Улица Крохмальная

Когда я был мальчиком и рассказывал разные истории, меня называли лгуном. Теперь же меня зовут писателем. Шаг вперед, конечно, большой, но ведь это одно и то же.

Исаак Башевис-Зингер

 

Вы уже читали книги Башевиса-Зингера? Романы, повести, небольшие рассказы? Взаимоотношения человека с Богом, реализм и мистицизм, средневековье и современность, соседствование в душе добра и зла, нравственная чистота и сексуальный эгоизм, религиозные и фольклорные традиции. Это все о нем. Автор, как это принято говорить, многогранный.

 

От остракизма до восхищения

«– Я хочу, чтоб ты была моей!

– Это правда?

– Я люблю тебя.

– Я такая маленькая. И не умею писать.

– Не нужно мне твоего писания.

– Ареле, люди будут смеяться над тобой.

– Я тосковал по тебе все эти долгие годы».

Это отрывок из романа «Шоша». Зингер писал на идише, жил и работал в Варшаве. А затем в Нью-Йорке. В его произведениях, вошедших в золотой фонд мировой литературы, – довоенное польское еврейство. Особый мир с его достоинствами и недостатками, самобытными людьми и философскими рассуждениями, терниями и своеобразным юмором.

Американский публицист Михаэль Дорфман свою работу о Башевисе-Зингере назвал «Портрет, который ни в какие рамки не укладывается». Пожалуй, с ним можно согласиться. Вероятно, это во многом объясняет, почему мнения о творчестве Зингера кардинально различаются. От осуждения до восторга. Одни обвиняют его в оскорблении еврейских и общечеловеческих нравственных и духовных ценностей, затрагивании болезненных тем, «выносе сора из еврейской избы», игнорировании актуальных общественных проблем, сексуальном бесстыдстве, вере в потусторонние силы.

Другие говорят о его мастерстве литератора, проникновении в тайники человеческой психологии, о поднятии его прозой глобальных мировоззренческих вопросов, о певце еврейского местечка, о неразрывной связи его работ с еврейской религиозно-культурной традицией. Например, израильский писатель и публицист Петр Люкимсон в своей книге «Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера» проводит мысль, что Зингер – один из величайших еврейских писателей ХХ в., мощь и значение которого еще предстоит оценить. И нет в еврейском мире другого писателя, который сумел бы столь же пронзительно рассказать обо всем, что произошло с еврейским народом в ХХ в., о еврейском местечке, о погибшей вместе с ним великой идишской цивилизации.

В 1978 г. Исаак Башевис-Зингер стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Отметили его «эмоциональное искусство повествования, которое, уходя своими корнями в польско-еврейские культурные традиции, поднимает вместе с тем вечные вопросы». Башевиса-Зингера назвали «бесподобным рассказчиком и стилистом».

В своей Нобелевской лекции писатель рассматривал награду как «признание идиша – языка изгнания, языка без земли, без границ». Он считал, что идиш еще не сказал своего последнего слова: «Он таит в себе сокровища, доселе неведомые миру. Это – язык святых и мучеников за веру, мечтателей и каббалистов. Язык, полный юмора. Язык, который многое помнит – то, что человечество никогда не сможет забыть».

Хотя Нобелевская премия и присуждается конкретному писателю, но порой воспринимается как всемирная оценка не только ему, но и национальной литературе, которую он представляет. «Нобелевка» Башевису не только не примирила сторонников и противников его творчества, но и усилила накал полемических страстей вокруг писателя. Многие критики полагали, что эта премия фактически присуждена всей еврейской литературной культуре, а в ней есть более достойные прозаики и поэты. Да и проза Зингера не вписывается в традиционные этическо-эстетические каноны идишской литературы. Говорили и о том, что в отличие от ряда известных имен этой литературы Башевис-Зингер не воевал с нацистами, не был узником концлагеря и, таким образом, не разделил судьбу значительной части еврейского народа.

М. Дорфман проводит интересную параллель с громкими диспутами вокруг присуждения Нобелевской премии Ивану Бунину. Тогда тоже усиленно дискутировались имена кандидатов, которые якобы более достойны награды.

 

Мальчик из хасидской семьи

В огромном творческом наследии Башевиса-Зингера остановимся на романе «Шоша» – одном из самых знаменитых его произведений. В нем трогательные картины еврейской Варшавы первой половины ХХ в., последние штрихи атмосферы польского еврейства, сгоревшей в огне Второй мировой и, конечно, человеческие отношения. На русском языке роман «Шоша» появился в 1991 г. Таким образом, в этом году 30-летие знакомства с романом русскоязычного читателя.

