Диссидент искусства

«…Художник не может идти в ногу, он всегда идет не в ногу и навязывает другим ритм своей ходьбы».

                             Э. Неизвестный

 

Можно долго дискутировать о работах Неизвестного. Бытуют разные мнения как о его творчестве в целом, так и об отдельных произведениях. Скажем, часто можно услышать, что широко известный памятник Хрущеву, несомненно, хорош и мысль читается, а вот «Золотое дитя» в Одессе выглядит как-то странно и непонятно. Но сейчас хотелось бы о другом. О неизвестном Эрнсте Неизвестном. Знаете ли вы, что творчество Неизвестного проявилось не только в скульптурном зодчестве и иллюстрациях? Я вот недавно сделал для себя открытие, что он еще и литературную скульптуру эпохи создал, он еще и классный мемуарист, публицист, рассказчик, умело сочетающий серьезность с иронией и юмором.

 

Манеж

Многие произведения Э. Неизвестного заметно отличаются от традиционных советских скульптур, от образцов соцреализма и вызывали в свое время неприятие властей.

Есть такой анекдот. Ленин и Луначарский на выставке художников-футуристов.

– Ничего не понимаю! – говорит Ленин.

– И я ничего не понимаю, – говорит Луначарский.

Это были последние советские вожди, которые ничего не понимали в искусстве. Остальные очень даже «понимали».

Пожалуй, первое, что приходит на ум при упоминании «неизвестного» имени, – это история 1962 г. с выставкой в московском Манеже. Э. Неизвестный подробно описывает эту свою первую встречу с Н. Хрущевым. В Союзе художников в то время шло противоборство старых мафий, располагавших колоссальным влиянием, и новых сил, не желавших терпеть их засилие. Неизвестный выставлял свои работы на выставках студии «Новая реальность» известного художника Элия Белютина. Когда «группу молодых» из студии чиновники из Минкультуры пригласили для участия в выставке в Манеже, Неизвестного это насторожило. Уже само построение экспозиций выглядело странным. На видных местах – работы нонконформистов, не пользовавшихся благорасположением партии, а работы советских классиков-мастодонтов оказались в тени. Еще бросилась в глаза небезынтересная деталь: студия Белютина состояла из людей разных национальностей, «но каким-то странным образом в Манеж были приглашены в основном евреи, причем с типично еврейскими лицами». Все это было похоже на изощренную провокацию.

Неизвестный сомневался, участвовать ли в этой странной выставке. Но его убеждали, что наступают-де другие времена, ЦК партии намерен глубоко разобраться в проблемах изобразительного искусства.

На выставку пришел Хрущев со свитой, понеслись его вопли: «дерьмо собачье!», «мазня», «осел хвостом мажет лучше!» и т. п. «Кто здесь главный?», – спросил Хрущев. Белютин был растерян и подавлен. Тут руководитель идеологической комиссии ЦК Л. Ильичев, инициатор затеянной провокации, сказал, что главный – Неизвестный. Скульптор вынужден был выйти из толпы и предстать перед главой государства. Хрущев обрушился на него с криком, назвав… гомосексуалистом. Тогда Неизвестный извинился перед стоявшей рядом министром культуры Е. Фурцевой и сказал: «Никита Сергеевич, дайте мне сейчас девушку, и я вам докажу, какой я гомосексуалист». Хрущев расхохотался. А. Шелепин, секретарь ЦК, экс-председатель КГБ, заявил, что Эрнст невежливо разговаривает с лидером страны, и угрожал ему урановыми рудниками. На что Неизвестный, человек стреляный, прошедший фронт, ответил: «Вы разговариваете с человеком, который может каждую минуту сам себя шлепнуть. И ваших угроз я не боюсь!»

Осматривая работы Неизвестного, Хрущев заявил, что тот проедает народные деньги, а производит дерьмо. Эрнст же доказывал, что Хрущева спровоцировали выступить против либерализации, интеллигенции, но он предстает в смешном виде, поскольку не профессионал в сфере искусства. Никита утверждал обратное: «Был я шахтером – не понимал, был я политработником – не понимал… Ну вот сейчас я глава партии и премьер – и все не понимаю? Для кого же вы работаете?»

