«Средний убыток государству только от меня – 30 млн руб.»

Знаменитый академический и джазовый пианист, композитор и педагог Даниил Крамер родился в 1960 г. в Харькове. Окончив музыкальную школу, в 15 лет получил I премию республиканского конкурса как пианист и II премию как композитор. В 1983 г. окончил «Гнесинку», преподавал там, был солистом Московской филармонии. С 1986 г. солист Москонцерта. С 1984-го участник практически всех джазовых фестивалей. В 1994 г. открыл первый в истории Московской консерватории класс джазовой импровизации. С 1995 г. организатор циклических концертных программ. Интенсивно сотрудничает с международным благотворительным фондом «Новые имена», занимающимся высокоодаренными детьми. Даниил Крамер ответил на вопросы корреспондента «Еврейского журнала».

 

Уроки локдауна

– Как вы прожили карантинный год? Сфера культуры сильно пострадала.

– Очень пострадала. Не менее, на мой взгляд, пострадала экономика всего государства. Поскольку Россия – культурно ориентированная страна, локдаун культурного рынка сильно ударил по ее финансовому обороту. Простой подсчет: в апреле прошлого года у меня должно было быть 24 концерта. Если в среднем взять зал на 800 человек и в среднем 2000 руб. за билет, то это 1,6 млн с зала. Умножьте на 24, получите оборот, который только я один не дал государству. При этом ни я, ни вся моя группа не купили ни одного билета (ни авиа, ни железнодорожного), не поселились ни в одной гостинице, не присели ни в одном ресторане и т. д. По моим подсчетам, средний убыток по обороту только от меня – около 30 млн руб. Да еще мы не дали работу рекламным агентствам.

– А онлайн вы играли?

– Да, и давал концерты в Большом зале консерватории, в Зарядье.

– В пустых залах? Тяжело, наверное, без зрителей?

– А студийная запись, когда никого нет?

– Но она для этого и предназначена.

– И онлайн-концерт предназначен для этого. Мы прекрасно играли онлайн-концерты, обращались к нашим зрителям так, будто они сидят в зале.

– Это были платные концерты?

– Нет, мы просто помогали концертным залам, держали наших слушателей.

– Это как во время вой­ны творческие коллективы поддерживали боевой дух солдат?

– Именно. Кроме того, в разгар локдауна я организовал онлайн-трансляции из клуба «Эссе» и «Клуба Алексея Козлова». Мой спонсор помог. Мы делали две трансляции в неделю, а это недешевое удовольствие: профессиональная съемка, нормальный клубный гонорар музыкантам. Так продолжалось больше полугода. Мы это организовали и как помощь музыкантам, и как онлайн-концертную деятельность. Помимо этого, я дaвал онлайн-уроки, участвовал в жюри онлайн-конкурсов. Без дела не сидел.

– Не было у вас депрессивного состояния?

– Было. Но я не назвал бы это депрессией. Я вообще не склонен к депрессии. Депрессия – это когда руки опускаются. Руки у меня не опускаются никогда. А вот выть в потолок хотелось. Это не депрессия, а осознание бессилия. Лично у меня оно не приводило к депрессии, оно приводило к ожиданию, когда жe это всe закончится. Готовность к работе у меня никогда не исчезала.

– Сейчас дела становятся лучше?

– Дела одно время были лучше, а сейчас опять становятся хуже (интервью состоялось до российского вторжения в Украину. – Ред.).

– Но оптимизма больше?

– Не уверен. По-моему, ситуация показывает, что самосознание нации не на очень высоком уровне. Если сравнить с тем, как проходили вакцинацию немцы, австрийцы, швейцарцы… У меня ведь везде много друзей, тем более вся моя семья в Германии, кроме меня.

– Почему так? Недоверие к власти или общий уровень невежества?