«Мы жили в Варшаве на Крохмальной улице…» – начинает свое повествование Зингер. Точнее, главный герой его произведения Аарон Грейдингер, сын раввина. Важной частью его детства была Шоша: «…моя дружба с Шошей, дочерью нашей соседки Баси, – что-то вроде влюбленности. Влюбляться, любить – это для тех молодых людей, которые позволяют себе курить в субботу, для девушек, которые носят открытые блузки с короткими рукавами. Все эти глупости не для восьмилетнего мальчика из хасидской семьи».

Однако его тянуло к Шоше, и он приходил к ней «так часто, как только мог». Шоша, дочь работника обувной лавки, была его ровесницей. «Светлые волосы Шоши, когда она не заплетала косички, рассыпались по плечам. У нее были голубые глаза, прямой носик, стройная шея. Она походила на мать, а та в юности слыла красавицей». Но вундеркинд Ареле «знал многие тексты Мишны и Гемары наизусть, мог одинаково хорошо читать на идише и на древнееврейском, начинал задумываться о Боге, о провидении, времени и пространстве, о бесконечности». А на Шошу в их доме смотрели как на маленькую дурочку. Она сидела по два года в каждом классе городской школы. Мать часто внушала Ареле, что негоже сыну раввина водить компанию с девочкой, да еще из такой простой семьи.

Но они играли в жмурки, в прятки, в «мужа и жену». Мальчик пересказывал Шоше прочитанные или услышанные истории, свои фантазии и выдумки. Ему нравилось разговаривать с ней о таком, о чем он «не смел сказать никому». Однажды он сказал, что если бы «был помазан и восседал на Соломоновом троне, то взял бы ее в жены. Она была бы царицей и носила на голове корону из бриллиантов, изум­рудов и сапфиров».

Через некоторое время семья Шоши переехала из дома № 10 в дом № 7 по Крохмальной улице. Расстояние между домами всего два квартала, но он знал, что «это – конец». Одно дело – постучаться в соседнюю дверь и совсем другое – прийти в чужой дом. Члены общины были «всегда готовы отыскать хоть какие-нибудь признаки дурного поведения» детей раввина.

Ареле учился в хедере и иешиве. Втайне от родителей он читал книги Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема, Перетца, Толстого, Достоевского, Кнута Гамсуна, «Этику» Спинозы, братьев Гримм, Гейне, политические статьи, слышал о Дарвине. Его стали посещать сомнения в вере.

Бедствия Первой мировой войны принесли в семью Грейдингеров голод. Они переселились в деревню, где жизнь была дешевле. Повзрослев, Ареле писал на идише, вернулся в Варшаву, работал корректором и переводчиком в газете. Съемная комната, низкая оплата труда, литературные неудачи, женщины… Мечтания о книге, которая изумит весь мир. О Шоше не забывал, она снилась ему по ночам, но после ее переезда в другой дом ни разу не встретил.

«Не уходи от нас надолго»

Прошло почти 20 лет. И вот однажды он зашел в дом № 7 на Крохмальной, куда переехала Шоша с семьей. Живы ли они? Живут ли здесь? «Помнит ли еще Шоша те истории, которые я рассказывал ей?»

Он нашел ее маму Басю, чистящую лук на кухонном столе. «Немного постарела. На широком добром лице появились морщины, но глаза по-прежнему лучились приветливой полуулыбкой, которую я помнил еще с детства». Затем вошла Шоша. «Господи Боже! Отец наш небесный!.. Шоша не выросла и не повзрослела. Я изумленно взирал на это чудо. Нет, все же немного она изменилась. Подросла на один-два вершка и внешне переменилась немного. На ней была стираная-перестираная юбка, а кацавейка, я мог бы в этом поклясться, была та же самая, что и двадцать лет назад».

Не хватало еды. Шоша заболела и перестала расти. Доктор сказал, что это малокровие. Лекарства не помогли. В результате она выглядела как ребенок. Не смогла ходить в школу. Учебники оказались для нее слишком трудные. Она так и не научилась читать и писать.

«Не уходи от нас опять так надолго», – попросила Шоша. С тех пор он ежедневно в одно и то же время шел на Крохмальную. «Входил во двор дома № 7 и сразу видел Шошу, которая стояла у окна и глядела на меня – светловолосая, голубоглазая, с косичками, маленьким носиком, тонкими губками, стройной шейкой – стоит у окна и ждет меня. Она улыбалась, и в улыбке были видны ее ровные белые зубы».