По итогам продолжительного разговора Хрущев сказал Неизвестному: «Вы интересный человек, такие люди мне нравятся, но в вас одновременно сидят ангел и дьявол. Если победит дьявол – мы вас уничтожим. Если победит ангел – мы вам поможем». И подал Э. Неизвестному руку.

Писатель Борис Стругацкий вспоминал, что именно «после Манежа» родился известный анекдот: озверевший Никита-Кукурузник, уставившись на уродливое изображение в раме, орет не своим голосом: «А это что за жопа с ушами?» На что ему, трепеща, отвечают: «Это зеркало, Никита Сергеевич...» Писатель констатировал, что в то время интеллигенции стало ясно до боли: «Не надо иллюзий. Не надо надежд на светлое будущее. Нами управляют жлобы и враги культуры. Они никогда не будут с нами. Они всегда будут против нас. Они никогда не позволят нам говорить то, что мы считаем правильным, потому что они считают правильным нечто совсем иное».

 

Еврей Пиня

Следующая встреча Неизвестного с Хрущевым произошла на Ленинских горах, в Доме приемов, на «встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства» в том же 1962 г. Эрнста усадили перед президиумом с членами Политбюро. На собрание привезли скульптуры Неизвестного, но умышленно не включили те работы, которые, как ему казалось, могли быть верно поняты Хрущевым. Скульптор сидел между Е. Евтушенко и Е. Фурцевой. Фурцева держала его за колено и всякий раз, когда во время хрущевского выступления Неизвестный порывался кричать с места, давила ему колено. То же проделывал и Евтушенко, повторяя: «Не озлобляйся».

Хрущев читал по бумажке нудный идеологический доклад с грозными формулировками: «Не позволим, не разрешим...» Но во время чтения неоднократно оставлял бумагу и высказывался «от себя», причем все наоборот. Или вдруг ни с того ни с сего сказал: «Вот, говорят, что я не люблю евреев, – это неправда! Хотя, в действительности, бывают такие обстоятельства, когда и выбора нет. Ну вот, например, вспоминаю я, в Киеве идет молодой офицер, еврей, а сзади два хулигана. Пристали к нему: „жид“ да „жид“. Нет чтобы посмеяться, а он взял да их застрелил. Естественно, публика устраивает погромы». Или, например, рассказал историю о Пине… вне всякого контекста. «Сидят урки в тюрьме. И друг друга боятся, а надо выбрать старосту. А кого выбрать старостой, раз они друг друга боятся? Оказался среди них еврей, Пиня, смирный такой еврей. Вот они думают: выберем его старостой, он смирный и будет послушен. И выбрали Пиню. А Пиня стал ох какой староста, всех зажал. Урки задумали бежать и сделали подкоп, но кому идти первому, а первому ведь и пуля в лоб. И вот Пиня говорит: „Я как староста пойду первым“. Так вот, товарищи, – закончил Никита Сергеевич, – я – этот Пиня!» И после этого, без всякой паузы, продолжил грозный идеологический доклад.

Помощник Хрущева Владимир Лебедев по его заданию вызывал Неизвестного в ЦК и вел с ним нескончаемые беседы на тему покаяния. Говорил, что Хрущев его любит, уважает, но нужно, чтобы Эрнст публично покаялся, передал главе партии письмо, которое можно напечатать в прессе. «Несколько раз я садился и хотел писать такое письмо, ради „своего дела“, как мне сказал Шостакович. Но у меня просто не получалось, и не вопреки даже моей идеологии, а органике». Одно письмо Хрущеву он написал, однако оно не удовлетворило идеологическую комиссию ЦК. Не выглядело так, что прислушался к критике.

А вот когда сняли Хрущева и многие торопились от него отвернуться, Э. Неизвестный позвонил по телефону Лебедеву: «Владимир Семенович… вы хотели, чтобы я сказал Хрущеву, что я его уважаю и многое другое, сейчас я имею возможность это сделать, и будем считать наш разговор публичным». Лебедев хихикнул. Они оба знали, что телефон прослушивается. «Итак, передайте Никите Сергеевичу, что я его действительно глубоко уважаю за разоблачение культа личности и за то, что он выпустил миллионы людей из тюрем. Перед лицом этого наши эстетические разногласия я считаю несущественными и желаю ему много лет здоровья...» «Другого я от вас, Эрнст Иосифович, и не ожидал, я это передам Никите Сергеевичу», – сказал Лебедев. Многие партийные чиновники признавали, что Неизвестный очень смелый, мужественный человек.

