Потомок патриархов

Троюродный брат Соломона Михоэлса, профессор, генерал-майор медицинской службы Мирон Семенович (Меер Симонович) Вовси по личному указанию «вождя народов» был объявлен главарем «банды убийц в белых халатах» и «антисоветской террористической организации». И лишь смерть кремлевского горца спасла ему жизнь.

Еще и сегодня, в XXI веке, то есть спустя десятки лет после «дела врачей», имя Мирона Семеновича Вовси нередко ассоциируется с этим чудовищным злодеянием. А между тем доктор Вовси в довоенные годы, да и после войны был одним из самых уважаемых и популярных врачей-терапевтов в СССР. Достаточно напомнить имена только некоторых его пациентов, ставших его друзьями: Уланова, Рихтер, Ойстрах, академики Капица, Иоффе, Ландау… Список этот можно долго продолжать. Он был не только талантливым, опытным врачом, но, прежде всего, помогал людям своим оптимизмом и любовью к ним.

Родом Вовси из очень уважаемой в Даугавпилсе семьи. Дед его, Меeр Вовси, знаменитый лесопромышленник, человек небедный, помогал детям Даугавпилса: он быстро понял, что для способных еврейских детей хедера маловато, и построил для них гимназию, в которой детей обучали на русском языке. Сам же Меeр (Мирон) Вовси, в отличие от своего двоюродного брата Соломона, родился не в Даугавпилсе, а в местечке Креславль. Отец Миронa Семеновича, впрочем, как и отец Соломона, был лесопромышленником. Истинное желание дать детям и внукам настоящее светское образование было мечтой Вовси-старшего, то есть деда Соломона и Мирона. Семья пользовалась в Даугавпилсе особым уважением еще и потому, что странноватая фамилия Вовси не вызывала сомнений в своем происхождении: «…И сказал Господь Моисею, говоря: пошли от себя людей, чтобы они высмотрели землю Ханаанскую, которую Я даю сынам Израилевым; по одному человеку от колена отцов их пошлите, главных из них. И послал их Моисей из пустыни Фаран, по повелению Господню, и все они мужи главные у сынов Израилевых. Вот имена их: из колена Рувимова Саммуа, сын Закхуров… Из колена Неффалимова Нахбий, сын Вовсиев…» («Числа», 13:15).

Судьбе было угодно, чтобы фамилия Вовси сквозь века, тысячелетия дошла до наших дней. Случилось так, что Соломон, сын Михаэля Вовси, стал по жизни Михоэлсом – великим лицедеем, но и другие потомки Вовси прославили эту фамилию. Один из них, Аркадий Вовси, стал народным артистом России, а второй – известным ученым-медиком, академиком Академии медицинских наук. Звали его Мирон, а бабушка, очень любившая его, называла Меркой. Словом, потомки колена Неффалимова – Вовси – сумели, скитаясь по странам диаспоры, не только сохранить фамилию предков, но и увековечить ее.

Мирон Семенович оказался единственным врачом в роду Вовси, хотя случилось это не совсем по его воле. Он мечтал поступить на математический факультет университета в Юрьеве (Тарту), но евреев на этот факультет не брали уже в те годы, так что пришлось идти на медицинский. В университете его застала Первая мировая война. Евреев из Прибалтики активно выселяли. Меeр Вовси оказался в Москве, на медицинском факультете МГУ. Успешно окончив курс обучения, он добровольно ушел в Красную армию. После окончания Гражданской войны, в 1921 г., поступил на работу в одну из московских клиник. Боткинской больницей она стала позже, но знаменитой была уже тогда. В этой клинике он встретил свою однокурсницу из Юрьева, Веру Дворжец, а в 1923 г. они поженились. И еще повезло Мирону: его учителем в Москве, а позже другом и наставником стал знаменитый в городе врач Виноградов, ученик доктора Готье – основоположника больницы, ставшей вскоре Боткинской. Словом, работа научная и практическая продвигалась так успешно, что уже в 1936 г. Мирон Семенович защищает докторскую диссертацию. В его талант и способности поверил сам профессор Федор Александрович Готье, пригласивший Вовси к себе на работу. С того времени и до конца дней своих он остается профессором Боткинской больницы, а портрет Готье до сих пор висит в его бывшем кабинете, хотя в период «дела врачей» ему это поставили в вину: у советского руководителя в кабинете должен быть один портрет…

