перемещения целой общности, в которой каждый человек в той или иной мере оказался частичкой этого потока на временном и геополитическом сломе российской истории. Все три романа ярко описывают пересадку в Будапеште и чувство потерянности в пространстве. То же ощущение заявлено еще и в первом романе Рубиной, но в новых текстах оно описано гораздо жестче. Для читателя становится немного шоком, что описание этой пересадки вызывает в памяти некое дежавю – оно очень похоже на описание прибытия евреев в нацистские лагеря смерти. Последнее впечатление героини, когда она выходит из самолета в аэропорту им. Бен-Гуриона, – это люди, уносимые толпой в темноту. И это описание больше всего напоминает, как люди выходят из поезда в лагере смерти в газовую камеру. Сама же героиня – как бы уцелев от участи смерти – начинает работать в кибуце на конвейере по закатке помидоров – и описание этой работы, опять же, вызывает ощущение, что речь идет о работе в концлагере».

– В Америке вы не встретите русских, убирающих туалеты. Этим занимаются пуэрториканцы. А в Израиле таких историй полным-полно, – объясняет Марина. – Понимаете, тут разница между репатриацией и эмиграцией. У человека немного разные ожидания от этих двух терминов. Когда человек эмигрирует, он бросает родную страну. И как следствие – ожидает травмы. А репатриант возвращается на свою родину. И то, что эта родина оказывается совершенно чужой и негостеприимной, было для многих людей, уехавших в 1990-х «с потоком» (а не по активному сионистскому выбору), неким шоком. Потому что у них был другой образ в голове. И они себя как бы заставили убедить, что это их страна и единственный способ с ней сжиться – это ее полюбить. Такой, какая она есть. На самом деле Израиль полюбить довольно легко, несмотря на все «но». Это очень человечная и теплая страна. В этом ее огромное преимущество. Но для тех, кто уезжает из России, сейчас отъезд – это однозначно эмиграция. И они не готовы полюбить за просто так страну – они недоумевают, почему она такая. Отсюда и конфликт поколений.

– Только в Израиле могла быть создана эта литература, по одной простой причине: здесь евреи составляют национальное большинство, – считает Роман Кацман. – Поэтому те, кто приезжают из других стран, могут сохранять свой язык, при этом находясь в своей стране, среди своего народа.

– То есть вы хотите сказать, что в этом и заключается разница между эмиграцией и репатриацией, и это совершенно другие ощущения и другая литература? Например, русский писатель, который сегодня живет в Париже или Варшаве, не считает себя французским или польским автором просто потому, что он там находится в эмиграции. А писатель в Израиле находится дома, и он не должен это никому доказывать.

– Да, вы очень четко сформулировали эту мысль. Писатель может быть сионистом, а может быть антисионистом. Это вполне обычное дело. Но это именно подчеркивает тот факт, что такая литература может возникнуть только в Израиле.

– Если мы уже начали говорить о свободе высказываний, то в последние месяцы, с начала вой­ны в Украине, появилось новое явление, «культура отмены». Когда порой патриотично-проукраински настроенные граждане устраивают травлю и преследование людей, говорящих на русском языке, пишущих на русском языке или даже носящих «русскую» фамилию. По-моему, это абсолютно отвратительное явление. А вам как кажется?

– Вопрос, пожалуй, излишний. Мы с вами говорим на русском языке, мы провели конференцию на русском языке, где обсуждали произведения, написанные на русском языке. Я против «культуры отмены», это очень пагубное явление, которое, по-моему, может вызывать только огорчение и негодование. «Отмена» языка – это просто смешно. Во-первых, потому, что это невозможно. Это вредит скорее тем, кто «отменяет», а не тем, кого «отменяют». Во-вторых, те, кто пытается «отменить» русский язык сегодня, они либо ошибаются, либо ведут циничную идеологическую пропаганду. И, как всегда, неизвестно, что хуже. Русский язык не принадлежит никому, это мы принадлежим ему. Это бесполезно и очень грустно.

– Насколько израильская русскоязычная литература актуальна? – задаю я вопрос Алексею Сурину, докторанту кафедры литературы еврейского народа, специалисту по современной русско-израильской литературе.

– Очень актуальна. Она недостаточно известна, но отвечает на вопросы, которые волнуют людей. На ней лежит некое «проклятие» – эту литературу не замечают. Но это было всегда, она находилась в своего рода боковом зрении. Но, исследуя эту литературу, я не только отмечаю, что она очень интересна, она укладывается в контекст мировой литературы и отражает всё, что там происходит. Поэтому говорить об израильской русскоязычной литературе как о второстепенном явлении я бы не стал. Скорее, можно сказать, что она занимает свою особенную нишу и не похожа ни на какую другую.

 

В ходе конференции поднимались многочисленные вопросы, обсуждались насущные темы, проводились круглые столы и дискуссии – от женской русскоязычной литературы до осмысления текущей вой­ны. Например, писатель Давид Маркиш заметил, что общеизраильской культуры, по его мнению, не случилось и идея плавильного котла потерпела поражение. А вместо этого в Израиле возникло много разных культур, которые живут параллельно друг с другом, иногда вообще не пересекаясь.

А вот писатель Наум Вайман посвятил часть выступления критике в адрес ивритоязычных писателей, которые, по его мнению, «застряли на идее просвещения и инфантильных попытках зачеркнуть прошлое и начать всё сначала». Например, недавно ушедший Меир Шалев был представителем такого «социалистического направления» в израильской литературе. Но израильские русскоязычные писатели, которые не разделяют социалистические ценности, могут изменить эту тенденцию.

– Какие ценности, которых не было у Шалева, есть у израильских русскоязычных писателей? – спросила я Наума Ваймана.

– Я не принижаю достижения Меира Шалева, – ответил Вайман. – Но он сам утверждал, что Иерусалим – это мертвый город. А для русскоязычных писателей еврейская история имеет гораздо большее значение.

Кстати, Иерусалиму в контексте израильской русскоязычной литературы было посвящено сразу два доклада.

– После всего услышанного и рассказанного, я правильно понимаю, что израильская русскоязычная литература существует сегодня как самостоятельное явление? – задаю я вопрос Роману Кацману. – То есть мы не должны больше оправдываться и искать объяснения, почему мы пишем по-русски, живя в Израиле?

– Совершенно верно. Нам не нужно оправдываться, в первую очередь перед самими собой. Русская литература в Израиле живет и процветает и пока умирать не собирается.

 

Конференция длилась три дня, на ней выступали докладчики из разных стран – Румынии, Англии, Франции, Латвии, Германии, представлявшие, в частности, Университетский колледж в Лондоне, Сорбонну и другие престижные высшие учебные заведения. И, разумеется, исследователи из разных израильских вузов. Как оказалось, русско-израильская литература подразделяется на женскую, фантастическую, драматургическую и многие другие жанры. Тема одного из докладов, например, звучала так: «Израильская русскоязычная литература как макгаффин». Любопытствующих отсылаю к «Википедии», ну а всех любителей чтения – к еще не столь великой, как русская, но достаточно обширной нашей, израильской русскоязычной литературе.

 

Майя ГЕЛЬФАНД