– Почему «или»? Тут целый комплекс. Есть уровень невежества людей, есть недоверие к власти, и оно обоснованно: власть не всегда говорит нам правду, не всегда поступает объективно. Как было сказано в фильме «Семнадцать мгновений весны», «маленькая ложь рождает большое недоверие». Что же делать, когда ложь не маленькая? когда дела декларируемые расходятся с реальными? Поэтому да, у части людей недоверие к власти. Есть также и просто наплевательское отношение. Есть незаконопослушность. Это целый комплекс.

 

Успешное неопускание рук

– Никогда не опускаете руки. Кто вас так воспитал?

– Я же еврей, я всегда себя спрашиваю: «Что я буду иметь с того, что опущу руки, кроме нарастающих проблем?» Причем проблем из воздуха, из ниоткуда, просто потому, что руки опустились. Это чисто прагматический подход. С другой стороны, не опускать руки меня учили с детства родители. Они не опускали руки никогда. И поскольку я был евреем в Украине, то не опускать руки надо было в 10 раз успешнее.

– В одном интервью вы рассказывали, что, когда решили заниматься музыкой, ваша мама предупредила, что не слезет с вас. И сдержала свое слово?

– На 200%.

– Вы также говорили, что сами хотели заниматься. Но были же моменты, когда хотелось бросить? Что в этих случаях делала ваша мама?

– Начну не с мамы. Однажды в результате небольшого школьного романа я стал меньше заниматься. Это был 8-й класс, конкурсный класс в моей спецшколе. Отсев весьма серьезный: когда я поступил, в классе было 30 человек, когда окончил – осталось 10. Я готовил на конкурсный экзамен Патетическую сонату. Моя учительница, увидев, что я стал хуже заниматься, почти шепотом сказала: «Ты явно не справляешься, видимо, я ошиблась в твоем уровне. Я забираю у тебя эту сонату, дам тебе что-нибудь полегче». Ничего хуже мне вообще нельзя было сказать. (Смеется.) Я реально испугался. Это был один из немногих моментов, когда я засомневался в своих возможностях. Я схватил эти ноты, ушел и через три дня уже играл совсем по-другому.

– А обычно вы уверены в себе?

– С тех пор, как выиграл свой первый конкурс, – да. Уверенность в своих силах – это совершенно необходимая вещь для музыканта. Если ты не уверен и выходишь на сцену – всё, провал. Неуверенность в себе гарантированно приводит к ошибкам.

– Как надо поступать, если сфальшивил? Играть дальше?

– Конечно. Меня с детства учили не останавливаться. Собственно, так я и выиграл свой первый конкурс. Я забыл финал токкаты Гаврилина. Уже почти до финала дошел, расслабился, а зря. Такое происходит внезапно, ты просто не знаешь, что дальше играть. У меня сработал рефлекс: я поднял руки и начал играть оттуда, откуда помнил. Получилось совершенно естественно, как будто эта пауза написана композитором. В зале было два инфаркта и одно удивление. Инфаркты – у мамы и учительницы, а удивление – у автора. Он присутствовал на концерте, оценил мою изобретательность и ничего не сказал на комиссии. Я получил первое место.

– А все-таки были моменты, когда хотелось бросить?

– Музыку? Вы смеетесь?

 

Мамы бывают разные

– Ваша мама вела себя с вами так же, как мамы спортсменов олимпийского резерва: безжалостно контролировала репетиции?

– Давайте разделим мам на несколько категорий. Будучи педагогом, я со всеми этими категориями сталкивался.

Есть мамы с безоглядной слепой влюбленностью. Они считают, что их дитя – однозначный гений. С такими детьми обычно происходит страшное, вплоть до неизлечимых психических заболеваний. Есть мамы и папы, у которых влюбленность в ребенка соединяется с безмерным тщеславием или жадностью, или и с тем и с другим. Когда к ребенку приходит успех, деньги, слава, родители начинают сходить с ума в прямом смысле. Штука в том, что часть детей очень трудно проходит пубертатный период. 90% талантливых детей его не проходят. Куда девается талант, я вам не скажу, но куда-то девается. В том, что происходит с этими детьми, есть и наша вина – слушателей. Когда перед нами выступает восьмилетний ребенок, мы умиляемся, у него телевидение, у него это, у него то… А в 15 лет он уже никому не нужен. Представляете, что с ним начинает твориться?! Это одна из причин, почему я крайне осторожно и часто негативно отношусь к детским конкурсным передачам.

