«Я с детства не любил овал…»

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли, не долюбив,

Не докурив последней папиросы…

Николай Майоров

 

Самым знаменитым поэтом в ИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории. – Ред.) был Павел Коган. Киевлянин сразу же поразил москвичей своей памятью и начитанностью, он знал наизусть тысячи стихов, ввязывался в споры, когда речь заходила о поэзии, был резок и ироничен и, казалось, весь состоял из углов, подтверждая свои строчки:

Я с детства не любил овал.

Я с детства угол рисовал.

Он сразу же выделился из поэтов-сверстников, среди которых были и Давид Самойлов (тогда еще Кауфман), и Сергей Наровчатов.

Но молодым, уже ощущавшим себя поэтами и не собиравшимся сходить с этого всегда нелегкого в России пути, необходимо было признание старших – не только известных и знаменитых, но и тех, кто был для них авторитетом. В знаменитых в те годы ходил Пастернак, в известных – Тихонов и Сельвинский. Как писал Багрицкий,

А в походной сумке –

Спички и табак.

Тихонов,

Сельвинский,

Пастернак…

Но до Пастернака было далеко, как до Луны. С Тихоновым они знакомы не были. Вот и решили отправиться к Илье Львовичу Сельвинскому, который руководил семинаром молодых поэтов в Литинституте. И он признал поэтами всех троих – Когана, Кауфмана, Наровчатова.

 

«Он жил поэзией» (из воспоминаний С. Наровчатова)

«Московские поэты моего поколения хорошо помнят сухощавого и угловатого юношу, удивительно жизнелюбивого и страстного в своих жестах и суждениях. Из-под густых сросшихся бровей пытливо и оценивающе глядели на собеседника глубоко запавшие каре-зеленые глаза. У него была пора­зительная память. Он знал наизусть… сотни стихотворений самых разных поэтов, не считая своих собственных. Читал он их всегда вдохновенно, но особенно взволнованно звучал его голос тогда, когда читал стихи, близкие ему по духу. Это были стихи, осмысляющие время. Не ошибусь, если скажу, что он жил поэзией. И разумеется, в этом слове он заключал не просто стихотворчество, но всю свою жизнь, свое отношение к судьбам поколения.

Поколение, к которому принадлежал Павел Коган, видело романтику в огненных всполохах Гражданской вой­ны. Кожаные комиссарские куртки и буденновские клинки – вот внешнее отражение глубоких чувств, тревоживших мальчишеские души. Жизнь приносила ощущение надвигающихся событий, невиданных по размаху...»

 

«Пьем за яростных, за непохожих…»

Он был романтиком. Ненавидел лицемерие, ханжество и ложь. Был категоричен, не шел на компромиссы. И в жизни, и в поэзии хотел идти своим – не похожим ни на чей другой – путем. Так и только так, никаких окружностей и овалов, никакой пощады врагу, никакой жалости к самому себе. И запомнился всем, кто учился с ним на одном курсе в ИФЛИ, худощавым и угловатым, ироничным и резким, фантазером, мечтателем, фрондером:

Пьем за яростных, за непохожих,

За презревших грошевой уют.

Вьется по ветру «веселый Роджер»,

Люди Флинта песенку поют.

Он был верным товарищем и другом, в ИФЛИ его любили – за талант, верность, честность и смелость. Веселый человек с умными большими глазами и непокорными волосами.

 

«Его герой – это он сам» (из воспоминаний Д. Самойлова)

«Павел говорил звонко. Коротко рубил воздух ладонью... Хвалил и ругал без удержу. Он был человек страстный. Так же горячо, как к стихам, он относился к людям. К друзьям – влюбленно, но уж если кого не любил, в том не признавал никаких достоинств. Активность отношения к жизни, к людям была чертой его характера. Он был требователен и порой деспотичен. Создав силой воображения образ человека, он огорчался и возмущался, если человек реальный не во всем соответствовал его созданию… Его поэзия начиналась с преодоления условно-романтического строя ранних стихов, в которых атрибуты „гриновской“ романтики стесняли проявление его сильного политического темперамента. Он подходил вплотную к „реализму чувств“. От ранних стихов оставалась романтическая приподнятость, но уходила красивая невнятица метафор, уже чуждая созревающему поэту.

Стремительная мысль Павла Когана опережала созревание форм. Он нетерпеливо выстраивал свои мысли в стихотворный роман, поставив перед собой задачу, о которой никто из нас не смел помыслить.

Поэзия Павла Когана – попытка разобраться в сложных и противоречивых событиях предвоенных лет и приложить свои идеальные представления в сфере реальной жизни, воплотить их в гражданский подвиг – человеческий и поэтический…

По существу, его герой – это он сам. Один из тех, кто в двадцать пять лет был внесен „в смертные реляции“».

 

«Научился лютой ненависти»

Он хотел воевать, но в военкомате ему отказали из-за сильной близорукости. И на фронт он не попал. Но Павел Коган был не таков, чтобы отступать от своего решения: поступил на курсы при Военном институте иностранных языков, в котором готовили военных переводчиков, окончил их в звании лейтенанта и просил направить его в разведотряд. На Южном фронте его наградили медалью «За отвагу». В 1942 г. он писал жене Елене Ржевской: «В феврале был контужен, провалялся в госпитале месяц. Теперь опять в „полной форме“. Очень много видел, много пережил. Научился лютой ненависти».