Снятый Хрущев трижды передавал Неизвестному извинения и приглашал приехать к нему на дачу. Но Эрнст не поехал, не считал возможным дальше вести эстетические дискуссии. Это уже было бесполезно, и травмировать Хрущева не хотелось.

После похорон Хрущева к Неизвестному приехали два Сергея: незнакомый ему сын Хрущева и сын Микояна, с которым Эрнст дружил и который его поддерживал в тяжелые минуты. Они попросили его сделать надгробие, сославшись на завещание Хрущева. Неизвестный согласился, но сказал, что будет делать, как считает нужным. Власти три года не давали поставить на Новодевичьем кладбище памятник, отразивший дуалистическое отношение Эрнста к Хрущеву как к фигуре, стоявшей на границе двух времен, содержавшей в себе реальные противоречия.

 

Гениальные скульпторы

Особенности художественной жизни в СССР Неизвестный живописует саркастически. Например, вот так: «В среде художников становится известно, что сверху должен быть спущен заказ на главный монумент, и начинается интрига… Она рождается в мастерской скульптора и оттуда попадает в недра Союза художников, затем поднимается наверх, в ЦК, она охватывает армию и КГБ, распространяется по всей стране, от Владивостока до Бреста… вся страна разделилась на партии, помогающие разным скульпторам. В конце концов, заказа добивается самый ловкий, беспринципный и хитрый… Стройными колоннами идут чекисты, армия, танки, пенсионеры и пионеры, дворники и металлурги, доярки и стукачи. Гремят фанфары, едут черные правительственные машины. Выходят, придерживая сползающие брюки, руководители. Самый главный, враскорячку, под салют, подходит к монументу и сбрасывает покрывало. И вдруг перед лицом страны стоит маленький человечек, в рваном пиджаке, плохо вылепленный, падающий с пьедестала и показывающий рукой прямо на сортир. Но все это неважно. Под гремящие салюты и аплодисменты автору вручается Ленинская премия. Если нужно сделать гения, партия его назначит – скульптор станет гением». Разумеется, это гротеск, добавляет Неизвестный. Но часто реальная жизнь была к нему близка.

 

Верхи. Гамлет и Лир

Проблемы у Неизвестного начались еще в 1955 г., после показа экспериментальных работ, отличных от соцреалистических, т. е. задолго до встречи с Хрущевым. Но после столкновений с Хрущевым он на десять лет был выброшен из обращения как профессиональный скульптор. Умудрился только издать иллюстрации к Достоевскому и поставить скульптуры, заказанные до 1962 г. Зарабатывал в качестве каменщика или помощника скульптора, помогая обращавшимся коллегам. Когда не было работы, грузил соль на Трифоновском вокзале.

Хронически наблюдалось и противодействие его контактам с видными иностранцами, проявлявшими интерес к его работам. Например, когда приезжал американский сенатор Кеннеди и хотел посетить Эрнста, то это было нарушением протокола: почему он не хочет посетить президента Академии художеств? И в те дни, когда Кеннеди был в Москве, у Неизвестного отключали телефон, а Кеннеди сообщалось, что скульптора нет в городе. Хотела заглянуть в его мастерскую принцесса Нидерландов, но ей говорили, что он болен. С большим трудом прорвался в мастерскую французский премьер Эдгар Фор. Однако, поскольку мастерская была плохая и у Фора мог возникнуть по этому поводу вопрос, Неизвестного попросили сказать, что это временное складское помещение и вскоре он получит новую мастерскую. Скульптор «не будь промах, ответил, что врать не буду, дайте слово, что дадите новую мастерскую… дали слово. Фор задал ожидаемый вопрос, я ему ответил как договорились. Когда он уехал, я начал требовать обещанную мастерскую, а мне говорят: „Еще чего захотел“...»

Юбилей итальянской компартии. Ее генсек Луиджи Лонго написал Эрнсту письмо, просил выставить работы и что-то подарить. Неизвестный согласен. И хотел приехать в Италию – смотреть Микеланджело. Лонго лично обещал поездку. В результате работы Неизвестного поехали, а сам он остался дома.