Шоша сохранила старый блокнот, с которого началась литературная карьера Ареле, его рисунки. Шоша: «Ареле, я тебя никогда не забывала. Мать смеялась надо мной: „Он даже не знает, есть ли ты на свете. Уж наверно у него есть невеста или даже жена и дети“... Я так долго жила без тебя. И жила себе. Но если ты теперь уйдешь и не вернешься, я умру тысячу раз подряд». Ареле: «Я никогда больше не оставлю тебя. Никогда… С тех пор, как у меня есть ты, в моей жизни есть хоть какой-то смысл». Шоша: «Помни, что никто не любит тебя так, как я».

 

Шляпы, каштаны, запахи масла

Реалистично изображена жизнь на варшавских (в том числе и еврейских) улицах. Вот банк со старинными массивными колоннами на Банковской площади. Венский зал, где устраиваются свадьбы. Магазины модных дамских шляпок на Жабьей. За чугунной оградой Саксонского сада цветут каштаны. Утомленные прохожие отдыхают на скамеечках площади Желязной Брамы.

На Крохмальной – запахи горящего на сковороде масла, гниющих фруктов, печной сажи. Булыжная мостовая, грязные сточные канавы. Сушится на веревках белье. Иешива, хедер, миква, молельня, Радзиминская синагога. Большой рынок, где можно «купить все»: от овощей и гусей до одежды и поношенной обуви. Красильщики, лудильщики, старьевщики, воры, проститутки, фокусники. Уличные попрошайки, затягивающие песни о гибели «Титаника», который пошел ко дну в 1912 г.

Польский культуролог Агнешка Варнке отмечает, что в своих текстах Исаак Башевис-Зингер настолько точно зафиксировал топографию Варшавы, что по ним можно легко нарисовать карту довоенного города.

 

Шмерл-сапожник, Лейзер-часовщик

А как колоритно выписаны портреты героев романа!

Дора Штольниц, с которой у Аарона была связь. Целью жизни этой девушки было тайно перебраться через границу в страну социализма Советский Союз и поступить на курсы пропагандистов. Она была активисткой компартии, несколько раз побывала в тюрьме. Грейдингер же был антикоммунистом, да и находиться рядом с Дорой было опасно – его могли арестовать. «Привлекали в ней только большие, трепетные, мерцающие глаза. В них смешивалось лукавство с сознанием значительности собственной миссии: спасти человечество». Коммунистов, переходящих советско-польскую границу, в СССР арестовывали, обвиняли в шпионаже и троцкизме. Дора это страстно отрицала.

«– Дора, я боюсь за тебя.

– О чем это ты, паршивый эгоист?

– Твой товарищ Сталин – сумасшедший.

– Ты недостоин даже произносить это имя. Убери руки! Лучше умереть в свободной стране, чем жить среди фашистских псов».

Со временем ее напыщенные лозунги «светлого завтра» стали вызывать в нем ненависть. Они разошлись. Впоследствии Дора пыталась покончить с собой после того, как из СССР вырвался ее товарищ по партии и рассказал, что сидел там в тюрьме, что большинство их уехавших в Советский Союз друзей в тюрьмах или расстреляны.

Доктор Морис Файтельзон, член Писательского клуба, друг Аарона, считался выдающейся личностью, «мог бы стать знаменитым, если бы не растрачивал попусту свои силы». Всегда держал во рту сигару. Шутили, что он даже спит с сигарой во рту.

Неравнодушная к литературе, философии и их представителям Селия Ченчинер. В качестве последнего довода она часто говорила: «Надо же урвать хоть немного покоя, прежде чем разразится новая мировая война». Муж ее, Геймл… «Геймлу никогда не приходилось зарабатывать самому. Он был очень хрупок, маленького роста, почти карлик. Иногда казалось: нет вообще такого дела, для которого он был бы пригоден. Даже пить чай являлось для него тяжкой работой… Селия сама стригла его, потому что Геймл боялся парикмахеров».

Шмерл-сапожник по прозвищу Шмерл-не-сегодня. «Если ему приносили в починку туфли или сапоги, он всегда говорил: „Не сегодня!“».

