«Мы трамвайные вишенки страшных времен…»

Вынесенная в заголовок строка – из одного из последних стихотворений поэта.

Он родился в 1922 г., а ушел из жизни в 1996-м. В 1941 г. ушел на фронт, «не долюбив, не докурив последней папиросы». После войны его поколение испытало на себе все «прелести» борьбы «с космополитизмом», после смерти Сталина приветствовало хрущевскую «оттепель». Лучшие из поколения, как могли, сопротивлялись гниющему социализму при Брежневе, поверили в перестройку Горбачева, приветствовали Ельцина, а затем, разочаровавшись, отвернулись от очередного советского секретаря обкома, ставшего президентом посткоммунистической России.

Жили «вишенками страшных времен…» – дожили до новых, немало повидав на своем веку.

 

Слово и дело

Поэтическая и человеческая судьба складывалась у него не просто: он не доучился в ИФЛИ, воевал, писал непохожие ни на кого стихи. Известность пришла к нему позже, чем хотелось, – после «Кинематографа» (1970), хотя до этого уже были заставившие обратить на себя внимание сборники стихов «Стороны света» (1959) и «Земное небо» (1963). Он говорил, что стихи лично у него не существуют как нечто отдельное, а только как книги, которые представляют собой нечто целое и пережитое. Книги писались и складывались долго, но зато каждая из них – и выше названные, и «День такой-то» (1976), и «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом» (1981), и «Белые стихи» (1991) – становились событием, приковывая к себе любителей и ценителей высокой поэзии.

Несмотря на всю сложность поэтической судьбы, ему посчастливилось избежать ухода на много десятилетий в переводы, как Семену Липкину или Арсению Тарковскому. Но, как и все талантливые поэты, он отдал им свою дань, и на русском свежо зазвучали и Фернандо Пессоа, и Дюла Ийеш, и Бертольт Брехт, и другие зарубежные поэты.

Он не был ни бунтарем, ни диссидентом – поэзия и диссидентство разные вещи. Он защищал диссидентов – ставил свою подпись под письмами в их защиту, хотя отдавал себе отчет в том, что письма эти мало чем помогут преследуемым режимом людям, а могут только нанести вред тем, кто их подписывал. И наносили – не только Левитанскому, но и Самойлову, Балтеру, Чуковской и другим достойным писателям: их переставали печатать, выкидывали из планов книги, запрещали встречаться с читателями.

Поэтическое слово для него было делом, дело – словом. Сам поэтический взгляд Левитанского на окружающий мир, сама его поэтическая система отрицали реалии советской жизни. Ключом к личности поэта, как мне кажется, может служить известная формула Андрея Синявского – у него, как и у Синявского, были эстетические расхождения с советской властью. В условиях внешней несвободы он оставался внутренне свободным человеком, как и многие писатели его поколения – поколения 1960-х, вышученные и осмеянные некоторыми нынешними сегодняшними бесцензурными перьями, – мучительно преодолевая в себе искусы и соблазны советской эпохи. И как бы ни менялись времена, в которых Юрий Левитанский не существовал, а жил, он всегда оставался самим собой – равным самому себе, человеком высокой чести, долга и ответственности. И в непростыe ельцинскиe времена сохранил свою честность и неподкупность.

 

Номенклатурный переулок

Я познакомился с ним в начале 1980-х. Жил я тогда в Астраханском переулке, выходящем в Безбожный (Господи, прости! Лучшего названия для места, где жили многие деятели советской номенклатуры среднего разлива, власть придумать не смогла). В Астраханском жили писатели, в Безбожном – советская номенклатура. Когда Алле Пугачевой (как бы к ней ни относиться) в этом переулке предложили квартиру, она наотрез отказалась. Замам разных министров и прочим деятелям все было нипочем, они с удовольствием занимали (как сказали бы сейчас) элитные квартиры.