В последние годы жизни Э. Неизвестного в СССР (уехал в США в 1976 г.) отношения с верхами власти у него улучшились. В 1972–1975 гг. ему предлагали делать те работы, за которые он дрался в 1962-м. А то, что ему было интересно уже в этот период, – не хотели даже видеть. «Я сам себе напоминал актера, который всю жизнь мечтает сыграть Гамлета, но ему не давали, и лишь когда он состарился и захотел играть Короля Лира, ему предложили роль Гамлета. Формально это была победа, но внутренне – поражение».

А еще он столкнулся с новым явлением – сопротивлением среднего звена. Говорит, что одна из причин отъезда – «невозможность понять, кто принимает решения и как дальше жить и работать». Даже когда А. Косыгин поручал ему работу, то его решения могли саботироваться средним звеном. «Полное чувство безнадежности выяснить субординацию: кто командует? Косыгин или комбинат?» Директор худкомбината подписывал миллионные договоры, а получал 150–200 рублей в месяц. Брал взятки в мафиозном кругу, который складывался десятилетиями. «Если бы даже я и захотел дать взятку, он бы у меня не взял, потому что я не свой».

Но все это Неизвестный называет внешней стороной своих противоречий с режимом.

 

Верхи. Невзрачные гномики

Oсновным же, внутренним противоречием с властью был «обыкновенный, распущенный люмпен, который занимал гигантские посты». А в сознании народном и мировом – более того – являлся героем. Неизвестный не считал их нравственными, принципиальными людьми. Знал, что в истории очень много насильников, злодеев и садистов. Но когда стал бывать в Кремле, общаться с членами Политбюро, партийной элитой, был потрясен. Он не представлял, что «великую державу, весь мир и саму историю могут насиловать столь невзрачные гномики, столь маленькие кухонные карлики». Говорит, что впервые столкнулся со столь антиэстетической толпой. Наверху он нашел людей, которые по закону внутрипартийного отбора растеряли многие человеческие качества. Он назвал их «толстоязыкими» – ни одного интеллигентного слова они не могли выговорить нормально. «Самым оскорбительным было то, что мой труд оценивается и рассматривается этим воинствующим убожеством!»

С точки зрения Неизвестного, утрачивая свои человеческие качества, они выработали главное характеризующее их качество – подозрительность. Хрущев говорил, что Неизвестный – не скульптор, а руководитель «клуба Петёфи»; Е. Фурцева, П. Демичев, секретарь ЦК, курирующий идеологию, рассматривали его работы, ратования за свободу творчества как действия лично против них, их карьер. Фурцева как женщина была наиболее искренна, она просто плакала: «О, Эрнст, прекратите лепить ваши некрасивые фигуры. Вылепите что-нибудь красивое… сколько у меня из-за вас неприятностей… помогите мне удержаться на месте!» Мэтр скульптуры подчеркивал, что не встречал более ранимых людей, чем «эти толстокожие невежды». Ни одна из его любовниц не была так обидчива, как Фурцева: «Пыталась руководить искусством, как капризная салонная дама руководит собственным двором».

Эрнст называл верхушечных людей «мастерами коммунальной квартиры, которые первые нашкодили в чайник соседу, пока тот еще не догадался». Поднимаясь по иерархической лестнице, такой человек обретает огромную бдительность и воспринимает мир как затаившегося против него демона.

Скульптор считал, что власть для Рейгана или Миттерана – инструмент осуществления определенных задач, они представляют общественные силы. В то же время для советских руководителей власть существует ради власти. Идеология, культура, экономика, геополитика – только производные от нее. Америка – страна перманентных быстрых изменений, в СССР же структура загнивает, но ничего принципиально не меняется. Неизвестный предсказывал обрушение структуры.

Советские «товарищи» из верхов долго выясняли: почему Неизвестный хочет уехать? «Я им говорил, что мне душно здесь. Деньги есть, да, вы правы, слава есть, но мне душно, я погибаю как художник. Они этого никак не понимали, не верили. В конце концов я им соврал, что у меня деньги в швейцарском банке. Вот этот ответ им был понятен, они перестали меня насиловать».