«Зеликович опубликовал десятка два рассказов, и все об одном – о своей любви к Фане Эфрос, которая обманула его и вышла замуж за профсоюзного лидера. Фаня Эфрос уже лет десять как умерла, а Зеликович все переживал ее неверность».

Ашер-молочник, добрый друг отца Аарона: «Когда мы уезжали из Варшавы, отец оставался должен ему двадцать пять рублей. Отец зашел попрощаться и извинился за этот долг, но Ашер достал из кошелька еще пятьдесят марок и дал отцу».

Лейзер-часовщик… «Он лучший часовщик в Варшаве. Ты можешь принести ему сломанные часы, и он их так починит, что они будут сто лет ходить».

Реакция Баси, мамы Шоши, на то, что Ареле и Шоша катались на дрожках по бульварам, зашли в кондитерскую и поздно вернулись домой: «Чтоб я так жила, как я понимаю, зачем надо транжирить деньги. Если бы я знала, что вы собираетесь гулять по этим улицам, то погладила бы тебе белое платье. В наши дни нельзя быть спокойным за свою жизнь. Я зашла к соседям, и мы слушали по радио речь этого сумасшедшего Гитлера. Он так вопил, что впору оглохнуть. Вы ведь даже не ужинали. Сейчас я соберу на стол».

 

Нравственный рубикон

Еще до возвращения к Шоше Грейдингер познакомился с американской актрисой Бетти Слоним, приехавшей в Варшаву в надежде сыграть большую роль в пьесе, поставленной местным Еврейским театром. В США ее дела не отличались успехом. Вместе с ней прибыл и ее пожилой любовник Сэм Дрейман, фабрикант, готовый оплатить постановку спектакля. Сэм предложил Аарону хорошие деньги за пьесу, написанную для Бетти. Начинающий писатель взялся за эту работу и почувствовал влечение к Бетти. На репетициях стало ясно, что пьеса провалилась.

А вскоре Дрейман серьезно заболел и предложил Аарону в Йом-Кипур заманчивую сделку. Он знает о его связи с Бетти и не хочет оставлять ее на произвол судьбы: «Бетти тебя любит, да и ты, как я погляжу, не слишком ее ненавидишь. Я собираюсь оставить ей много денег… хочу, чтобы вы поженились. Я хочу учредить попечительский фонд… Вы не будете паразитом, которого кормит жена…». Сказал, что талант, как и алмаз, надо шлифовать. И он готов быть издателем, менеджером – «все, что хотите». Шошу он тоже готов взять в Америку. Если ее вылечат – для нее это будет в тысячу раз лучше, чем стать женой Ареле и умереть в Польше от голода или быть истребленной Гитлером с его наци, которые скоро уже будут здесь. А просит Сэм только об одном: пока он жив, пусть Бетти останется его другом...

Ареле обдумывал положение. Согласится – откроются перспективы, о которых и помышлять не смел. Американская виза и возможность писать, не думая о деньгах! И Шошу можно взять с собой. Но сильны и сомнения. Ему жаль мужчин, чьи жены вели себя слишком вольно. Теперь предстояло взять такую в жены. Бетти рассказывала о своих романах в России и Америке. Потом продала себя за большие деньги Сэму. Да и сейчас по контракту Бетти должна остаться его подругой.

«Беги! – кричало что-то у меня внутри. – Иначе погрязнешь в такой трясине, что не сможешь выбраться… Это был голос моего отца. В предрассветной дымке я видел его высокие брови и пронзительные глаза…».

«– Что сказать Сэму? – спросила Бетти. – Отвечай прямо.

– Ладно, пускай мы поженимся».

И в тот же день неожиданно для себя Аарон произносит: «Шоша, мы скоро будем мужем и женой». Расценивает это как «величайшую глупость», но не жалеет о сделанном. Скоро состоялась свадьба. «Она единственная женщина, в которой я уверен», – скажет он позднее Бетти. Неожиданно пошли в гору литературные дела. «Шошеле, ты принесла мне удачу!»

 

«Хорошо бы стать еврейкой»

В Йом-Кипур небритый Аарон зашел в парикмахерскую. Хозяин принял его за поляка: «Ну и город наша Варшава!.. У жидков этих Йом-Кипур, и весь город будто вымер… Они расползлись по всей Польше… Одно только утешает – Гитлер выкурит пархатых изо всех щелей…» Ареле узнает от цирюльника, что теперешние евреи – те, что бреются и говорят чисто по-польски, – даже хуже, чем прежние Шмули и Срули в длинных лапсердаках, с белыми бородами и пейсами. Те, по крайней мере, не лезли куда их не просят. А эти заседают в Сейме и заключают договоры со злейшими врагами Польши – литовцами, русскими. Все они – тайные коммунисты и хотят уничтожить католиков. А Ротшильды финансируют Гитлера, посредником у них Рузвельт, который на самом деле крещеный еврей Розенфельд. И протестант Лютер был тайным евреем.