Давид Самойлов, когда я рассказал ему, что ушел из родительского дома и снимаю квартиру, маясь в ожидании кооперативной, предложил пожить на своей московской, поскольку сам он с семьей тогда практически все время обитал в Пярну и в столице бывал наездами.

Левитанский жил в том же доме, в соседнем жил Окуджава, напротив – Луис Корвалан, как писали унылые советские газеты, в результате неимоверных усилий советского правительства и «лично Леонида Ильича вырванный из лап Пиночета», а если говорить простым языком – освобожденный из концентрационного лагеря Досон чилийскими властями и вывезенный в обмен на Владимира Буковского советскими (операцию осуществляли соответственные органы) в столицу нашей родины. По которой тогда ходила такая частушка:

Обменяли хулигана

На Луиса Корвалана.

Где бы взять такую б…,

Чтоб на Брежнева сменять.

Вообще, соседи были славные. Рядом с домом, с которым поселили генсека чилийской компартии, Моссовет выделил две квартиры (из которых потом сделали одну) эксцентричной наследнице самого богатого грека на земле Кристине Онассис, полюбившей простого (?) хромого совслужащего Сергея Каузова, которого многие считали сотрудником КГБ.

 

«Какова Шаура, такова культура»

Более остроумного человека, чем Левитанский, я на своем веку не встречал. После одного из его творческих вечеров в ЦДЛ мы разговорились о миллионных тиражах бездарных Маркова или Софронова и мизерных – Мандельштама или Ахматовой, которых к тому же можно было купить либо только в «Березке», либо на «черном рынке». Юрий Давидович обронил: «Ну что вы хотите, Гена, какова Шаура, такова культура» (поясняю: в 1965–1986 гг. бывший учитель из Белоруссии, не шибко разбиравшийся в культуре, заведовал именно Отделом культуры ЦК КПСС). Помню, тогда же я показал ему «тамиздатовское» издание Льва Лунца, уехавшего в Германию в 1920-е гг. Левитанский усмехнулся в седые прокуренные усы и проронил: «Ну, вы же сами знаете, два мира – два Шапиро» (Генри Шапиро в те годы был московским корреспондентом американского агентства «Ассошиэйтед пресс», а Аркадий Шапиро – администратором ЦДЛ; как говорится, почувствуйте разницу – тем не менее оба были личностями почти что легендарными, каждый в своем деле, конечно).

А вот еще две шутки Юрия Давидовича, которые приводит Марк Поповский (эмигрировал в 1977 г.) в своей книге «Семидесятые»: «Вся наша фронда за счет Литфонда» и «Будем лживы – не помрем!».

Говорят, если человек талантлив, он талантлив во всем. Левитанский не только писал хорошие стихи, он еще и очень хорошо рисовал красками.

Когда Самойлов приезжал из Пярну, к нему спускался Левитанский (Д. С. жил на втором этаже, а прямо над ним, на третьем, жил Ю. Л.). И начинались разговоры за жизнь. Если за накрытым столом сидели еще гости, обычное достаточно скромное советское пиршество переходило в роскошное словесное – оба были великими остроумцами и острословами, на иронию и шутки не скупились, и каждый старался перещеголять другого.

Однажды Ю. Л. подарил Д. С. небольшую картинку – зимний пейзаж, выписанный так, как может быть выписан он только рукою талантливого художника-поэта. Самойлов повертел картинку в руках и обратил внимание на дарственную надпись: «А эту Зину звали Анной…». Левитанский спародировал строку стихотворения своего товарища: «У зим бывают имена» («А эту зиму звали Анной, /Она была прекрасней всех»). Самойлов улыбнулся, пошел доставать коньяк, и мы все выпили – и за «Зин», и за «Анн», и за всех знакомых и незнакомых женщин.

