Каждый идет своим путем

Инженер-химик Ефим Таубман помимо своей основной профессии занимался изучением творчества Андрея Платонова. Прочитав роман «Перед зеркалом», написал Каверину письмо, в котором ставил это произведение рядом с его творчеством. Каверин ответил, что высоко ценит уникального и неповторимого автора «Епифанских шлюзов» и других замечательных повестей и рассказов, но каждый писатель идет своим путем.

 

«Брат-алхимик»

После Гажданской войны в разворошенном Петрограде существовало множество литературных групп – были футуристы, пролеткультовцы, скифы, были даже и ничевоки. Группа, с которой Вениамин Каверин вошел в литературу, называлась «Серапионовы братья».

«Серапионы» возникли в начале 1921 г. в Петрограде при основанном Горьким издательстве «Всемирная литература». В группу входили прозаики и поэты Михаил Зощенко, Михаил Слонимский, Николай Тихонов, Елизавета Полонская, драматург Лев Лунц и критик Илья Груздев. Все они были молоды, дерзки, талантливы и мечтали о литературной славе.

В самом издательстве собираться было негде – собирались в Доме искусств на Мойке, 59.

К «братьям» Каверина привел уже тогда ходивший в мэтрах Виктор Шкловский. Представил не по имени, а по названию рассказа «Одиннадцатая аксиома», за который автор получил на одном из литературных конкурсов премию за «странное воображение».

«Серапионы» спорили. Естественно, о литературе – о чем могли спорить те, кто собирался сказать в ней свое новое слово? Каверин сразу же включился в разговор. Встал на сторону Лунца, защищавшего автономность литературы, страстно призывавшего учиться у великого немца Теодора Амадея Гофмана и развивать на русской почве западные художественные традиции. Поддержал, потому что сам тяготел к Гофману и традициям Запада. Что отчетливо проявилось в рассказе «Одиннадцатая аксиома», в котором в литературном плане воплотилась гипотеза Лобачевского о существовании множества прямых, проходящих через данную точку параллельно данной прямой (отсюда и название).

«Серапионы» нового «брата» приняли. У каждого было свое прозвище. Скажем, у Лунца – Брат-Скоморох, у Груздева – Брат-Настоятель. Только друзья и единомышленники «братьев» – Ахматова, Гумилев, Замятин – остались без прозвищ. Каверин получил имя Брат-Алхимик.

У «братьев» был свой Устав и Манифест, который написал идеолог группы Лунц. В нем белым по черному провозглашалась независимость искусства, в частности – литературы от государства. Пуще всего они боялись потерять независимость, чтобы не оказаться вдруг «Обществом Серапионовых братьев» при Наркомпросе (Народный комиссариат просвещения контролировал все, что входило в сферу культуры, – от книгоиздательства до охраны архитектурных памятников). Хотели писать как хочется, а не так, как прикажут – в угоду моменту и политической ситуации. И следует сказать, что вплоть до распада группы в середине 1920-х всем это удавалось.

 

Музыка и слово

В семье Абеля Зильбера и его жены Ханы царила музыка. Абель был капельмейстером военного духового оркестра, его горячо любимая жена – владелицей музыкальных магазинов. В семье было шестеро детей – Вениамин был младшим. Отец с гордостью показывал детям золотые часы, которые ему за сольную игру на кларнете на одном из концертов в пользу инвалидов преподнес сам император Александр III. И втайне хотел, чтобы дети пошли по музыкальной части. Мечты главы семьи осуществились, если так можно сказать, наполовину: после окончания гимназии Мирра вместе с родителями занималась музыкально-просветительной работой в городе Пскове. Профессиональным музыкантом и музыковедом стала Елена, композитором – Александр. Льву и Давиду суждено было сказать свое слово в науке, а в Вениамине победила тяга к слову.

Здесь сказалось и влияние выдающегося ученого и писателя Юрия Тынянова (с ним возникнет не только духовное родство – младшая сестра Елена выйдет за него замуж, а сам Каверин женится на младшей сестре своего старшего друга).

Несколько лет отучившись на историко-филологическом факультете Московского университета, Вениамин перевелся в Петроградский университет, но этого показалось мало, и тогда он поступил в Институт восточных языков. В Москве писал стихи, в Петрограде перешел на прозу. Опыты начинающего прозаика были весьма удачны, и в 1922 г. рассказ «Хроника города Лейпцига за 18… год», написанный в гофмановской традиции (ирония тесно была переплетена с фантастикой) увидел свет в первом альманахе «cерапионов».

Его талант заметили и отметили в профессиональной среде – известность пришла позже, когда альманах «Ковш» в своем первом номере опубликовал повесть Каверинa «Конец хазы» о воровском мире Ленинграда 1920-х, которую высоко оценили стоявшие на разных человеческих и литературных полюсах Мандельштам и Горький.