Есть мама-диктатор. Частично это может быть оправданно, если ребенок крайне талантлив, но расхлябан. Однако диктаторство в некоторых случаях теряет меру. Так было с Бетховеном, он в детстве чуть не бросил музыку. А в случае с Паганини диктаторство родителей вызвало ненависть к ним и привело к рождению гения. Передо мной были и такие случаи.

Еще одна категория мам называется «абсолютная любовь». Тоже крайне неоднозначно.

Я же по природе классик. Это означает, что я сторонник и классической эллинской культуры, и классической европейской, и классической русской. А классическая культура диктуется мерой. Что угодно может быть, если это в меру, и что угодно может превратиться в свою противоположность, если мера теряется. Мне в этом плане очень повезло: моя мама была в меру диктатором. Как и любой ребенок, я прекрасно осознавал, что диктаторство мамы вызвано бешеной любовью. Когда мне исполнилось 10 лет, мама честно предупредила меня, чтó со мной сделает, если я выберу профессиональную жизнь. Она сказала, что сделает это, потому что очень меня любит. И, если я выберу себе такую жизнь, она сделает всё, чтобы я эту жизнь получил.

– То есть мамины амбиции здесь были ни при чем, она сама не мечтала сделать из вас музыканта?

– Мечтала, она видела во мне то, что не получилось у самой. Мама была очень талантлива. До вой­ны она давала сольные концерты в семь лет. Я не просто так получил свой дар, я получил его от мамы. Когда началась вой­на, маме было 11 с половиной лет, и всё: эвакуация, Ташкент. То, что она рассказывала мне, было ужасно. Как мама выжила – не знаю, но, когда она вернулась назад, уже было поздно заниматься музыкой. Поэтому мама стала врачом. А то, что недополучила, вложила в меня. Но мой выбор был определен мною самим с трех с половиной лет.

 

Большая честь быть идиотом

– Какие были эмоции и ощущения после первых побед? Расслабились?

– О нет, вы плохо представляете себе, что такое профессиональное музыкальное обучение. После первой победы на конкурсе учительница устроила мне такой разбор полетов, что я вообще не понял, как играл. (Смеется.) Мои учителя всегда повторяли: «То, что у тебя получилось, – это норма, об этом мы говорить не будем, мы будем говорить о том, что у тебя не получается». Я вырос в атмосфере, где хвастаться успехами было непрофессионально. Да, ты выиграл конкурс, но в тот же день тебе устраивали такой разнос по поводу твоего исполнения, что ты понимал: тут не до кайфа, выиграл – надо дальше идти. Ученики Евгения Яковлевича Либермана считали за честь, если им заявляли, что они «птенцы желторотые», «идиоты». Когда на меня так ругались, мне завидовали. Значит, Евгений Яковлевич за тебя болеет, переживает, что ты не реализуешь свой потенциал. Если же он говорил: «Всё у тебя приличненько, вот здесь подправишь, здесь ноты плохо прочитал, а так всё чудно», – это означало, что Евгений Яковлевич вычеркнул человека, он не желает тратить на него время. Мне же были адресованы слова: «птенец; идиот; пошел вон; куда пошел, вернись обратно».

– Талант музыканта – с ним рождаются или все-таки это ремесло, которое нужно оттачивать?