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», – писал поэт в ХIХ в. Поэт Левитанский посетил сей мир в веке ХХ. Тот, от которого все зависит в этом мире, одарил его неповторимым поэтическим талантом и чувством юмора. Они противостояли всем ужасам и трагедиям нашего «прекрасного и яростного» мира. Ирония помогала выстоять в непростых жизненных ситуациях. А они при советской власти росли, как грибы после дождя.

Поэт так устроен, что по-особому видит мир, который и стремится запечатлеть в слове. Юрий Левитанский был Мастером, ему это удавалось.

Остроумие в жизни, естественно, проявлялось и в поэзии, свидетельством чему стала книга пародий на поэтов-современников самых разных направлений – от Солоухина до Слуцкого – «Сюжет с вариантами», которую можно поставить в один ряд с давно уже ставшими классическими пародиями Александра Архангельского.

Когда мы соседствовали в одном подъезде на Астраханском, Юрий Давидович иногда приглашал меня к себе, иногда забегал ко мне за пустячными бытовыми мелочами (он был совершенно безбытовым человеком). Иногда мы засиживались за водкой, если она была в доме, иногда просиживали за кофе. Хорошо помню одно из его посещений, когда, листая очередной изданный справочник Союза писателей СССР, лежавший на журнальном столике, он, искренне удивляясь, говорил: «Понимаете, Гена, ну не может быть около 2000 поэтов даже в такой большой стране, как наша. Ну, 10 – еще куда ни шло, ну максимум 20. Но чтобы две тысячи…». Как правило, вели разговоры на самые разные темы, но в основном о литературе. Разумеется, говорил больше он, а я внимал, стараясь как можно больше запомнить, чтобы вечером записать в дневник.

Вот несколько из этих записей.

 

С чего начинается искусство

Мы сейчас громко и всерьез заговорили о чести, нравственности, этике. И слава богу! Мы же помним время, когда слово «искренность» было почти под запретом – многим известна история со статьей Померанцева «Об искренности в литературе» и разгром, последовавший затем. Теперь мы не только говорим об этом в открытую, но нас даже подталкивают об этом говорить. По сути дела, это есть азы, то, с чего начинается человек, человечность и, тем более, литература и искусство. Они не существуют без понятий нравственности, этики, правдивости, честности, искренности. Я не знаю выдающихся произведений, которые зиждутся на безнравственности, на бесчестности, на неискренности и т. д.

В силу многих причин… мы, в самом деле, свыклись со многими вещами, удивляющими нас сегодня. Как же так, непорядочность, нечестность, спекуляция, взяточничество, бог знает что процветало на нашей земле, в нашем отечестве в разных сферах, в разных кругах. Это, конечно, ужасно, и как прекрасно, что сейчас идет с этим борьба. Постыдные явленья затронули и сферу искусства, и это в тысячу раз ужаснее, нежели когда речь заходит, скажем, о торговле или иной какой-либо сфере человеческой деятельности.

 

В искусстве нет прогресса

В искусстве, как известно, нет прогресса. Количеством в этой сфере деятельности человека ничего не измеряется, талантливых поэтов – единицы, а не сотни, как мы привыкли считать – 300 поэтов, 500 поэтов. Меж тем некое развитие все же происходит. Но в последние годы и здесь проявились и стали очевидны явленья, которые мы ныне именуем застойными. Возникает порой ощущенье, что поэзия кончилась, что она не нужна. Было время, когда и Блоку казалось, что поэзия кончилась, было такое ощущенье и у Ахматовой. Но сейчас для ощущенья такого рода есть, пожалуй, и объективные основанья – развитие в самом деле не происходит. В последнее время в поэзии возникло и распространилось явление, которое я бы назвал копиизмом. Многие стихотворцы работают ныне как копиисты, порой и талантливые, и копии, созданные ими, тоже талантливы, порою почти не отличимые от оригинала. И все-таки это копии. А в искусстве, и в поэзии в частности, повторенье, пусть и талантливое, – бесперспективно.

