«У художника в России сегодня нет выбора»

Постановщик спектаклей по русской классике и одного из самых успешных сериалов последнего года любит братьев Коэн и не верит в башни из слоновой кости. Эксклюзивное интервью известному режиссеру и многолетнему автору «Еврейского журнала» Артему Виткину: ради чего можно отказаться от своего имени, почему интернет-аудитория способствует развитию отечественного кино и как товарищ Сталин помешал будущему режиссеру окончить ВГИК.

 

Готов начать всё заново

– Из каких евреев будете? Знаете, у кого-то предки из Одессы, у кого-то – из белорусского местечка или из элитарной Литвы…

– Мой дедушка был киевлянин из еврейской семьи и приехал в Москву учиться. Увлекся ядерной физикой, строил первые ускорители.

– Как же вы с дедушкой-физиком стали лириком?

– Дело в том, что по линии отца в моем роду все мужчины – по художественной части. Мой отец был художником-живописцем, дед – художником и архитектором, прадед – архитектором, дядя – скульптор. Практически все мои родственники по этой линии, тбилисские армяне, были так или иначе связаны с искусством. Видимо, я пошел в эту породу, хотя знаком с ними понаслышке: родился в Москве и впервые увидел Тбилиси в 1987 г.

– А как вы пришли в театр?

– Я окончил 59-ю школу им. Гоголя в Староконюшенном переулке, в которой училось много известных людей, в частности Ростислав Плятт, Владимир Буковский. У меня была замечательная учительница русского языка и литературы Роза Дмитриевна Щербакова. Она организовала школьный театр, и в 9–10 классах я принимал активное участие в его работе. Так всё и началось. Сперва я хотел быть актером, но уже в 17–18 лет понял, что скорее меня интересует режиссура, причем сначала это была режиссура кино. Но ветер не дул в мои паруса. Я поступал на режиссерский факультет ВГИКа, и с третьего тура меня турнули. В итоге я окончил ГИТИС.

– За что турнули?

– В тот год мастерскую набирали пионеры советского кино Александр Столпер и Ефим Дзиган. Всё шло отлично, пока на коллоквиуме я не придумал этюд, где фигурировал портрет Сталина. Мой герой, ветеран, украсил свою металлоремонтную конуру вырезками из журналов, и там был этот треклятый портрет. Ефим Дзиган, принимавший у меня экзамен, прошел ГУЛАГ, о чем я, естественно, не знал. Он очень разнервничался, стал глотать валидол: быть не может, чтобы портрет палача-Сталина в наши дни (была середина 1970-х) висел пусть даже в маленькой мастерской! А я тупо стоял на своем: нет, говорю, я видел такие портреты в будках, где тачали сапоги, крепили коньки, в кабинах грузовиков. Конечно, я не был адептом Сталина, скорее наоборот, но мы на этом деле схлестнулись с мастером, и я получил двойку.

– Как вы считаете, в какой момент вы стали, так сказать, мэтром? Какая работа вас им сделала?

– Это точно вопрос не ко мне. Я себя не чувствую мэтром: скорее учеником. Мне интересно учиться, люблю открывать для себя небывалые вещи, формы и темы, к которым раньше не прикасался. Я был бы рад, следуя старинной японской традиции, сменить свое имя, заново начать карьеру в театре или в кино. Но, к сожалению, именно в театре и в кино это сделать невозможно, потому что всё время соприкасаешься с другими людьми. Если бы я был художником, как мои предки, или писателем, я бы точно обнулил свой опыт и начал что-то делать под псевдонимом, который никому не известен.

– Хорошо, тогда попытаюсь зайти по-другому. Вы часто удостаивались премий и наград. Какая для вас самая ценная?

– Я не любуюсь наградами, это не в моем стиле. Свой подростковый нарциссизм я давно изжил.

– Вы пересекались с огромным количеством больших артистов. Знакомство и работу с кем могли бы выделить?