 

Письменный стол

Через 60 лет Каверин издаст книгу «Письменный стол». В нее войдут воспоминания о писателях, с которыми ему приходилось сталкиваться по жизни, письма читателей, эссе и интервью последних лет, в которых он делился своими взглядами на литературу.

«Письменный стол» как название книги – метафора. Письменный стол вмещал не только эссе и мемуарные очерки. Он содержал и рассказы о монахах, алхимиках, фокусниках и авантюристах, составившие первую книгу Каверина «Мастера и подмастерья» (1923), после прочтения которой Горький назвал его «оригинальнейшим писателем»; и повесть «Неизвестный друг», по авторской характеристике «самую веселую из моих книг», рассказывающую о самом раннем детстве писателя; и «Двойной портрет» (1963–1964) – трагическую историю об ученом, по доносу лжеученого отправленном в лагерь; и романы – от «Скандалиста, или Вечера на Васильевском острове» (1928), написанного после спора со Шкловским, ставшим героем этого романа, до «Науки расставания» (1982), повествующей о событиях, свидетелем и участником которых был сам писатель, в годы войны служивший военкором «Известий» на Северном флоте; и историко-филологические сочинения «Барон Брамбеус. История Осипа Сенковского, журналиста, редактора „Библиотеки для чтения“» (1929), которая выросла из диссертации, защищенной в Институте истории искусств; и «Новое зрение. Книга о Юрии Тынянове» (1988; в соавторстве с Вл. Новиковым»), которая воссоздала всеобъемлющий образ выдающего ученого и писателя.

Но самым известным и популярным его произведением стал приключенческий роман «Два капитана». Если говорить современным языком, это был один первых советских бестселлеров для детей 1930–1940-х гг., издававшийся и переиздававшийся миллионными тиражами.

История о том, как Саня Григорьев всю свою жизнь посвятил поискам следов пропавшей в Арктике полярной экспедиции, история о любви, чести и мужестве покоряла не одно поколение не только детей, но и взрослых. Девиза героя романа «Бороться и искать, найти и не сдаваться» (так заканчивается стихотворение английского поэта XIX в. Альфреда Теннисона «Улисс») Каверин придерживался всю свою жизнь.

 

«Судьба книги – это судьба писателя»

Сталин скончался ранней весной 5 марта 1953 г. И уже весной 1954-го журнал «Знамя» опубликовал повесть «Оттепель» Ильи Эренбурга, чутко уловившего новое время. С его легкой руки это слово войдет в обиход, им будут обозначать десять лет либерального правления Хрущева, который осудит своего предшественника, проведет ряд реформ (непоследовательных и противоречивых), но самое главное – освободит сотни тысяч политзэков из лагерей и ослабит мертвую хватку цензуры.

А зимой первого «оттепельного» года в Москве собрался Второй съезд советских писателей. Не уловившие перемен бубнили навязшие в зубах мантры о соцреализме, партийности, неразрывной связи советских писателей с народом. О Шолохове в «Эпилоге» Каверин напишет: «Председатель. Слово имеет Михаил Шолохов. (Длительные, бурные аплодисменты. Все встают. Стенографический отчет, с. 374). Это – ложь. Встали – не все. Оставшиеся сидеть и были те, кто впоследствии основал „Литературную Москву“ и поддержал Солженицына, когда он обратился со своим знаменитым письмом к Четвертому съезду». Закаленный боец, пьяница и отъявленный антисемит превзошел всех: «О нас, советских писателях, злобствующие враги за рубежом говорят, будто бы пишем мы по указке партии. Дело обстоит несколько иначе: каждый из нас пишет по указке своего сердца, а сердца наши принадлежат партии и родному народу, которому мы служим своим искусством».

Каверину тоже дадут слово, но, в отличие от сервильных собратьев по перу, он говорил (извините за тавтологию), что на съезде писателей надо говорить о литературе, защищал Казакевича, Гроссмана и Виктора Некрасова, чьи книги были подвергнуты уничижительной критике, заявил о необходимости переиздания книг Юрия Тынянова и Михаила Булгакова, чьи имена были преданы забвению после смерти, осудил плагиатора и антисемита, бездарного драматурга Сурова (см. «ЕП», 2019, № 1), за которого пьесы писали «литературные негры». И закончил свою речь словами: «Я вижу литературу, в которой любой, самый влиятельный отзыв не закрывает дорогу произведению, потому что судьба книги – это судьба писателя, а к судьбе писателя нужно относиться бережно и с любовью».

 

Эпилог

У каждого писателя есть своя главная книга. Так получилось, что главной книгой Каверина стала все же не «Два капитана», а та, в которой он подводил итоги своей долгой литературной жизни.