Еще раз подчеркнем: любовь Вовси к больным, необыкновенный подход, внимательность к ним возвращали здоровье многим. Никого в Москве не удивляло, что на Арбате, у дома в Ржевском переулке, где он жил, по вечерам выстраивалась очередь больных, и на всех Мирону Семеновичу хватало времени и терпения. Актеры МХАТа и Театра им. Вахтангова звали его на все спектакли, а после окончания он становился консультантом. Удивительно, как он все успевал…

В 1941 г. по рекомендации профессора Смирнова, одного из руководителей медицины Красной армии, Вовси назначили главным терапевтом медицинской службы. В начале войны ему присвоили звание генерал-майора медслужбы. Казалось бы, всё хорошо. Единственное, что волновало Мирона Семеновича, – это судьба его родных и близких, оставшихся в Даугавпилсе. Уже в конце войны он узнал о том, что его деда немцы расстреляли во дворе дома, а брат Борис с детьми погибли в гетто Даугавпилса.

13 января 1948 г. погиб его брат и друг Соломон Михоэлс, с которым Мирона связывали, несмотря на разницу в возрасте, не только родственные, но и дружеские отношения. Встречаясь, они разыгрывали сцены из прошлой, даугавпилсской жизни, изображая многих своих родственников. Кто мог подумать, что 11 ноября 1952 г. Мирон Семенович, его жена, как и другие выдающиеся его коллеги, окажутся на Лубянке. Не думал, не гадал Мирон Семенович, что основное обвинение ему будут инкриминировать в связи с братом. Вместе с ним и рядом других видных врачей арестовали и его учителя, академика Виноградова.

•

Работая над книгой о Михоэлсе, я имел счастье познакомиться с единственной дочерью Мирона Семеновича, Любовью. Беседу с ней воспроизвожу почти дословно.

– О Мироне Семеновиче, я понимаю, можно рассказывать бесконечно.

– Давайте тогда начнем по порядку, с самого рождения. Папа родился в небольшом городе, тогда это была Витебская губерния, город Краславль. Теперь этот город относится к Латвии и называется Краслава.

Дедушка был «работником лесов», в окрестностях города Краславль были сосновые леса, принадлежавшие какому-то немецкому барону, он владел этими лесами, но жил где-то в Пруссии. А здесь была разработка лесов: пилка, посадка и т. д. Вот дедушка, собственно, и наблюдал за этими лесными работами, при этом он очень хорошо зарабатывал, нажил приличную сумму денег, поставил себе дом, а затем второй, который отдал под гимназию в городе Даугавпилсе.

Папа никогда не жил в Даугавпилсе: ребенком он жил в Краславле, а учиться его отправили в Ригу. В Риге он ходил в немецкую гимназию, в которой до этого учился Соломон Михайлович, тогда еще Шлема. Они в детстве были очень дружны. Папа всегда принимал участие в спектаклях Соломона Михайловича, а также всегда участвовал во всех детских затеях Михоэлса.

Среди многочисленных папиных двоюродных и троюродных братьев, гостивших каждое лето в дедушкином имении, был кроме Соломона Михайловича и будущий народный артист России Аркадий Григорьевич Вовси. Он был самым маленьким среди ребят, они его постоянно разыгрывали, смеялись и забавлялись с ним.

У папы было два старших брата, Борис и Моисей-старший. Папа был самым-самым младшим и любимцем у мамы, звала она его Мерка.

Бабушка у нас была необыкновенно добрая, и папа характером был похож на нее. А так как бабушка осталась жить в Латвии, то я оказалась без нее. С папой у нас было такое занятие: так как папа был очень похож на бабушку, я ему повязывала на голову платочек, объявляя, что он моя бабушка. Так мы с ним играли постоянно, все мое детство я себе изображала бабушку из папы.