 

Из писем с вой­ны

Жене (12 марта 1942 г.): «Мне хочется отослать тебе кусочек этой фронтовой ночи, простреленной пулеметами и автоматами, взорванной минами. Ты существуешь в ней рядом со мной. И спокойная моя бодрость наполовину от этого... А в трехстах метрах отсюда опоганенная вражьими сапогами земля. Край, в котором я родился, где в первый раз птиц слышал. Так вы и существуете рядом – любовь моя и ненависть моя…»

Родителям (май 1942 г.): «Батько родной! Получил две твоих открытки. Рад был страшно. О том, что ты в Москве, узнал недавно – письма ходят по 2–3 недели. Не сердись, родной, что не пишу. Это здесь очень трудно по многим причинам, нелепым для вас в тылу: нет бумаги, негде писать, смертельно хочется спать и т. д.

Что писать о себе: жив-здоров, бодр, воюю. Очень хочется верить, что останусь жив и что свидимся все у нас, на улице Правды. Только здесь, на фронте, я понял, какая ослепительная, какая обаятельная вещь – жизнь. Рядом со смертью это очень хорошо понимается. И ради жизни, ради Оленькиного (дочь П. Когана. – А. К.) смеха, ради твоей седой чудесной головы я умру, если надо будет, потому что человек с нормальной головой и сердцем не может примириться с фашизмом...»

Другу (июль 1942 г.): «…3-го был бой, а 4-го – день моего рождения. Я шел и думал, что остаться живым в таком бою все равно, как еще раз родиться. Сегодня у меня вырвали несколько седых волос. Я посмотрел и подумал, что этот, наверно, за ту операцию, а этот вот за ту... Верст за десять отсюда начинается край, где мы с тобой родились. Должно быть, мы умели крепко любить в юности. Я сужу по тому, какой лютой ненависти я научился…Родной, если со мной что-нибудь случится, – напиши обо мне, о парне, который много хотел, порядочно мог и мало сделал…»

 

«Пулю прими и рухни»

Осенью его направили переводчиком в 318-ю стрелковую дивизию. Дивизия держала оборону под Новороссийском, затем были бои за город. 23 сентября 1942 г. лейтенант 1339-го стрелкового полка 318-й стрелковой дивизии Павел Коган, возглавив группу бойцов, пошел в разведку к сопке Сахарная Голова. Немцы, заметив разведчиков, открыли огонь. Он поднялся и в рост пошел на врага (вспоминая о погибшем друге, Сергей Наровчатов скажет: «Как в рост шел по жизни». Снайпер прицелился и спустил курок…

Говорят, что поэты – провидцы. В декабре 1940-го, за полгода до вой­ны, Павел Коган писал:

Мое поколение –

это зубы сожми и работай,

Мое поколение –

это пулю прими и рухни…

Он предчувствовал вой­ну и с сомнением относился к словам о том, что «если враг нападет, то мы будем бить его на его же территории малой кровью». Твердо знал, за кем будет победа, но также и то, что скорой она не будет. Предвидел ее цену: крови прольется много, и многие погибнут. Его товарищ-ифлиец Алексей Леонтьев вспоминал, что весной 1941-го Павел сказал ему: «Я с нее не вернусь, с проклятой, потому что полезу в самую бучу».

 

Требовали «языка» (из воспоминаний Е. Ржевской)

«Отец Павла… как только Новороссийск освободили, поехал искать могилу сына. Вместе с отзывчивым человеком из нового руководства города исходил, излазил сопку Сахарная Голова, оставаясь в неведении, что ничто живое не могло подползти сюда живым, незамеченным немцами с их господствующей тут высоты…

Командование ничто не брало в расчет, угрожающе требовало „языка“. Павел прикинул маршрут. Не мог ребят послать, а сам остаться в стороне, возглавил разведку…»

 

«В них были вера и доверье…»

В 1961 г. Давид Самойлов напишет пронзительные стихи о своем поколении, к которому принадлежал он сам и его друзья – поэты Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Илья Лапшин, Борис Смоленский, Николай Майоров, не вернувшиеся с вой­ны:

Перебирая наши даты,

Я обращаюсь к тем ребятам,

Что в сорок первом шли в солдаты

И в гуманисты в сорок пятом.

Я вспоминаю Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

Я сам теперь от них завишу,

Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом,

В них были вера и доверье.

А их повыбило железом,

И леса нет – одни деревья.

 

Андрей КРЫМОВ

 

P. S. При жизни Павел Коган не публиковался, хотя его стихи были популярны в кругу московской литературной молодежи. Совместно с другом Георгием Лепским сочинил несколько песен, в том числе песню «Бригантина» (1937), с которой позже, уже в 1960-е гг., началась его широкая известность. Он посмертно награжден мемориальной медалью литературного конкурса им. Н. Островского (1968), проводившегося Союзом писателей СССР и издательством «Молодая гвардия». Его произведения переведены на многие иностранные языки.