– Для меня самый увлекательный и, я бы сказал, сущностный опыт соавторства с актером – это наши работы с Максом Сухановым. Хлестаков, Сирано де Бержерак, Петруччо из «Укрощения строптивой», король Лир, Дон Жуан, Тартюф, граф Альмавива – это далеко не полный список, но каждая работа была настоящим приключением. Мы продолжаем с Максимом сотрудничать в кино. Наш творческий тандем – самый мощный опыт соавторства, который был в моей жизни. Хотя в разные годы я работал с прекрасными актерами, в том числе с Михаилом Козаковым: мы пересеклись в проекте «Борис Годунов».

С Михаилом Козаковым, кстати, вышла забавная история. Когда я стал думать над ролью Пимена, летописца, интеллектуала XVII столетия, в моем сознании сразу возник Михаил Михайлович как один из возможных вариантов. В юности Пимен был опричником Ивана Грозного, но потом отошел от службы, выбрал духовное поприще, путь культуры. Это для меня очень важная тема – экзистенциальный выбор интеллектуала. Я был уверен, что она важна и для Козакова.

Я решил позвонить, пригласить ММ на кастинг – мы были немного знакомы. Я не был уверен, что ММзахочет сниматься: проект независимый, с крошечным бюджетом. Кроме того, было известно, что Козаков не очень хорошо себя чувствует. Я был изумлен и посрамлен: Михаил Михайлович не просто откликнулся на предложение – он прочитал мне монолог Пимена наизусть, от начала до конца. Он стал репетировать со мной прямо по телефону, чего я совершенно не ожидал. Тогда видеосвязи еще не было, я слышал только прекрасный незабываемый голос ММ и по мгновенному подключению к роли понял, что другого Пимена просто быть не может, не должно, что к этому герою ММ шел всю свою жизнь. И «Борис Годунов» стал последней ролью Козакова в кино.

 

Жанр нашей жизни больно заковыристый

– Вы видели российский театр в 1970-е, 1980-е, 1990-е. На ваш взгляд, какие времена для него сегодня? Нет ли ощущения кризиса, стагнации?

– Отчасти театр – моделирующая система, с помощью которой можно понять, прочитать общество. Если бы я впервые приехал в неизвестную мне страну, я первым делом пошел бы в театр, чтобы понять, какие люди здесь живут, чем они дышат, чем отличаются от меня.

У нас очень сложное общество, и сложно сконструированный культурный пейзаж. Нельзя сказать, что это общество несовременное или архаичное: в нем очень разные страты и группы. Есть абсолютно современные люди, очень открыто и широко мыслящие, настоящие русские европейцы. Их реально много: если верить социологам, около 30%. Но рядом с ними существуют другие группы, те, что в силу многих причин совершают ретроградное движение. Эти группы стадиально отстают в культурном смысле.

Так вот, наш российский театр точно такой же. Есть театры продвинутые, современные, с очень ярким художественным языком, а есть заплесневевшие, протухшие и ретроградные, косные. Более того, даже под крышей одного театра могут быть спектакли выдающиеся, свежие по языку, и унылые, ветхие, будто их нафталином посыпали. Что интересно: аудитории этих театров и спектаклей почти не пересекаются.

Общество расколото по многим направлениям, и, я боюсь, этот фактор не осознается управляющей системой как проблема. Скорее наоборот: элита предпочитает иметь дело с неконсолидированным обществом – им легче манипулировать. С другой стороны, начальство явно не понимает ценность сложности, мечтает превратить общество в казарму, чтобы всех под одну гребенку и все шагали в ногу. Современное общество в принципе так не живет, а наше постсоветское еще и во много раз усложнено травмами войн, революций, репрессий – всем, что случилось в России в ХХ веке.

– Вы известны не только своими заслугами в театре и кино, но и яркой политической позицией: выступаете, подписываете письма. Не боитесь, что это будет вам мешать в творчестве? Нет ли последствий?

