«В синагогу я в первый раз попал в Америке»

Телеведущие Андрей и Кирилл Эйхфусы в рамках еженедельной информационно-развлекательной программы STMEGI TV – «2 КадрА» навестили еврейского мэтра русского шансона в его загородном доме и поговорили с ним о том, чем кормили эмигрантов за «израильским» и «американским» столами в Вене, какую песню братья Полярники слушают после полстакана водки и чью кассету Б-г сбросил артисту с неба.

 

Мама не вернется из Анапы

– Давайте поговорим о более ранних этапах вашей профессиональной карьеры. Где проходило ваше детство?

– В Салтыковке под Москвой. Папа с мамой каждое утро уходили в медицинский институт на учебу, а я гулял. Нянька засыпала, я убегал. Между дорогой и домами была канава, однажды я туда провалился. Весь промок, страшно испугался, боялся выбраться оттуда. Потом все-таки вылез, и как раз мама с папой идут, приехали из Москвы на электричке. Мама отшлепала меня и сказала: «Ты не должен никуда уходить со двора, видишь, что могло произойти? Ты мог утонуть в этой луже!» Это был очень серьезный разговор. Точнее, это был последний разговор, потому что через некоторое время мама попала под поезд и погибла. Когда мама погибла, мне сказали, что она уехала в Анапу. За год до трагедии мы с ней были в Анапе на отдыхе, и я надеялся, что она скоро приедет за мной, повезет на море…

– Кто вас воспитывал потом?

– Бабушка и дедушка. Я стал жить вместе с ними в восьмиметровой комнатке, но в настоящей Москве, на углу Шаболовки и Калужской. Папа жил отдельно, через некоторое время он женился, потом у него родился сын. Папа со мной особо не гулял, в парк или зоопарк не водил, но приходил часто. Однажды он принес трофейный аккордеон, что сыграло главную музыкальную роль в моей жизни. Родительские функции выполняли бабушка и дед. Бабушка водила меня в кинотеатр «Авангард», в котором шли одни и те же фильмы, и я раз по десять пересмотрел «Бродягу» и «Судьбу барабанщика».

 

Антисемит Исаакович

– Когда вы поняли, что ваша семья не просто советская, а еврейская?

– Папа на эту тему никогда со мной не разговаривал. Бабушка с дедушкой между собой общались на идише. У нас все в семье выходцы с Украины, кроме меня. Дедушка из Кировограда, бабушка жила в Черкассах, отец родился в Кировограде, маму мою он встретил в Нежине. В доме была маца, я ее намазывал вареньем. Уже потом узнал, что есть Рош ха-Шана, Песах, Шавуот, Суккот, Симхат-Тора. Бабушка, когда состарилась, говорила мне: «Лешано або бе-Иерушолаим» (ивр. – «В следующем году – в Иерусалиме»).

Надо понимать, что я – продукт советского времени, эпохи полнейшего атеизма. Папа был главврачом, членом партии, дома разговоров о религии не шло. В синагогу я в первый раз попал в Америке. В музучилище у меня был товарищ Натан Пинсон, он пытался перейти через границу в Финляндию, чтобы оттуда попасть в Израиль. Отсидел, уехал, стал ортодоксальным иудеем. Я уважаю верующих, но сам не сумел прийти к каким-то высшим силам. Верю в хорошие отношения, любовь и светлое будущее, о котором было написано на всех московских транспарантах.

Великая Отечественная вой­на сравняла все национальности, главной задачей было не умереть и не погибнуть. В нашем дворе жило полсотни детей, вокруг – двухэтажные бараки, все фронтовики, не было разграничений на национальности. Позже национальный вопрос стал проявляться всё чаще. Мы переехали в квартиру на Ленинском проспекте. Там было 12 подъездов, и ребята все разные: русские, татары, украинцы. Я гулял с пацанами, и парень, который недавно вернулся из колонии, говорит: «Так ты еврей?» Мой приятель машет рукой: «Не, он цыган», а я настоял: «Я еврей». Но в дальнейшем пришло ощущение, что слово «еврей» – это пощечина.

– О каком времени идет речь?

– Конец 1950-х – начало 1960-х. В музыкальной школе я сдавал очередной экзамен, и в комиссии был Владимир Иванович Платонов, заведующий отделением. Он спросил: «Как твое отчество?» – «Михаил Захарович». Платонов пробормотал: «Лучше б был Михаил Иванович». Я сыграл, получил пятерку на экзамене, потом рассказал всё бабушке. Она разозлилась: «Какой антисемит, какая сволочь!»

