«Любовь к слову для меня близка любви к жизни»

Премия им. Шолом-Алейхема основана в 2009 г. и присуждается за лучшие литературно-художественные произведения, которые популяризируют духовно-культурное достояние украинского и еврейского народов, способствуют распространению позитивного имиджа Украины в мире. В 2022 г. ее лауреатом стала Александра Уралова за перевод книги Аврома Суцкевера «Из Виленского гетто. Зеленый аквариум».

Александра – киевский филолог, поэт, прозаик, автор песен, экскурсовод, переводчик, преподаватель, научный сотрудник Центра исследований истории и культуры восточноевропейского еврейства в Киево-Могилянской академии (НаУКМА). По образованию она богемист и германист (чешская и немецкая филология), изучала язык и литературу идиш у ведущих специалистов из НаУКМА, Центра еврейской культуры в Варшаве, Международного центра идиша Всемирного еврейского конгресса в Вильнюсе, организации Der Arbeter Ring (Нью-Йорк). С 2018 г. преподает идиш: сначала на основе междисциплинарной сертификатной программы по иудаике в НаУКМА, а с 2020 г. – в рамках идиш-проекта Украинской ассоциации иудаики, где она также проводит дискуссионные клубы по идишу и семинар по расшифровке рукописей и мацев. Александра профессионально переводит и с английского и немецкого языков, владеет рядом других европейских языков. За перевод «Тевье-молочника» она была в 2020 г. удостоена премии Украинской ассоциации иудаики.

 

– Александра, почему вы, филолог, знаток ряда европейских языков, вдруг заинтересовались идишем? У вас есть еврейские корни?

– Во-первых, идиш – это тоже европейский язык. Главное, что это один из языков Киева – моей родины. Я очень люблю свой город и не могла пройти мимо языка, на котором здесь говорили много лет. Что касается еврейских корней… Моя бабушка в детстве говорила на двух языках – идише и чешском. Я помню, что она ругалась на идише. То есть идиш для меня даже не мамэ-лошн, а бобэ-лошн. А как же не питать интерес к языкам, на которых говорили твои предки? Вообще любовь к слову для меня близка любви к жизни.

– А где вы учили идиш, да еще и так, что вышли на высший уровень знания языка – перевод?

– Я начала учить идиш, пожалуй, в лучшее время для этого. Был 2014 г., год борьбы, протеста, когда было сильное ощущение единения людей, их интереса друг к другу. В этом плане идиш имеет богатые традиции – Бунд, протестные движения. Одной из первых песен на идише, которую я выучила, была знаменитая песня «Долой полицей!». Идиш я изучала в Киево-Могилянской академии у Татьяны Батановой, прекрасного преподавателя и переводчицы.

– Иврит на тот момент знали?

– Так себе. Я начала учить его раньше идиша, посещала курсы при посольстве Израиля. Но пошло не очень, и я сделала перерыв. А в «Могилянку» пришла именно за идишем. В каком-то смысле я человек столетней давности – знаю идиш лучше, чем иврит. Свою позитивную роль в успешном изучении идиша сыграл и немецкий, и славянские языки. Вообще славянофонам идиш дается легче: сопоставимы логика, интонирование, произношение, положение слов в предложении, междометия, слова-паразиты – то, что делает язык речью.

А что касается перевода, я сразу шла в перевод. Знаете, вот люди в детстве мечтают стать космонавтами или актерами, а я с детства мечтала переписывать старинные книги и разбирать рукописи на малоизвестных языках.

Я быстро начала переводить песни. Первой была песня на слова Суцкевера «Хто лишиться? Що лишиться?» («Вер вет блайбн, вос вет блайбн?»). Это довольно известная песня, которую неоднократно переводили, но я сделала авторский перевод на украинский и почувствовала, что Суцкевер (о нем см. также «ЕП», 2019, № 12) – мой поэт. Так бывает с поэтами, когда встречаешь строку и понимаешь: это на всю жизнь.

Первой большой работой в прозаическом переводе был Шолом-Алейхем, «Тевье-молочник». Именно тогда у меня появилась манера составлять примечания к тексту. Мне говорили, что я пытаюсь все комментировать – в духе еврейской переводческой традиции, восходящей к Талмуду. Но мне действительно хотелось рассказать историю Тевье тем, кто не до конца понимает все реалии. Мне самой было интересно: почему в ранних переводах Шолом-Алейхема на украинский язык многие моменты носят другие названия, например почему Песах именуется Великдень. А потом я выяснила, что сам Соломон Нохумович (Шолом-Алейхем. – И. Т.) хотел, чтобы его произведения понимали как можно больше людей, и поэтому поощрял такой путь перевода. Тогда, в начале ХХ в., перевод вообще выглядел по-другому, это больше был пересказ. Но я пошла по иному пути: оригинал и примечание.

– Кстати, ваш перевод книги Суцкевера изобилует развернутыми, очень интересными примечаниями…

– И не только этой книги. Примечания – это мой фирменный признак. А тем более книга Суцкевера о перекликающихся с Киевом реалиях, в ней много персонажей, особенностей города. Все это требует дополнительной информации.

– Как произошла ваша вторая встреча с творчеством Суцкевера?