В то же время среди героев романа и полька Текла, горничная в доме, где снимает комнату Ареле. «Я почувствовал, что постепенно влюбляюсь в эту девушку. Такие, как она, придают смысл всему, что связано с землей, небом, жизнью, всей Вселенной. Она не хочет улучшить мир, как Дора, не хочет испытать все на свете, как Селия, ей не требуется главная роль в пьесе и слава, как Бетти. Она хочет давать, а не брать. Если даже польский народ произвел на свет только одну такую Теклу, он, без сомнения, выполнил свою миссию».

Текла сказала Аарону: «Иногда я думаю, хорошо бы стать еврейкой. Еврейские молодые люди читают газеты и книги. Они знают, что происходит на свете. Они обходятся с девушкой лучше, чем наши увальни». «Не делай этого, Текла, – предостерег ее Аарон. – Когда наци придут, их первыми жертвами будут евреи». Позже, в трудный для Теклы момент, он находит для нее жилье и работу.

 

Приближение катастрофы

В романе передана тревожная атмосфера времени. 1930-е годы… В Польше военная диктатура Пилсудского. В Германии хозяйничал Гитлер. В СССР – массовые чистки. Америка ввела иммиграционную квоту. Консульства почти всех стран отказывали евреям во въездных визах.

Гитлер занимал одну территорию за другой, союзники не оказывали сопротивления, и у польских евреев не оставалось никакой надежды. Но понимали это не все. Когда Аарон заговорил в Писательском клубе об обреченности евреев Польши, на него набросились. «Они позволяют себе быть оптимистами, и это невероятная глупость». Он же был убежден, что «всех уничтожат, сами поляки хотят избавиться от нас».

Вскоре Сэм умер, и Бетти предложила Ареле приехать по туристической визе в США, жениться на ней, остаться в Америке и избежать Гитлера. Но он второй раз отказался от шанса спастись, хотя сомнений не было – оставаться в Польше означает попасть в лапы к нацистам.

Аарон шел по еврейским улицам, где, как всегда, суета и спешка. «Разглядывал все вокруг так, будто вижу это в последний раз. Пытался запечатлеть в памяти каждый закоулок, каждый дом, лавку, каждое лицо. Я подумал: это похоже на то, как приговоренный к казни по дороге на эшафот в последний раз смотрит на мир. Я прощался с каждым разносчиком, дворником, каждой торговкой на рынке – даже с лошадьми, запряженными в дрожки. Понимание и сочувствие видел я в их огромных влажных глазах с темными зрачками».

Дальше только эпилог… И те, кто захочет прочитать «Шошу», обязательно до него доберутся.

 

На одном дыхании

«Шоша» – из тех трогательных романов, которые читаются на одном дыхании. И хочется, чтобы повествование продолжалось. Эта книга одновременно и легкая для чтения, и в то же время серьезная и глубокая. Она для тех, кто готов вспомнить о своем детстве, юности, о своей улице, доме, ненадолго окунуться в прошлое.

Петр Люкимсон спорит с распространенной в литературоведческих кругах точкой зрения, что вся проза Зингера предельно автобиографична. Способствовал ее появлению сам писатель, заявляя, что изложил в книгах свою биографию. По мнению Люкимсона, которое сложно оспорить, Зингер лукавил. К своей биографии он примешивал истории из жизни друзей и знакомых и приправлял все это художественным вымыслом. «Шоша» – не мемуары, а некая «игра в мемуары», попытка предположить, «что было бы, если…».

Башевис-Зингер показывал еврейскую улицу во всей ее сложности и многообразии. Его прозу читают миллионы. Он стал одним из тех авторов, с которым в мире ассоциируется еврейская литература. Хотел побольше читателей на идише. На банкете после вручения Нобелевской премии Исаак Башевис-Зингер сказал: «Я уверен, что вскоре придет Мессия, и однажды миллионы людей, говорящих на идише, восстанут из могил. Первый вопрос, который они зададут, будет звучать так: а нет ли почитать чего-нибудь новенького на нашем языке?!»

 

Александр КУМБАРГ