В 1990-х я приехал из Америки, и мне предложили поучаствовать в телепередаче – пройтись по местам, связанным с детством. Мы отправились от Калужской площади к французскому посольству, ниже по бывшей Якиманке и пришли к этой школе – 7-я школа Ленинского района, теперь она называется Детская музыкальная школа им. Глиэра. Заходим, нас приглашают в школьный музей: «Там вы и Вячеслав Добрынин». Встречает меня человек, лицо знакомое. Представляется: «Я Платонов. Я тогда был неправ. И вообще, я не Владимир Иванович, а Владимир Исаакович».

– Покаялся.

– Были и другие случаи. Мы уже были в процессе подачи документов на выезд, и я устраивал сына в ближний детский сад. То ли при МИДе, то ли при другой государственной организации. Пришел, а нас не взяли. Жора Гаранян, руководитель ансамбля «Мелодия», поинтересовался у директора детсада, в чем дело. Та бухнула: «У нас нет еврейских детей». Но все эти истории – считаные в моей жизни, у меня друзья самых разных национальностей, мы никогда не делились на тех и этих.

Не давали песне литься

– В США вы уехали из-за антисемитизма?

– Мы уезжали не «туда», а «отсюда». Не антисемитизм послужил толчком, нет. Я понимал, что он существует и что есть два вида: государственный и народный. Народный – «ты – жидовская морда», а потом вместе выпили бутылку водки. Государственный – завуалированный, прикрытый. В материальном плане я был в порядке, перед эмиграцией руководил знаменитейшим ВИА «Лейся, песня». Мы выпустили пять миллионов пластинок. «Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края» звучало на каждом углу. При этом по телевидению «Лейся, песня» показали один-единственный раз. Нам закрывали маршруты, снимали с концертных программ.

– Почему?

– Мы не играли песни, восхваляющие власть, не пели «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым», а пели о любви. Я почувствовал, что не хочу, чтобы система влезала в мою душу, знала, с кем я вижусь, с кем я не вижусь, сколько зарабатываю и какого цвета носки ношу. Меня никогда не выпускали за границу, даже на какой-нибудь болгарский фестиваль. А я хотел увидеть джаз-клуб на Четвертой улице и не хотел, чтобы мои дети пошли служить в Афганистан.

Папа с женой были против отъезда, мы даже не разговаривали долгое время. Он повторял: «Ты под хозяином работать никогда не сможешь! Да там стреляют на улицах! Да там пластмассовые деревья!»

Занимались отъездом мы два с лишним года. Не могли получить вызов, потом я позвонил другу в Америку и прямым текстом сказал: «Ко мне не приходят вызовы». В течение недели я их получил шесть! Датированы они были разными числами. В 1981 г. мы эмигрировали.

 

«Молодой человек, вы попали…»

– Но не в Израиль.

– Мы прилетели в Вену, нас разместили в гостинице и утром пригласили на завтрак. Стояло два длиннющих стола. Один был накрыт очень богато: бутерброды, разносолы. Второй стол поскромнее – йогурт, хлеб, маслице. На первом написано: «Для граждан, отъезжающих в Израиль», на втором: «Для граждан, отъезжающих во все остальные страны». Понимаю ситуацию, не жалуюсь, но меня это кольнуло.

– У вас было ощущение, что в эмиграции вы завоюете Америку? Как минимум русскоязычную ее часть?

– Еще раз повторю: мы ехали не «туда», а «отсюда». Я понимал, что никто меня не ждет. Мне было 32 года, молодой здоровый парень. Если удастся, буду делать то, чему учился. Если нет – буду водить грузовик или страховку продавать.

В Нью-Йорке мы поначалу поселились у друга Вадика. Я из чемодана достаю сувенир – пол-литра «Столичной», больше вывезти нельзя было. Вадик улыбается, открывает холодильник, а там трехлитровая бутылка этой же водки. Да, в Америке с продуктами было неплохо. Вадик работал в ресторане «Садко», там пели Люба Успенская, Марина Львовская. Он говорит: «Пойдем, побудешь вечерок». Мне стульчик поставили, сижу тихо, и тут официант подходит: «Ваши друзья отмечают день рождения и вас приглашают». Указывает на стол – там сидят Нина Бродская с мужем, Анатолий Днепров и Борис Сичкин. Дядя Боря протягивает руку: «Здрасьте, молодой человек. Я вас поздравляю, вы попали в полное го…но».

– Ободрил так ободрил.

– Первый заработок я получил благодаря Нине, прекрасной певице. Мы были знакомы до отъезда. «Одна снежинка – еще не снег, еще не снег», помните? В Америке она выступала в еврейских центрах, записала пластинку. Бродская говорит: «Мы хотим сделать гастроли по США. Поедешь? Давай соберем коллектив». Собрал несколько музыкантов, но потом выяснилось, что не хватает денег, и остался я один.