Она так любила папу, что, когда он поступил в Юрьевский университет, поехала с ним. Как я уже говорила, бабушка была очень добрая, и все студенты ходили всюду с ней. Папу прозвали «студентoм с мамой».

– Когда папа оказался в Москве?

– В Москву он приехал году, наверное, в 1915–1916-м, во время Первой мировой войны, и оканчивал Московский университет. Это был первый советский выпуск, его опекал нарком здравоохранения Семашко, друг Ленина. Hарком очень любил этот выпуск и поддерживал с ним тесную связь до конца своих дней (умер Семашко в Омске во время войны)…

Итак, у нас в семье все мальчишки оканчивали гимназию в Риге, причем немецкую гимназию, поэтому они прекрасно владели этим языком: и Соломон Михайлович, и все его братья, и папа, и папины братья. Папе это очень пригодилось, потому что до Второй мировой войны вся передовая медицина была немецкая. Папа даже в 1920-х гг. стажировался полгода в Германии.

А вот уже после войны папе пришлось совершенно с азов начинать изучение английского языка. И он очень скоро овладел им, по крайней мере, медицинскими терминами. Он был способен к языкам, хотя был уже не молод.

В Москве папа учился до тех пор, пока факультет не перевели в Воронеж, так как шла война. Но папа в Воронеж не поехал, а остался учиться в Москве и закончил обучение в 1919 г. По окончании обучения весь выпуск решил идти на Гражданскую войну, даже женщины. Папа был полковым врачом на Польском фронте в рядах Красной армии. После войны, в 1920–1921-х гг., он вернулся в Москву, его взяли в терапевтическую клинику, которой заведовал профессор Вихерд. Он занимался всякими новыми направлениями терапии, но уклон у него был в урологию. Папа также занимался вопросами терапии и делал уклон в урологию.

В клинике Вихерда папа проработал недолго, так как профессор умер. Наследником его стал доцент, а впоследствии профессор Глетнёв, а у того доцентом был Виноградов, так что папа прошeл хорошую школу Вихерда–Глетнёва–Виноградова…

В то время на базе Боткинской больницы работал профессор Готье, терапевт. Он взял папу на работу. Папа проработал у него год, защитился. Готье очень пристально за ним наблюдал, курировал его работу. После защиты профессор сказал папе: «Теперь я могу спокойно уйти, уверен, у меня есть достойная смена».

К столетию со дня рождения папы, в 1997 г., на кафедре в Боткинской больнице, где он когда-то работал, была организованна научная конференция. Организатором ее был бывший папин ассистент Нестеров.

Папа в конце своего жизненного пути понял, что ему очень повезло с сотрудниками. У него работали прекрасные врачи. Женщины в основной своей массе незамужние, которые полностью отдавали себя работе, служению делу, науке. Он был так увлечен своей работой, что совсем не замечал, что клиника старела. И только в самом конце, года за три до кончины, он набрал большую группу молодых врачей – парней. Звал их «мои мальчики».

– Когда папу арестовали, на вашей работе это не сказалось?

– Может быть, нас спасло то, что жила я тогда в Ленинграде. У нас был такой порядок: если что-то случается в семье, мы должны были сообщить в отдел кадров. И поэтому, когда арестовали папу, я, как человек законопослушный, пошла в отдел кадров и доложила о случившемся, на что мне сказали: «Идите и работайте». Это было в ноябре. А вот у мужа, Анатолия Львовича (он служил тогда в Военной академии) начались большие неприятности: его исключили из партии, начали «вытряхивать» с военной службы. И в конце концов, после долгих перипетий, меня все-таки уволили из института. Мы с мужем хотели даже завербоваться на север и работать там учителями, но нас не взяли. В трудовой книжке была сделана запись: «Уволить за невозможность использовать в режимном учреждении». Такая была статья в КЗОТе.

– То есть, всё было сделано по закону?