– Конечно, последствия многочисленны. В последний раз я работал в репертуарном театре в 2015 г., сделал два спектакля: «Безумный день» в Театре им. Вахтангова и «Вишневый сад» в Театре им. Пушкина. С тех пор у меня на большой сцене проектов не было. Я же приглашенный режиссер, вольный стрелок, меня зовут или не зовут работать.

За последние годы всё еще больше осложнилось. Но я думаю, что сегодня у художника в России в каком-то смысле нет выбора. Деградация политических, да и других институтов зашла так далеко, что, если ты пытаешься быть даже не лояльным, а нейтральным и молчишь в тряпочку, ты уже терпишь колоссальный нравственный урон. Любой художник – не только режиссер, но и писатель, актер – чувствует драматическую связь этики и эстетики. Это иллюзия, что можно спокойно заниматься искусством и при этом выносить нравственные проблемы за скобки. Иосиф Бродский хорошо сформулировал: эстетика – мать этики. Связь между ними кровная.

– То есть снова старый вопрос: «С кем вы, деятели искусства»?

– Просто ты не можешь заниматься искусством, если не думаешь, что происходит сегодня с твоей аудиторией, какие вещи табуируются, о чем можно говорить и о чем нельзя. Для театра и кино это, наверное, вообще один из главных принципов работы. Людям необходим свободный разговор, потому что без свободного творчества – и в искусстве, и в истории – общество не развивается, не может эволюционировать. В искусстве и в большом обществе одни и те же проблемы: как мы ощущаем свободу и несвободу, как различать правду и ложь, как заставить Левиафана соблюдать границы и т. д. Тут срабатывает принцип фрактала: проблематика, связанная с политикой и актуальной историей, обязательно проецируется на искусство.

– А если укрыться в башне из слоновой кости?

– Да нет никакой башни из слоновой кости, и нет никакого искусства ради искусства. Это всё смехотворные инфантильные игрушки. Если мы говорим об искусстве всерьез, то оно очень плотно соприкасается с реальностью, с тем, что происходит в жизни людей. Только тогда возможен серьезный разговор. Что возвращает нас к теме гармонии между твоей этикой и эстетикой. Если ты хочешь идти от одного важного проекта к другому, еще более важному, ты просто не можешь себе позволить быть лоялистом. Ты не можешь себе позволить даже быть нейтральным. И не понимать этого – значит быть слепым в нравственном отношении, не понимать вообще ничего из того, что происходит сегодня в стране и в головах миллионов людей.

– После ваших предыдущих работ было очень неожиданно увидеть ваше имя в титрах сериала «Топи». Казалось бы, совершенно не ваша история: «Кинопоиск», «Яндекс», трендовые платформы, жанровое кино… Как вы оказались в этом проекте?

– Дело в том, что Митя Глуховский написал четырехсерийную версию «Топей» в 2012 г. Я подключился к проекту в 2014-м. Собственно, мы познакомились по поводу этого проекта: Митя мне написал в Facebook и прислал сценарий. Я сразу откликнулся: отличная история, на 100% моя. Мы познакомились, подружились и стали искать продюсеров. Искали все эти годы, параллельно двигаясь в разных направлениях. Иногда кто-то проявлял интерес, потом этот интерес угасал. В итоге сменилась эпоха, появились интернет-платформы, возникла конкурентная ситуация, мы через знакомую продюсерскую компанию вышли на «Яндекс» (то есть на «Кинопоиск»). Ну и с этого момента всё закрутилось…

– «Топи» – безусловный мейнстрим с точки зрения киноязыка и формата. Как вам работалось в этом сегменте рынка?

– У меня не было необходимости напрямую сотрудничать с продюсерами «Яндекса», поэтому вопрос скорее к Мите Глуховскому и Володе Маслову – нашим креативным продюсерам. Они работали с «Кинопоиском» в плотном режиме. Насколько я знаю, было непросто: приходилось убеждать, настаивать на своем и т. д. Я благодарен ребятам, что они берегли мои нервы: я находился почти в тепличных условиях.