Книга воспоминаний «Эпилог», завершающая его воспоминательную прозу («Освещенные окна», «Петроградсий студент», «Вечерний день»), вышла на четвертом году перестройки, когда можно было говорить то, что думаешь, не только на даче в Переделкино, не в сам- или тамиздате, а в легальной, еще подцензурной, но все больше и больше освобождающейся от железных объятий Главлита и перестраивающейся на глазах печати (цензура, существовавшая в Советском Союзе 70 с лишним лет, была отменена за три месяца до развала страны – 1 августа 1990 г.).

И он рассказал. Честно, мужественно и бескомпромиссно. О своих друзьях и недругах. Больше о разочарованиях, нежели радостях, хотя и их было немало в его жизни. Об истории и судьбах «Серапионовых братьев» (после смерти Льва Лунца в Германии его имя с середины 1920-х гг. нельзя было упоминать в печати, Всеволод Иванов в тех же 1920-х прославился патриотическими приключенческими повестями, Николай Тихонов и Константин Федин со временем превратились в литературных функционеров, послушно выполняя волю партийного начальства). И о тех, кто устоял (Тынянов, Паустовский, Солженицын), и о тех, кто сломался (Шкловский и те же Тихонов и Федин). И о том, как люди менялись во времени, проходя свой собственный путь. И о том, как хотели депортировать евреев во время так называемого «дела врачей» и как хотели организовать письмо «видных евреев» с просьбой расстрелять «врачей-убийц».

В книге было немало горьких и прискорбных страниц о самых неприятных и страшных страницах (да простится мне такая тавтология) истории страны и литературы.

Единственным утешением было, говоря языком бюрократических советских анкет, которые ему не раз доводилось заполнять: не состоял, не участвовал. Не был членом КПСС, не участвовал в травле Пастернака, защищал Солженицына и порвал все отношения со своими друзьями юности, принимавшим участие в травле автора «Архипелага Гулаг».

Рассказал о себе то, что не досказал в своей автобиографической трилогии «Освещенные окна»; рассказал об аресте брата Льва и о том, как ходатайствовал о нем перед всесильной Лубянкой (брата обвинили в отравлении энцефалитом московских колодцев), и страхе, в тисках которого несколько десятилетий находилось все население огромной страны. Потому что сегодня ты был герой – ученый, спортсмен, академик, а завтра – отравитель, шпион «сигуранцы» или всех мировых разведок одновременно и «враг народа».

Он расставил все точки над i, договорил то, о чем вынужден был молчать как в годы сталинского террора, так и в годы позднего брежневского «развитого социализма». «В прошлом, – подводил жизненные и литературные итоги Вениамин Каверин, – ошеломляющее, почти нетронутое богатство лиц и картин, небывалых по своей остроте и значению… В настоящем – собственный голос жизни, подчас еле слышный, полузаметный, однако сумевший отменить прежнюю риторику и мнимое благополучие». И задавал риторический вопрос: «Можно ли, не всматриваясь в себя, не освободившись от взгляда „поверх вещей“, рассказать о них убедительно и правдиво?»

Ответил на него книгой. Сигнальный экземпляр которой, по свидетельству его сына Николая, ставшего известным ученым-вирусологом, успел подержать в руках.

 

Из воспоминаний

Безумная идея создать кооперативное, свободное от цензуры издательство родилась у автора этих строк осенью 1986-го. Идея была настолько же безумна, насколько неосуществима, поэтому я решил, что ее следует немедленно начать воплощать в скудную, однобоко культурную, советскую литературную и общественную жизнь. Идея, опять-таки в силу ее неосуществимости, была поддержана друзьями, среди которых были прозаик Александр Давыдов, драматург Юра Гутман (ныне, как и присоединившийся к нам метаметафорист Илья Кутик, проживающий в США), поэты Юра Ефремов, Игорь Калугин (в 1990-м он прославился тем, что угнал самолет, летевший из Москвы в Вильнюс; его задержат, но вскоре выпустят, сочтя за неадекватного «террориста»). Осознав, что свободное и независимое от государства издательство нам создать не дадут, мы решили начать с альманаха. Который назвали «Весть» и в котором хотели опубликовать не только запрещенных Войновича или Горенштейна, но и неизвестных молодых авторов. Но понимая, что с такими наглецами, как мы, никто не будет разговаривать, мы решили привлечь к нашей затее мэтров с неиспорченной репутацией. Таких было немного, но все-таки они были. И поэтому первыми, к кому мы обратились, были Давид Самойлов, Булат Окуджава, Фазиль Искандер и Вениамин Каверин, стоявший у истоков одного из первых советских альманахов «Серапионовы братья».