Сели мы в машину втроем: Нина, ее муж Владимир Богданов и я. Это было через две недели после эмиграции, у меня документов ноль. Поехали в Буффало, потом Канада. Думаю: «Как же мы через границу поедем? Меня ж повяжут». Богдаша улыбается, подъезжаем к канадской границе, выходит черный полицейский-красавец с золотыми звездами и пистолетами. Пролистал водительские права: «Are you Russians? Go ahead». И мы поехали в Канаду. А когда мы возвращались обратно из Торонто, на границе никто не вышел. Я получил 1700 долл., купил дубленки детям и себе электроорган.

 

Спасибо, Саша Розенбаум

– Когда вы начали не только аккомпанировать, но и петь?

– В музучилище был хор, общий вокал, гармония, сольфеджио. Мы все пели, для меня правильно исполнить мелодию – не вопрос, но до эмиграции я был музыкантом. Сегодня с одним человеком выступаешь, завтра – с другим, в любой тональности для любой национальности. Это был график Москонцерта, тебе давали ноты, ты приезжал на площадку. Играешь и начинаешь ритм ломать под джаз.

Я немножко пел, работая в магаданском ресторане. Иначе нельзя: приходят моряки, рыбаки, строители, все хотят определенные песни и готовы за это платить. В Америке нам с камчатским приятелем, великолепным тенором Семеном Макшановым, предложили работу в ресторане «Русская изба». Там была швейная фабрика, потом разорилась, на этом месте открыли ресторан. Ну, ресторан – громко сказано, там было мест 25, пара длинных столов, клеенчатые скатерти в клеточку. Ресторанчик при этом был популярный. Хозяин из Одессы – очень колоритный человек по имени Гриша Бурдя. Потрясающе готовил, потом садился возле сцены, слушал и подпевал. Макшанов пел и по-русски, и по-английски. Работали мы по выходным, Гриша платил каждому по 40 долл. за вечер. Нежданно-негаданно Семен простудился. Разговаривать не может, не то что петь. Звоню Грише: «Сегодня не выступаем». Он кричит: «Ты с ума сошел? У меня полный зал, приезжай».

– Хозяин – барин.

– Приехал, начинаю играть. Гриша сперва сам пел, а потом его стали на кухню звать. Остался я один. И – запел. Песен знал много, я в детстве засыпал под исполнение «Таганки» папой и сокурсниками. Смотрю: нормально. Деньги несут. Вот так я стал артистом.

– В песне про толстого фраера вы поете: «Спасибо, Саша Розенбаум, далекий, незнакомый друг». Как вы узнали о его творчестве?

– Надо сказать, что его кассета – абсолютное везение для меня, как будто Б-г ее с неба сбросил. 1984 год, информация из СССР в Нью-Йорк никакая не приходила вообще. Туристов не было, иногда мог зайти в ресторан случайный сотрудник посольства. И вот однажды соседи приносят кассету: «Тут какой-то парень по фамилии Розенбаум поет – один, под гитару. Говорят, очень популярен». Я послушал – золотое дно. Одесская тема, питерская тема, что ни фраза, то драгоценный камень. Побежал в студию, сделал аранжировки и спел. «Атаман» стал моим вторым альбомом, он порвал всю эмиграцию. Там много было еврейского колорита, немножко хулиганского. Это то, что в тот момент было нужно аудитории. Интеллигенция, автомеханики, продавщицы – все этот альбом купили или переписали.

37 тыс. долл. долгов

– Через несколько лет этим песням подпевали зрители на ваших гастролях в СССР. Что этому предшествовало?

– К тому времени я переехал из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, работал в крутых ресторанах и ночных клубах. Платили прилично, мы смогли купить дом в хорошем районе. Я залез в ресторанный бизнес, стал партнером ресторана «Атаман». Но если на тебя идет народ, это еще не значит, что можно отбить расходы. В результате в канун моих первых гастролей в 1990 г. у меня было 37 тыс. личных долгов. Меня несколько раз звали выступить в СССР, но я боялся. Уговорил бизнесмен Леонард Лев, серьезный человек, который уже в те годы летал в Москву. Он связался с Госконцертом, Иосиф Давыдович Кобзон поддержал. А мне снились сны – я иду по мосту и на самой середине бегу обратно. Всё-таки наш отъезд был нелегким.

– Несколько лет вы жили на две страны.

– Я не мог определиться. По американским меркам успех должен быть стабильным, прочным. А тут – рывками, люди внезапно поднимали очень большие деньги. Первые годы я снимал апартаменты в гостинице «Пекин», но всякий раз, возвращаясь в Лос-Анджелес, говорил ребятам, особенно бизнесменам: «Езжайте туда, там сейчас всё только развивается».