По-моему, у интернет-платформ правильный ход мысли. Они работают с интернет-аудиторией. Это совсем не та публика, что смотрит телек. У нас в России сегодня два народа: один живет и получает информацию в Интернете, другой по старинке зависит от телевидения. Эти народы по-разному видят мир, по-разному мыслят.

Понятно, что интернет-аудитория преимущественно состоит из людей молодых и среднего возраста. Они знают лучшие европейские и американские сериалы и фильмы, они очень продвинуты как зрители даже на уровне интуиции, их на мякине не проведешь. Они хотят смотреть более сложное кино, хотят видеть что-то многослойное, необычное по киноязыку. И это создает интересную ситуацию: интернет-платформы вынуждены конкурировать не только внутри страны друг с другом или с телеканалами, но и с лучшими зарубежными образцами тоже. Поэтому наш проект оказался ко двору.

– Да, рейтинг у «Топей» высокий.

– Потому что это кентаврический жанр: фильм всё время превращается, там целая система матрешек. Вам кажется, что это психологическая драма, потом драма превращается в триллер, в психоделический трип и т. д. Мне кажется, это похоже на нашу жизнь. В чистом жанре мы не преуспеваем, будь то экшен, или детектив, или комедия. Жанр нашей жизни больно заковыристый: в ней трагическое и смешное стоят рядом, без паузы, нет пространства между абсурдным и страшным, смешным и печальным. Так мы живем, поэтому и кино, которое мы делаем и смотрим, должно быть адекватно этой ситуации.

 

Свое, родное

– Классический вопрос о творческих планах: какие у вас мечты? На что хотелось бы замахнуться?

– Не буду говорить о том, что сейчас непосредственно в развитии, но могу приоткрыть свой портфель, вытащив из него два-три проекта. Мне бы хотелось сделать несколько актуализаций Шекспира. В русском переводе Шекспир звучит современно и классно, и сюжеты шекспировские, мне кажется, очень рифмуются с тем, что происходит в нашей истории. Например, с удовольствием сделал бы две пьесы – «Гамлет» и «Макбет»: допустим, пять и пять серий внутри одного сезона. Такой проект о проблемах, связанных с властью, с жаждой власти, сменой власти. Это очень важная тема: мы оказались в ситуации, когда управляющая система гораздо примитивнее объекта управления.

– Интересный тезис. Можете его немного развернуть?

– Люди военные или связанные со спецслужбами не понимают и не принимают сложных инструментов управления. Они считают, что нужно или запугивать общество, или манипулировать им, как человек манипулирует машиной. А общество не машина: оно живое. Получается странная инверсия: система перешла в автоматический режим и пытается управлять живым, сложным обществом, как если бы автомобиль пытался управлять шофером. Когда шофер теряет управление, возникает аварийная ситуация. Вот внутри этой аварии мы и находимся. Просто она растянута во времени.

Согласно кибернетике (еще Норберт Винер об этом писал), управляющий субъект должен быть сложнее, чем объект управления. Скажем, у ребенка нет накопленного опыта и достаточной информации, поэтому взрослому приходится им руководить. А вот управлять женщиной как ребенком уже значит быть в нездоровых с ней отношениях. У нас как у общества сейчас нездоровые отношения с управляющей системой. Мне интересно об этом размышлять.

– Расскажете еще про какой-нибудь проект?

– Я давно ношусь с идеей антологии по трем романам братьев Стругацких: «Отель „У погибшего альпиниста“», «Жук в муравейнике» и «Гадкие лебеди». Три сезона, три сериала. Это непростой проект: у Стругацких замечательная философия, интересные миры, оригинальные персонажи, но очень слабый сюжетный позвоночник. Чтобы сделать их романы киногеничными, сценаристы должны потрудиться.