 

Двойные стандарты

Сегодня восстанавливаются утраченные ценности и порядка теоретического, и живые реальные ценности литературные, которых мы себя доселе лишали. Это было проявлением той же бесхозяйственности, что и в любой сфере экономики, производства, науки. Мы с необыкновенной и непонятной щедростью отдавали на откуп кому-то наши истинные богатства духовные, в частности литературные, поэтические. Возвращая их себе, мы делаемся богаче, делаем богаче свою культуру.

Одновременно продолжают выходить книги и собрания сочинений, не представляющие высокой литературной ценности и получающие, тем не менее, высокую оценку критики, или, в лучшем случае, просто замалчивается сам факт, что серость торжествует снова и снова, продолжая заполнять собою прилавки наших книжных магазинов. Думаю, что именно на это, последнее, должны быть, в первую очередь, направлены энергия и темперамент наших ревнителей объективности оценок в литературе.

 

«Каждый выбирает для себя…»

В свои шестьдесят Левитанский был красив, известен, но несчастлив в личной жизни (одно совершенно не предполагает другое). И все же в конце жизни ему повезло: он женился на любящей его преданно, самозабвенно и искренне молодой женщине, которая и скрасила его последние годы.

Он умер в одночасье, в четверг, 25 января 1996 г. от сердечного приступа, выступая на «круглом столе» московской интеллигенции, проходившем в мэрии. Он говорил преимущественно о трагедии чеченской войны. Как и год назад, в самый разгар военных действий, когда президент Ельцин вручал ему Государственную премию России по литературе за сборник «Белые стихи». Принимая премию, поэт, не идя ни на какие компромиссы с совестью, заявил, что война в Чечне безнравственна и что он не может смириться с гибелью мирных жителей.

Он всегда был честен перед собой, перед поэзией, перед жизнью. И при встрече лицом к лицу с высшей государственной властью сказал без всякой оглядки на торжественность момента, время и место действия, там, где этого не ожидали. В Кремле, где присутствовали высшие чины тогдашней российской номенклатуры и те избранные, представлявшие, по мнению власти, московскую интеллигенцию.

Не в его силах было начинать и останавливать войны. Но он считал своим правом говорить о кровопролитии то, что он думает, – невзирая ни на какие номенклатурные должности и лица.

Каждый выбирает для себя… Российская власть, хотевшая как всегда услышать от облагодетельствованных ею привычные слова благодарности, услышала то, что услышала. Это был поступок. И я думаю, что не ошибусь, если скажу, что ни президент, ни кремлевская челядь к такой «благодарственной речи» не были готовы. Поэт не мог удержаться и в лицо этой самой (неправедной) власти высказал то, что наболело и терзало совесть.

Еще год его мучили сердечные недомогания. И на «круглом столе», несмотря на нездоровье, он опять говорил о том, что занимало его мысли, – говорил ярко, страстно и убежденно (но когда, кого и где убеждали слова, даже если это выстраданные слова поэта?), так, как он умел говорить. В середине речи запнулся – сердце не выдержало… «Скорая» приехала не скоро, но если бы даже и не опоздала, сделать уже ничего было нельзя – Юрий Левитанский умер мгновенно. Смерть всегда внезапна и неожиданна – она выбирает кого, когда и как, но не выбирает – где…

 

Прощание с Левитанским

Мой товарищ Саша, старший сын Д. Самойлова, знавший поэта с детства, позвонил мне в субботу. Сказал, что прощание состоится в воскресенье в ЦДЛ.

Мы встретились на Красной Пресне. День был светел и ясен. Замороженное солнце недвижно висело в зените. От январского холода перехватывало дыхание. Белый искристый снег хрустел под ногами. Через несколько минут мы были на улице Герцена.