– И здесь нет никаких «или». Талант дается вам природой или, если вы верующий человек, – Б-гом. Я человек нерелигиозный, но очень верующий. Я убежден, что существует нечто, недоступное моему пониманию, что дало мне мой дар. Хотя я уверен, что людей бездарных вообще не существует. То, что мы иногда называем серой массой, – это гениальные люди, не нашедшие свой дар. Талантливые или способные – это люди, которые приблизились к своему дару, но точно не нашли. А вот гении – это те, кто нашли: Моцарт, Ландау, Эйнштейн. Спросите, гений ли я? Нет. Думаю, что я нашел свой дар, но дальше встает вопрос об уровне дара.

– То есть здесь градация по уровню таланта?

– Конечно. Талант не может быть у всех одинаковым. Во всяком случае дальше идет работа. Если вы тяжко не работаете, особенно в период вашего обучения, ваш талант не стоит и гроша.

– А если наоборот: человек родился без музыкального таланта, но пашет?

– Он родился с талантом, но решил, что его талант музыкальный, а на самом деле – нет. Он станет крепким середняком, если по 25 часов работает. Но всегда будет не понимать: «Как же так, этот бездельник делает за час то, что я делаю за 20?!»

 

Зов крови в награду

– Когда приехали в Москву, приобщились ли к еврейской жизни?

– Я был очень плохим евреем, да и сейчас нехороший. В том плане, что мало участвую в еврейской жизни, хотя я член Российского еврейского конгресса и, насколько помню, меня включили когда-то наряду с Кобзоном и еще кем-то в попечительский совет Московской синагоги. Вот недавно Игорь Сандлер позвал меня букву в Торе писать. Я воспринял это как честь.

Мой дедушка был правоверным. К сожалению, наш дом в Харькове разрушили, и вся дедушкина библиотека из старинных еврейских книг пропала. Дедушка немножко рассказывал мне историю семьи, но, вы знаете, мое еврейство начало приходить ко мне с возрастом. Все-таки я вырос как советский мальчик в Украине, и для меня слово «еврей» первую половину жизни звучало с неким отрицательным оттенком. С возрастом это изменилось, теперь превратилось уже в гордость. Хотя я не очень понимаю, с чем эта гордость связана, просто дар моей крови, вот и всё.

– Будучи ребенком, уже осознавали, что вы еврей?

– Еще как. А когда забывал, мне об этом напоминали. Иногда кулаками.

– Родители вас к этому готовили?

– Папа – нет, он с утра до позднего вечера пропадал в школе для глухонемых детей. Зарабатывал на мое образование, на мою жизнь. Мама мне с детства вбивала, но не насильно, а c любовью: «Ты еврей! Хочешь быть на равных с другими, будь на 10 голов выше». В те годы в Украине это было актуально. Но и это не всегда помогало. Когда я выиграл республиканский конкурс, победитель должен был поехать на международный конкурс в Чехословакию. Но победитель – Крамер, не поехал победитель. «Вторая премия» – тоже с «неправильной» фамилией. Поехала «третья премия» с правильной фамилией. Мне объясняли это иногда совершенно неинтеллигентным способом. Могли в Харькове в трамвае сказать: «Куда прешь, жиденок?! Иди назад, жди, пока люди выйдут».

– Драться лезли?

– Пока был в общеобразовательной школе, случалось регулярно. Но с тех пор, как поступил в Харькове в специальную музыкальную школу, фактически забыл, что я еврей. Мне напомнили об этом, когда должен был поехать в Чехословакию и когда хотел поступить в Харьковский институт искусств. Это было то самое советское лицемерие, когда тебе никто не говорил в лицо, но все знали почему. И еще один раз мне напомнили, когда приехал в Москву, но уже в другом контексте: пошла мода выходить замуж за евреев, чтобы уехать в Израиль.

 

Искусство – страшная вещь

– Есть мнение, что в современной жизни люди становятся менее духовными. По разным причинам: не успевают, не хотят… Что делать, чтобы «держаться на плаву»?