– Вы чувствуете связь с еврейскими корнями? Они каким-то образом проявляются в вашем творчестве и жизни?

– Думаю, да. Например, в театре я поставил все лучшие пьесы Гарольда Пинтера. Я очень чувствую этого драматурга, причем, мне кажется, в большей степени именно как англичанина с еврейскими корнями. Осип Мандельштам – любимейший поэт. Борис Пастернак, Исаак Бабель, Евгений Шварц, Станислав Лем, Всеволод Мейерхольд, Питер Брук, Анатолий Эфрос – в моем мире это всё значимые фигуры. Из кинорежиссеров любимейшие – братья Коэн. «Большого Лебовски» я пересматривал, наверное, раз 10. Неувядающий шедевр. И конечно, Бениофф и Вайс – создатели «Игры престолов», этими ребятами я восхищаюсь.

– Вы бывали в Израиле?

– Да, однажды, на гастролях с театром «Ленком». В Тель-Авив привезли мой спектакль «Две женщины» по пьесе Тургенева «Месяц в деревне». Мы немного попутешествовали по стране.

– Полюбили ее или что-то не приемлете?

– Я эмоционально очень влип. Сразу возникла сильная эмпатия и к земле, и к людям: я почувствовал, что это родное и важное для меня место. К сожалению, то был лишь один недолгий эпизод, поэтому мое представление об Израиле основано скорее на книгах. Наверное, самое интересное, что читал в последнее время про Израиль, – роман Амоса Оза «Повесть о любви и тьме». Эта изумительная автобиографическая книга рассказывает об Израиле конца 1930-х – начала 1950-х. Это не сухой исторический очерк, а мир глазами ребенка, который находится в сложной семейной ситуации и всё воспринимает очень эмоционально.

– У меня есть хобби: угадывать, какое кино еврейское, а какое нет. Я не говорю про очевидное – Вуди Аллена или братьев Коэн. Просто иногда смотришь фильм и понимаешь: это еврейский взгляд на мир. И мне всегда казалось, что многие ваши фильмы мог снять только человек с еврейским взглядом.

– Забавно. Но знаете, что любопытно: во мне, кроме армянской и еврейской крови, есть еще немецкая, французская, грузинская и русская. И в разные периоды жизни я чувствовал, что меня вдруг начинает преследовать навязчивый интерес к локальной культуре, которой я до этого не очень интересовался. В юности был период страстного увлечения немецким романтизмом: я читал всё подряд, это была какая-то навязчивая идея. Потом была одержимость французской драматургией: хотелось поставить всё – от Мольера до Камю, и я многое сделал. Потом, разумеется, Иосиф Бродский. Для моего зрелого чтения это важнейший поэт и человек, у меня огромная библиотека его произведений, мемуаров и других книг, связанных с этим поэтом. Ну и, само собой, увлечение русской классикой. Я ставил пьесы Гоголя, Пушкина, Островского, Тургенева, Чехова. Я ощущаю духовную близость с Достоевским, Сухово-Кобылиным, Салтыковым-Щедриным, Хармсом, Андреем Платоновым. То есть странным образом меня накрывала то одна волна, то другая. И всё это я чувствую как свое, родное.

 

Беседовал Артем ВИТКИН (jewishmagazine.ru)

Сирано, Борис и другие

Владимир Мирзоев родился в 1957 г. Театральный и кинорежиссер, сценарист, сценограф. Преподавал в Мичиганском университете, в Йоркском университете (Торонто), во ВГИКе, на кафедре режиссуры и мастерства актера музыкального театра в ГИТИСе. Поставил множество спектаклей в Театре им. Вахтангова, Московском драматическом театре им. Станиславского, «Ленкоме» и других российских и зарубежных театрах. Лауреат Государственной премии РФ за постановку спектакля «Сирано де Бержерак» в Театре им. Вахтангова (2001) и специальной премии Гильдии киноведов и кинокритиков за фильм «Борис Годунов» (2011).