Траурная панихида шла в Малом зале. Еще один атавизм, оставшийся от советских времен, – с кем прощаться в Большом, с кем – в Малом. Все зависело от чинов и званий. Правда, с кем-то из больших писателей в 1990-х прощались и в Большом. Не знаю, почему с Юрием Давидовичем не получилось, но ему уже было без разницы. Его единственное звание было Поэт. Дается оно от Бога – признается людьми и редко начальством.

Одинокий Левитанский лежал в гробу, гроб стоял на пустой сцене. Сцена была освещена, в самом зале царил полумрак. В зале было много народу, все стояли впритирку друг к другу. Еле-еле мы приткнулись возле самых дверей.

Через некоторое время услышали шепоток: «Гайдар, Гайдар…» Люди есть люди. Даже на похоронах. Часть зала какое-то мгновенье наблюдала, как в зал бочком протискивался бывший вице-премьер России, приехавший почтить память поэта. Говорили, что в последние годы они дружили.

Церемонией распоряжался товарищ Юрия Давидовича, драматург и прозаик Юлиу Эдлис. Люди подходили к гробу, задерживались на мгновенье, и в какой-то страшной тишине, накрывшей зал, клали цветы. Из коллег Юрия Левитанского по цеху помню Евтушенко, Вознесенского, Поженяна, Соколова. Пришел проститься Сергей Есин – тогдашний ректор Литературного института, где Юрий Давидович преподавал в последние годы литературное мастерство. Ни одного из мало-мальски известных шовинистов в Малом зале не было. Никто из них не пришел проститься с выдающимся русским поэтом еврейского происхождения, числившимся ими в националистическом угаре по разряду «русскоязычных». В котором уже пребывали Пастернак, Мандельштам, Бродский и тот же Самойлов.

Начались выступления. Говорили, как всегда, когда уже ничего вернуть нельзя, много хороших слов, но Левитанскому было уже все равно – он «отстрадал, и довольно…» (строка из стихотворения Д. Самойлова «Выйти из дому при ветре…»). Может быть, поэтому я не особо вслушивался в слова…

Евтушенко стал читать стихи. Свои. Вознесенский в зал произнес, что в этот скорбный день должны звучать только стихи Левитанского. На душе стало муторно. Не дожидаясь конца траурной церемонии, мы с Сашей выбрались из зала. Все так же светило солнце. Все так же перехватывало дыхание от морозного воздуха. По занесенной снегом улице по своим житейским делам спешили москвичи. Угрюмый каменный ЦДЛ за спиной был мрачен и равнодушен – за свою жизнь он видел столько прощаний…

Мы дождались, когда отлакированный, блестевший на солнце гроб с телом поэта вынесли из здания и неловко засунули в узкое чрево черного траурного автомобиля. Кто-то хлопнул дверцей, и черный траурный пикап медленно покатил по улице Герцена к последнему человеческому приюту. В этот миг что-то и во мне, и вокруг меня изменилось. Я не сразу осознал – что. Мы посмотрели с Сашей друг на друга и вдруг все поняли:

– Что происходит на свете?

– А просто зима…

– Чем же все это окончится?

– Будет апрель.

– Будет апрель, вы уверены?

– Да, я уверен.

Я уже слышал,

и слух этот мною проверен,

Будто бы в роще сегодня

звенела свирель.

– Что же из этого следует?

– Следует жить!

Мы развернулись в сторону метро и поехали пить водку. Вечером я открыл томик стихов Левитанского. Перечитал и вдруг понял, что изменилось во мне и вокруг: с уходом Юрия Левитанского уходила эпоха, с которой я был связан.

 

Геннадий ЕВГРАФОВ

 

P. S. В 1996 г. я привел вдову поэта Ирину в издательство Х.Г.С., с которым я сотрудничал в то время как редактор. Мы достаточно быстро подготовили рукопись к печати, но книга шла очень долго – у издательства были разные проблемы. Мы не отступали и терпеливо дожидались. Книга вышла в 1998 г. Это было первое посмертное, почти полное, издание поэта.