– Меньше смотреть телевизор, включать фоном хорошую классическую, хорошую джазовую музыку. Меньше слушать примитивную. Исключить попсу, шансон. Пусть она звучит, душа начнет потихонечку возрождаться, это не быстрый процесс. Если есть дети, то это крайне желательно, потому что они будут по-другому чувствовать, даже по-другому относиться к родителям в будущем. Другая социология, всe другое.

– То есть даже на уровне подсознания это работает?

– На уровне подсознания работает вообще всё.

– Даже если я не пытаюсь объяснить себе, что сейчас слышу, а просто готовлю салат?

– Это работает. Так же, как работает попса. Вы готовите салат, а она подсознательно примитивизирует вашу душу, упрощает ваши мысли. Искусство – это страшная вещь, это обоюдоострый меч, который способен убивать, излечивать, губить целые государства. И возрождать государства. С лозунга «Хлеба и зрелищ» началась гибель Римской империи. Под этим лозунгом римляне превращались в странные жестокие существа в результате своих гладиаторских игр. Императоры стали вырождаться, потому что они были порождением этого лозунга. С другой стороны – римский эгоцентризм и раздача хлеба. Не нужно работать, тебе раздадут хлеб, чтобы купить твои голоса, – вот в чем порочность демократии. Эта порочная система привела к тому, что начала хиреть римская армия, начала хиреть римская экономика. Захиревшая римская армия, развращенная лозунгом «Хлеба и зрелищ», начала покупать наемников, а наемники – это не армия. Армия – это прежде всего сила духа. А что дает дух? Культура. Падение римской культуры привело к падению Римской империи. И так везде, именно поэтому я с таким гневом отношусь к тому, что сейчас делает наше Министерство образования.

Мертвые души, ленивые и пустые

– Вы как-то сказали, что, если на концерте Чайковского человек скучает, значит, он не умеет работать со своими эмоциями.

– Или не хочет. Всему, что мы с вами делаем, нас научили. Когда мы родились, мы были абсолютно беспомощны. Мы научились ходить, бегать, смотреть, различать цвета, даже есть научились – сначала умели разве что сосать. Управление эмоциями – такой же навык. Дипломатов учат управлять своими эмоциями. Меня учили вживаться в образ, даже если он не нравится. Если какая-то музыка мне не нравится, я должен ее полюбить, иначе невозможно играть. Понимаете, равнодушие человека, слушающего Чайковского на концерте, может быть вызвано и самими музыкантами, если в данный момент они не играют, а работают. Это огромная разница. На мой взгляд, большая часть музыкантов на сцене работает, и меньшая – играет. От этого зависит ваше восприятие, когда вы сидите в зале.

– А нужно и играть, и работать?

– Работать нужно дома. На сцене играем. Другого не дано. Но монетизация и конвейеризация искусства, его попсовизация привели к тому, что музыканты начали работать. Что должен чувствовать музыкант, работающий под фонограмму? Что должен чувствовать музыкант, который не вживается в образ, но добросовестно играет свои ноты? А потом еще удивляется: «Почему на меня не покупают билеты, а на него покупают, ведь я ни разу не ошибся, а он четыре раза». Но тот, который четыре раза, – играл, а этот – работал. Он никогда не поймет разницу, если не понимает ее сразу. Между ремесленником и музыкантом огромная разница. Эту разницу поймет только тот, кто познал мистику искусства. Искусство потому искусство, что в нем есть непознаваемое.

– Человек, который не может отличить работу от игры, не познал?

– Это еще один аспект. Есть люди, относящиеся к категории, которую я для себя обозвал lazy souls, «ленивые души». Это только частично их вина, а частично вина среды, в которой они выросли. Предположим, я многие годы орал о страшных последствиях блатного шансона, который затрагивает только верхние части души, верхние ассоциативные ряды. Воспитываются пустые страшные люди, которые не знают, что они пустые и страшные. Дурак не знает, что он дурак. Почему? Потому что он дурак. Пустой человек не знает, что он пустой. Почему? Потому что он пустой. Он не знает, что у него мертвая душа.