– Возник Суцкевер сам собой, мистическим образом. Мне дали его книгу «Из Виленского гетто» (отрывок из нее был опубликован в «ЕП», 2020, № 10), я посмотрела, и у меня екнуло сердце… Это были очень насыщенные полтора года, я посещала Вильнюс, в котором бывала и раньше и который очень полюбила. Он напоминает мне Киев, мне кажется, что между нашими городами есть связь, есть между нашими холмами некий невидимый замок. Я ездила в Вильнюс, чтобы прочитать историю Суцкевера через территорию города и чтобы прочитать город через эту историю.

История, конечно, очень тяжелая, но я не люблю работать с легкими и поверхностными историями. Тяжелые истории делают человека глубже. Лучше, когда они не случаются в реальной жизни, только на станицах книг. Но я взялась за историю Суцкевера, которую автор пережил и выступил как очеркист; взялась, чтобы она осталась.

Кроме того, история Виленского гетто – это история тихого гуманитарного подвига людей, которая осталась за рамками повествования Суцкевера, не попала ни в изданную в СССР книгу «Из Виленского гетто», ни в «Черную книгу» Эренбурга и Гроссмана. И понятно, почему. Это была история «Папирбригаде» («Бумажной бригады»): когда Вильнюс был оккупирован, там организовали два гетто для евреев плюс гетто для книг. Туда свозили артефакты еврейского, польского, литовского народов. По замыслу немцев несколько «умных евреев» должны были разбирать эти артефакты, чтобы потом наиболее ценные отправить в Германию, а остальные уничтожить. Члены «Папирбригаде» под страхом смерти тайно выносили то, что могли, в свое гетто и прятали (см. «ЕП», 2022, № 12). Часть материалов сохранилась в Вильнюсе, и ребята левых политических взглядов думали, что с приходом Советов все будет хорошо и будет создан еврейский музей. Но оказалось, что материалы снова затеяли вывозить, только теперь уже не в Берлин, а в Москву. И папирбригадовцам пришлось снова прятать еврейские культурные ценности и через Львов переправлять их за рубеж. Многие из спасенных таким образом материалов попали в Нью-Йорк. Эта история осталась на полях книги Суцкевера, но она очень важна.

– Как повлияла на вас работа над этой книгой?

– У меня раньше не было такого глубокого вхождения в чужую биографию. Здесь пришлось мобилизовать и исторические, и литературоведческие навыки. Когда знакомишься с писателем через его мемуары, когда для того, чтобы подготовить качественные примечания, погружаешься в чужое мировоззрение, изучаешь каждого, кто проходит через эту историю, создается впечатление, будто ты медиум, вызывающий духов. Кстати, так называли и самого Суцкевера. В процессе перевода этой книги у меня возникло ощущение большего сочувствия – как будто у меня был когда-то такой очень хороший друг. А после этой книги я переводила мемуары Иосифа Бухбиндера, узника ГУЛАГа. Некая преемственность: вой­на – гетто, после вой­ны – ГУЛАГ. И у меня возникло впечатление, будто через мое сердце протянули старую сентенцию, что целью любой власти всегда будет насилие. Раньше я это больше понимала через мозг, а теперь – на более глубоком уровне. И еще после этих работ у меня вырос интерес к советскому идишу.

– Вам довелось переводить Шолом-Алейхема из Киева, Ицика Мангера из Бессарабии, Аврома Суцкевера из Вильнюса. Это, безусловно, разные варианты идиша. Какие отличия, нюансы вы ощутили в процессе перевода?

– Это не только разные края, но и разные периоды. Шолом-Алейхем – иногда едкий, иногда сентиментальный классик. Его идиш – это не голос простого народа, а язык высокообразованного раввина, человека из высшего общества, с обилием гебраизмов и германизмов. Мангер – представитель тревожной эпохи, пограничья, его идиш более фольклорный. А Суцкевер – европейский модерный поэт, близкий к Америке. Как и Мангер, Суцкевер – поэт, что отличает их обоих от Шолом-Алейхема с его более прозаичным языком. Язык Суцкевера ритмованный, он любил сложное и тонкое искусство, но при этом исповедовал левые взгляды. Однако – умеренно левые, он был дружен с коммунистами, но в партии не состоял. Его речь была двойственной: с одной стороны, осовеченной в духе эпохи, с другой – полной фантазии. Она представляла собой сочетание громыхающего советского идиша и сложной, путаной, переосмыслившей Тору и мидраши речи. Суцкевер – сложный и глубокий писатель, искатель теней, археолог и хранитель памяти. Он – классик второй половины ХХ в., наравне с Агноном.

– Над чем вы работаете сейчас? Что в планах?

– На площадке идиша у меня большой выбор, и все такое вкусное. В 20-м томе академического журнала Judaica Ukrainica выходит мой перевод незаконченного романа Шолом-Алейхема «Во времена Мошиаха», это такой сионистский, политический роман, ранее никогда не переводившийся на украинский. Потом собираюсь поработать над книгами Ицика Мангера и Ицхака-Лейбуша Переца. Ну, и с другими языками тоже есть проекты.

 

Беседовал Иосиф ТУРОВСКИЙ