 

Низы. Бутылка

«О бутылка, бутылка – символ жизни, вокруг которого крутится все, о бутылка – мера всего: это стоит столько-то бутылок, а это – столько-то...» Э. Неизвестный был хорошо знаком не только с современными ему правительственными сановниками, но и с «обычными людьми». Рассказывает и о своем обычном московском дворе, о бедности, пьянстве, о культе бутылки. И это еще Москва, не окраина страны какая-нибудь. И даже не окраина Москвы. Проспект Мира. Как говорит Неизвестный, «всего восемь минут от Кремля».«Московский двор начинает свою жизнь с мыслью о бутылке. Граждане и товарищи ищут деньги, чтобы опохмелиться. Без привычной утренней дозы алкоголя нельзя – невозможно трясущимися руками начать работать. Двор умирал от жажды – его томил похмельный синдром… вся история двора и вся биография его обитателей покоилась на событиях, связанных с опьянением или мучительным желанием опохмелиться. Все разговоры вертелись только вокруг бутылки».

Хоть скульптор и «пытался создать непроницаемость, отдельность, своего рода батисферу, но это было возможно только внутри себя самого». Многие годы он был отторгнут от государства, от официальных заказов, но постоянно нуждался в различных материалах для своих работ – бронзе, гипсе, камне, глине и т. п. Вынужден был стать потенциальным покупателем неофициального рынка, и его мастерская стала центром притяжения. Читается, как хороший юмористический рассказ: «Вся алчущая масса населения тащила к моим ногам все, что могла, – большей частью ненужные мне предметы и механизмы. Чего только ни предлагало в обмен на бутылку население, состоявшее вовсе не из уголовников, а из рабочих и служащих, не имевших возможности на свою скудную зарплату удовлетворить жажду и поэтому тянувшее из предприятий и контор все, что возможно! Мне предлагали женские дефицитные лифчики и трусы; чешские магнитофонные пленки; мясной фарш для пирожков; сложные электронные механизмы; ручного зайца; японские презервативы с усиками; лодочные моторы; золотую фольгу, украденную реставраторами кремлевских церквей; полуботинки хорошей кожи без подметок; ремни без пряжек и пряжки без ремней; дефицитный растворимый кофе; электронные лампы для телевизоров; иконы; типографский шрифт; драгоценный металл гарт; целлофановую пленку; туалетную бумагу; треножники для киноаппаратуры; значки, предназначенные только для иностранцев; всяческую рухлядь, украденную из дому: занавески, табуретки, этажерки, дамские чулки, платки, фотоаппараты, золотые монеты, корень женьшень, морфий из аптек, шприцы, бинты, йод – и все за бутылку...»

А на основе своего знания ситуации в рабочей среде Неизвестный спорит с распространенной в советском обществе схемой: наверху – злая власть, посередине – образованщина, а внизу – угнетаемый народ. В схеме, говорит, это верно, но на практике для него так и осталось невыясненным, «где кончается угнетатель и где начинается угнетенный». Понятие власти «вовсе не так просто, что власть – это там ЦК или Политбюро. Власть пронизывает все слои общества. Рабочая ячейка организована дьяволом таким образом, что все пакостят друг другу: бригадир, представитель месткома, культорг, даже последний работяга – все причастны к власти».

На своем жизненном опыте oн приходит к выводу, что советская власть «не сосредоточена на верхах, она пронизывает все слои общества, сверху донизу. Верхи не всевластны, они зависят от среднего звена, среднее звено зависит от низов. Режим держится на иерархии искусственно созданных привилегий, которые работают в условиях нищеты и бесправия, на причастности к власти на всех уровнях, на причастности к вине, на круговой поруке».

 

Свободная мысль

Меткие слова, точные попадания, хлесткие примеры, колоритные образы, легко проверяемая достоверность отражения событий. Глубокие мысли о советской системе, о сущности многих окружающих вещей, об искусстве. Почти каждая фраза в эссе и очерках Э. Неизвестного напрашивается на цитирование. Понятно – можно с чем-то не соглашаться. Но все это по-своему интересно. Потому что об этом говорит Личность!

Приходишь к простому выводу: если бы Эрнст Иосифович не стал скульптором, то, вероятно, из него бы получился отличный писатель или публицист. Он стал скульптором, и его много били. Стал бы писателем, и, очевидно, били бы не меньше. Слишком уж нестандартно, свободно он мыслил.

 

Александр КУМБАРГ