– И как ему узнать?

– Искусство и вера, если она искренняя, – только две вещи кормят наши души. Что такое душа, вы можете объяснить? Нет, и я не смогу, и никто не сможет. Это уже относится к разряду непознаваемого. Но это то, с чем работает искусство и с чем работает вера. Она работает с непознанным, только ощущаемым. И вот сидит человек с ленивой душой, как он поймет эмоции? Если на сцене гениальный музыкант, то есть шанс разбудить ленивую душу. Надолго ли? Не знаю. Однако есть шанс вдохнуть в нее хотя бы частичку жизни. Бывает, что не получается. Но если на сцене ремесленник, а в зале человек с lazy soul, – безнадега, и Чайковский здесь совершенно ни при чем. Третий аспект: чтобы познать Шекспира, надо уметь его читать. Чтобы познать глубину великой литературы, надо уметь познавать эту глубину. Этому нас тоже учат с детства. Но как учат?

Если вас учат по системе ЕГЭ и в тесте спрашивают, какого цвета был носовой платок у Анны Карениной, то вы вырастете с пустой душой, потому что вас не научили чувствовать, не научили распознавать, не научили воспринимать более глубокое искусство, чем «Три аккорда» на Первом канале. Тогда не надо удивляться, почему 14-летний ребенок убивает свою бабушку, а в ответ на вопрос: «Почему ты это сделал?» – говорит: «А чего она...?» Именно поэтому я криком кричу по поводу ЕГЭ. По поводу ЕГЭ много вопросов. Один из них: что воспитываем и какие последствия? Меня воспитывали по-другому. Если бы я на уроке литературы ответил про «луч света в темном царстве», как написано в учебнике, схлопотал бы двойку и вылетел из класса, потому что меня учили не зубрить, а думать, чувствовать. Мы старались анализировать чувства литературных героев. В наши детские души хотя бы пытались вдохнуть что-то вроде понимания, сопереживания даже литературным героям. Это невероятно поднимает планку душевных ощущений. Но это то, чем теперь не занимаются в школе. Мой учитель литературы Юрий Евгеньевич Финкельштейн, умерший не так давно в США, великолепный эссеист, философ и прирожденный педагог, учил нас не только в классе. Много ли вы сейчас назовете учителей, которые зовут своих учеников к себе домой попить чаю, поговорить о литературе и таким образом воспитывают из них людей? Пройдя такое обучение, что я должен думать о Министерстве образования, которое говорит мне, педагогу, что я не педагог, а менеджер по продаже преподавательских услуг? А мои студенты – потребители моих преподавательских услуг. Много ли душевности вы найдете в продавце, который предлагает вам услугу продавца? Он способен нас обмануть вежливо и с улыбкой, чтобы мы купили. У меня нет никаких сомнений в чудовищных последствиях, к которым это приведет.

– Что же делать? Менять программу на государственном уровне?

– Да. Брать всe лучшее от советского образования, от советского культурного образования. Вместо этого мы опять повторили: «Мы наш, мы новый мир построим», только для начала всe старое разрушим. Но что-то я не вижу, чтобы мы новый мир построили. Пока идет чудовищная примитивизация интеллектуального уровня населения.

– Телевидение зарабатывает деньги и дает то, что смотрит большинство. Так это спрос рождает предложение или наоборот?

– Телевидение должно зарабатывать деньги, но я опять повторю слово «мера». Только зарабатывание денег и ориентирование лишь на рейтинг ведет к отвратительным последствиям. С другой стороны, превращение телевидения в образовательное тоже приведет к чудовищным последствиям и отторжению такого телевидения. Мера! А для этого нужны ум, талант и государственное мышление.

 

Беседовала Ольга ЕСАУЛОВА

(jewishmagazine.ru)