 

Белая горячка Полярников

– Как вы познакомились с братьями Полярниками, которые повлияли на ваш репертуар?

– Эти два человека отсидели огромные сроки. Никого не ограбили, ничего не украли, не аферисты. Из хорошей семьи, мама была заслуженным учителем. Они оказались в страшной машине судьбы, жернова которой их перемололи. Еще живя в гостинице «Пекин», я искал папку для бухгалтера, чтобы нужные документы положить. Роюсь, мне приходит масса писем, кассеты, диски. Смотрю – симпатичная, коленкором обшитая папка. Открываю, а там письмо Александра Полярника. Начинаю читать: человек сочинял для меня песни 17 лет, потому что был влюблен в мое творчество. У него брат-близнец, они в тюрьме и на воле придумывали тексты, мелодии и даже сюжеты для клипов. Талант не от образования, а от Б-га. Тогда я позвонил в Череповец: «Можно Александра Полярника?» – «А кто это?» – «Шуфутинский». И Саша – это был он – кричит: «Белая горячка!» Пригласил я их к себе, мы отправили деньги на билеты. Всю ночь братья пили в поезде, мой управляющий встретил их на вокзале и при помощи носильщиков погрузил в тележку.

– Красавчики.

– Потом я с ними разговорился. Пьют, работы нет. Я предлагаю: «Давайте зарегистрируем вас в РАО, охрана авторских прав, будете получать отчисления за песни». Они ни в какую: «К ментам не пойдем!» Уговорил в результате. В гостинице братья немножко пришли в себя и попросили по полстакана водки: «А можно, вы поставите песню „Амнистия“?»

– «И откроют врата для нас, и опять перехлест дорог…»

– Хорошая песня с жестким содержанием. Гости пили водку и рыдали.

– Какая ваша любимая песня на стихи Полярников?

– «Я поеду на юг». Музыку написал Игорь Зубков, мой постоянный соавтор, он композитор потрясающий. На концертах в равной пропорции просят «Третье сентября» и «Я поеду на юг». Но уж очень она депрессивная: «Ах, какой белый снег, ах, какой белый снег за окном! Сколько ж вышек стоит в этом царстве снегов окаянном?» Начинаешь представлять, как везут по снегу покойника. Не песня – слеза.

 

Таблетка бессмертия

– Коронавирусные ограничения на ваше творчество повлияли?

– Очень существенно. Все концерты отменились. Я могу себе позволить какое-то время не работать, но пострадали сотрудники, которым я плачу постоянную зарплату, пострадали зрители. Сейчас начинается разворот: в залы пускают по 500 человек. У меня полный зал продан, а что с остальными зрителями делать? Я за это время песни записывал, выпустил альбом. Морально вся эта ситуация убивает, ты постоянно переживаешь.

– Чем вы гордитесь в профессиональном плане?

– Иногда я пою для 20 человек, а иногда – для 20 тысяч. Диапазон аудитории широкий, практически дети приносят на сцену цветы. Говорю: «Милые, песня ж недетская, откуда вы ее знаете?» – «Мама с папой слушают». Недавно у моей невестки был день рождения, в ресторане проходят мимо меня две 16-летние девчонки: «О, Марджанджа! Вы крутой». Если они знают меня по двум-трем песням – а у меня их 500, – наверное, они меня и в дальнейшем не забудут. Мне это нравится.

– Если б вам на ладонь положили таблетку бессмертия…

– А поделить на две части можно?

– Нельзя.

– Тогда б принял, конечно.

 

Записал Андрей ЭЙХФУС (jewishmagazine.ru)

 

Человек-шансон

Михаил Шуфутинский родился 13  апреля 1948 г. в Москве. Окончил музыкальную школу по классу баяна и Московское музыкальное училище им. М. М. Ипполитова-Иванова по специальностям «дирижер», «хормейстер», «преподаватель музыки и пения».

С 1971 по 1974 г. работал в магаданском ресторане «Северный», исполнял песни Александра Вертинского и Петра Лещенко.

В 1974 г. стал руководителем ВИА «Лейся, песня».

В 1981 г. эмигрировал с семьей в США. Там выступал в ресторанах, записывал альбомы, преуспел в ресторанном и шоу-бизнесе.

В 1990 г. впервые после эмиграции приехал в СССР и дал несколько концертов.

В 1997 г. написал автобиографическую книгу «И вот стою я у черты…».

В 2003 г. переехал в Россию на постоянное место жительства.

Участник ежегодной национальной премии «Шансон года» в Кремле.