– Да, так что уволили меня вполне законно. А вот 4 апреля 1953 г. восстановили день в день (в тот день появилась знаменитая статья в «Правде», где полностью оправдали врачей, которых еще недавно обвиняли в злодеяниях. – М. Г.).

– Сколько времени ваши родители находились на Лубянке?

– Папа – пять месяцев, мама – два с половиной, причем каждый из них сидел в одиночке.

– Вы в то время что-нибудь знали об отце?

– Нет, конечно. В самом начале, когда папу только арестовали, маме разрешили приносить каждый месяц по 200 руб. Мы думали, что эти деньги доходят до папы и он знает, что мы живы и находимся на свободе, но потом даже такая связь пропала. Пока мама была на свободе, она ежемесячно посылала папе деньги. Но когда посадили и маму, я просто не знала, как мне посылать эти «несчастные» 200 руб. каждому. Я написала письмо с вопросом, по какому адресу мне отправлять деньги, но ответа не было. Я подождала некоторое время и решила поехать в Москву (хотя мне было очень страшно) в справочную, она находилась на Кузнецком мосту. В Москве мне было пойти некуда, так как своим появлением я могла подвести людей. Единственной, кому я не могла причинить вред, была Лада Коган, дочь Б. Б. Когана. У нее тоже сидели родители, и я поняла, что хуже уже не будет.

– Мамы у всех сидели?

– Нет, Виноградов сидел один, Рапопорт тоже. Тех, кого посадили с женами, было человек пять или семь, остальные сидели одни.

На Кузнецком мосту, в справочной, я встретила жену Моисея Вовси, близнеца Соломона Михайловича. И мое естественное желание было подойти к ней, поздороваться, поговорить. Но, увидев меня, она замахала руками и отвернулась.

Получив в справочной адрес, куда отправлять деньги родителям, я уехала в Ленинград. Дети наши были у родителей Анатолия Львовича в Москве, так как мы боялись, что, если нас арестуют, детей сдадут в детский дом. И я в Москве не пошла повидаться с детьми, дабы не принести им какую-нибудь беду.

По приезде в Ленинград через несколько дней меня вызвали в Большой дом (так называлось здание ленинградского ГБ), Анатолий Львович пошел меня провожать. Но мы не знали, выйду ли я оттуда. В Большом доме мне был задан вопрос: «Вы запрашивали адрес, куда можно посылать деньги родителям?» И протянули бумажку с адресом.

– Хотя адрес вам уже был дан в Москве?

– Я сравнила эти две бумажки – адреса были разные. Для себя я решила, что посылать буду по московскому адресу. А неразбериха получилась потому, что сначала мама сидела в Бутырке, а потом была переведена на Лубянку.

– Когда вернулись родители?

– В одну ночь, в одной машине. Это было хорошо организовано, просто открыли квартиру – и всё.

•

Я много беседовал с Любовью Мироновной, хотел подробнее узнать, что она помнит из рассказов отца о его пребывании на Лубянке, но она сказала, что папа очень не хотел возвращаться к тем временам, к тому же он сразу занялся делом, а дел было невпроворот.

Между тем в доме в Серебряном переулке остались жить многие из тех, кто поселился сюда задолго до «дела врачей».

– Все остальные прожили недолго?

– Некоторые люди умерли еще до освобождения. Когда 13 января был напечатан снимок «виноватых», там были и Этингер, и Коган. Когда напечатали в газете, что их отпускают, получилась несостыковка со списками: людей-то не было. И народ спрашивал: «Эти двое не виноваты ни в чем, почему их не выпустили?» А выпускать-то было некого, их уже не было на свете, и никто никуда не написал, что эти люди умерли еще до этой заварухи.

– А когда они вернулись с Лубянки, дружба обитaтелей дома в Серебряном переулке продолжилась?

– Разумеется, да.

– Тёмкин тоже считается великим врачом?

– Да, конечно. Он был известным в Москве профессором, консультантом в больнице Московского горкома партии, Моссовета. Это было тоже очень ответственное место. Яков Соломонович был там штатным консультантом. В частности, во время войны, после контузии было плохо со слухом у маршала Жукова, и Якова Соломоновича приглашали на консультацию.