Это он, находившийся уже в весьма преклонном возрасте, дозванивался до ЦК, референты которого если и слыхали о «Двух капитанах», то в далеком детстве, а о какой-то инициативной редакционно-издательской группе «Весть» и ведать не ведали, и слыхом не слыхивали. Это он разговаривал с завсектором отдела пропаганды ушедшего в небытие ЦК КПСС неким тов. Викторовым и таким же неким работником Секретариата Александровым. А хотелось – с самим «архитектором перестройки» секретарем ЦК А. Н. Яковлевым, курировавшим вопросы идеологии, информации и культуры. Чтобы при личной встрече объяснить, как важно издать бесцензурный альманах при неотмененной цензуре. Такое начинание открывало путь к свободному книгоизданию, в чем, между прочим, перестройка, да и сам патрон «архитектора» М. С. Горбачев были заинтересованы не меньше молодых издателей.

Но тов. Александров чисто по-иезуитски все попытки Каверина бюрократически отбивал: какой там Александр Николаевич Яковлев! вы знаете, сколько у него дел без вашей, извините, инициативы? А тов. Викторов прямо говорил, что вопрос сложный, находится в стадии проработки, и что надо запастись терпением. На что остроумный патриарх отечественной словесности отвечал: он бы, конечно, рад, но ему уже ни много ни мало 85 лет. Но, очевидно, его собеседники (вполне справедливо) полагали, что старику спешить незачем – перед ним Вечность.

Что же касается самих временных временщиков, то думаю, что они даже в мыслях не могли представить себе, что их время кончится совсем скоро – с появлением «коллеги» Ельцина.

Так они, заядлые «перестройщики» – функционеры образца 1987-го – тянули до весны. В конце концов, терпение наше лопнуло, и ставший к тому времени замом председателя редакционного совета (председателем единодушно был избран Каверин) Саша начал тоже связываться со Старой площадью и откровенно дерзить ЦК. ЦК в лице его клерков в ответ откровенно хамило Саше.

И тогда В. А. Каверин взялся за перо, то бишь пишмашинку, и прибегнул к старому, как сама советская власть, методу – лично обратился к А. Н. Яковлеву с письмом, в котором просил рассмотреть предложение об издании первого советского независимого альманаха.

Мы вышли на Серго Микояна (в то время бывшего главным редактором журнала «Латинская Америка»), тот по своим каналам передал его на самый верх. Ответа не последовало. Тем не менее рук мы не опускали, в чем нас постоянно поддерживал Вениамин Александрович.

Весной 1988 г. по делам будущего альманаха Саша Давыдов, Юра Ефремов, автор этих строк, Окуджава и Самойлов поехали в Переделкино к Каверину, о чем в своих «Поденных записях» Д. С. оставил, как всегда, краткую запись: «7 апреля. С Сашей, Юрой и Геной ездили на дачу в Переделкино к Каверину. Говорили об альманахе „Весть“. Старик кормил ужином».

Не понимаю, почему Д. С. не упомянул Окуджаву, потому что именно он вез нас по по-весеннему разъезженным и разбитым дорогам родины, причем вез так, что мы испытывали все некоторое сомнение – доедем ли. Но не будем сейчас вдаваться в ненужные выяснения насчет Булата Шалвовича, в конце концов это не столь важно.

Важно то, что все мы обсуждали предстоящий выход в свет многострадальной «Вести» и что из этого может произойти в дальнейшем. И произошло то, что произошло. О чем мы в тот вечер с Кавериным и говорили: взрыв перестроечной прессы дома и отклики за рубежом, появление самых разных по уровню, составу авторов и тематике всевозможнейших альманахов, ну и самое главное – основательно заржавевший издательский пароход двинулся в открытое море свободного книгоиздания.

За разговором Вениамин Александрович действительно кормил нас превосходным ужином. Он кутался в стариковскую кофту, уже плохо передвигался по комнатам, но сохранял ясную память и удивительно четко формулировал свои мысли.

Вениамин Александрович ушел во тьму на 88-м году жизни. Под некрологом, напечатанным в № 19 «Литгазеты» от 10 мая 1989 г., стояли подписи М. Горбачева, Е. Лигачева, В. Медведева, А. Яковлева и других «сотоварищей», включая не только высоких литературных функционеров, но и Д. Лихачева, Д. Гранина, В. Быкова (одного из членов редакционной коллегии альманаха). И уже только по этому, казалось бы, незначительному штришку было заметно, что времена все-таки меняются.

Альманах «Весть» увидел свет летом 1989 г.

Вениамин Каверин, так много сделавший для того, чтобы появился первый независимый литературный альманах конца XX в., и стоявший у истоков литературных альманахов первой его четверти, не дожил до выхода «Вести» всего лишь около двух месяцев.

О Каверине писали многие его друзья и современники. На мой взгляд, главные черты его натуры определил Евгений Шварц: «Ни тени предательства, ни попытки бросить товарища в трудную минуту, отказаться отвечать на его горе мы не видели за все тридцать лет дружбы от Каверина».

 

Геннадий ЕВГРАФОВ