– Яков Соломонович пережил вашего отца?

– Да, и намного.

…В 1952 г. папе было 55 лет. Он был деятельный, полный энергии мужчина. Он работал с утра до ночи. Поэтому папа никогда не писал мемуаров, воспоминаний – он был измотан работой. Вот в последний год своей жизни папа почувствовал, что ему нужно подвести итоги, тогда он решился написать работы на темы болезней сердца и сосудов, а также болезней почек. И вот за год-полтора, которые ему были отпущены, он их написал. А до этого писать ему было некогда. Были вечные споры с Медицинской энциклопедией. Было выпущено многотомное издание: «Опыты отечественной медицины в войне».

– Ирония судьбы: ваш отец знал столько языков, но не знал идиша.

– Нет, папа знал идиш. Но мне он ничего не передал.

– А с Соломоном Михайловичем он говорил на идише?

– Говорил, если это приходилось к слову, а затем опять переходил на русский.

– Они часто беседовали между собой?

– Да, очень часто.

– А были какие-то традиции, когда собирались все Вовси?

– У моего дедушки наряду с многочисленными братьями была единственная сестра, и та ветвь утратила фамилию Вовси, они были Бейром. В Москве они жили на Таганке в одном доме с Моисеем Михайловичем (старший брат Соломона Михоэлса. – М. Г.). На Пасху все собирались у тети Маши. Она очень хорошо готовила еврейские блюда. Соломон Михайлович всегда был во главе.

Это была самая близкая папина родня по духу, так как тетя Маша была очень умная женщина. Никакого образования она не имела, но она была мудрая от природы. Когда дед еще работал управляющим лесами, на время своего отсутствия он всегда оставлял за себя тетю Машу.

У тети Маши в коммунальной квартире было две комнаты. Женщин «выгоняли» в одну, а мужчины оставались в другой. Они усаживались за длинный стол и пели еврейские пасхальные песни. Конечно же, Соломон Михайлович возглавлял это действо. А мне, так как я была еще совсем маленькая, разрешали сидеть под столом. Это действо производило на меня огромное впечатление – это был театр.

…Была такая история. Когда папа и мама были ассистентами-ординаторами в клинике Виноградова, там служил один швейцар. Он обратился с просьбой к отцу, чтоб тот полечил его сестру. Так к нам в дом пришла тетя Даша. Она была профессиональной поварихой, и на все семейные праздники готовила она. Она говорила, какие ей нужны продукты, а мама закупала, доставала. Причем готовила она всегда из половины того, что закупалось. Делалось это всегда очень качественно, профессионально, красиво. Все годы, что я себя помню, всегда была тетя Даша.

И последнее, что я помню, это когда Соломон Михайлович пришел на папин юбилей – пятидесятилетие – с Анастасией Павловной. Они были очень красивой парой. И, как всегда, Михоэлс оказался во главе стола. Не то что он сидел во главе, а просто он возглавлял этот стол, это застолье. Это было 1 мая 1947 г. После того дня уже никаких застолий не было. Это был последний день, когда я видела Соломона Михайловича.

•

В одной из бесед я спросил Любовь Мироновну:

– Были ли у отца любимые изречения?

– Папа сказал: «Те, что знал еще с детства. Я тогда еще и не подумывал быть доктором. Но помню, что единственный доктор, живший в Креславле, не раз говорил: „Врач, который не берет платы, не заслуживает ее“. Я никогда не придерживался этого принципа и не согласен с этим. Мне ближе слова еврейского поэта из Испании, жившего еще в XIII в.: „Убивают и врач, и ангел смерти. Но первый за это просит деньги“. Вот почему я придерживался Талмуда. И еще: если уж человек решил стать врачом, он должен научиться искренне говорить неправду. Иногда это помогает…»

 

Беседовал Матвей ГЕЙЗЕР

Выражаем благодарность дочери Матвея Гейзера Марине за предоставленные редакции архивы известного писателя и журналиста, одного из ведущих специалистов по еврейской истории.