«Эмиграция – это отмеченность»

Ближе к вечеру 24 апреля затренькал мой смартфон, на экране которого обозначилась надпись «Владимир Марамзин». Мы уже более четырех лет состояли в дружеской переписке, нередко созванивались, и я подумал, что Владимир, обитавший в Париже с момента выдворения из СССР, хочет поделиться со мной радостной вестью о завершении третьего тома романа «Страна Эмиграция» (см. стр. 71). Но я услышал полный слез голос Вероники Лукаш – супруги писателя: Марамзин умирал, находился в коме. В тот же день его не стало. Он почти две недели провел в больнице, но старания врачей были тщетными – видимо, организм устал удерживать связи с этим миром. В последнее время Владимиру стало совсем трудно ходить, но голос у него оставался бодрый, рабочий. Улица манила, но не хотелось сидеть по-стариковски на скамеечке, теряя драгоценное время, которое можно было посвятить литературе. Хотелось заниматься делом, в котором он был по-прежнему юн и свеж. И Марамзин азартно работал над третьим томом, реализуя яркие творческие задумки, готовился к изданию и сборник его неопубликованных ранних произведений.

Писатель, настоящая фамилия которого была Кацнельсон, шутил: «Моя история очень смешная: мой отец – еврей, а мать русская, причем поповна, дочь священника. Я – продукт советской власти, Октябрьской революции. Без нее мои родители никогда не могли бы ни встретиться, ни пожениться». Бабушка Владимира была вдовой православного священника, которого «распылили» на Соловках. И потому неудивительно, что будущий писатель, по его собственному высказыванию, «рос на церковном полу». Вот и отпевали его в парижском соборе Святого Александра Невского, где до этого прощались с Иваном Тургеневым, Федором Шаляпиным, Василием Кандинским, Георгием Гурджиевым, Иваном Буниным, Андреем Тарковским, Булатом Окуджавой. Службу вел отец Евгений, который в свое время венчал Владимира и Веронику. Похоронили Марамзина на кладбище Пантен. Среди провожавших Владимира в последний путь были французы и французские евреи, которые весьма ценили общество писателя за легкость общения, тонкий юмор и обширные познания во многих областях. С ним простились именно искренне любившие его, а не те, кто просто казенным образом выполнял бы формальность.

 

Защита Набокова

Владимир Марамзин – неотъемлемый персонаж советских литературных легенд 1960-х и 1970-х. Он упорно отстаивал право быть напечатанными, пусть и в виде самиздата, не только своих произведений, но и сочинений тех, в чей талант он безоговорочно верил. Его никогда не подводило литературное чутье, оно ему было ниспослано как священный дар, а вот учился он совсем другому. Владимир обращал внимание: «Я ведь еще и прирожденный технарь». Это была отсылка не только к далекому прошлому, когда он учился в Ленинградском электротехническом институте, а потом работал начальником отдела научно-технической информации на заводе «Светлана», но и к недавнему времени, когда он уже во Франции подрабатывал техническими переводами.

Литературную деятельность Владимир начал параллельно с инженерной – в 1958-м. «Единственный факт, который нарушил мою счастливую в целом жизнь, было ничем не обоснованное нападение на меня в 1974 г. советского государства, с арестом, судом и высылкой из страны» – так сформулировал случившееся с ним Марамзин. Нередко тиражируется неверная причина третирования писателя – составление им пятитомного самиздатовского собрания сочинений Иосифа Бродского. Но дело было в собственных произведениях писателя, вроде «Тянитолкая» и «Блондина обеего цвета», которые просто бесили КГБ и ответственных партийных работников Страны Советов. К примеру, в «Тянитолкае» Марамзин иронизирует не только над интеллигентами, которые слишком преувеличивают свою роль оппонентов власти, но и над КГБ. В повести, например, есть такая сцена – главный герой случайно увидел, что полковник, который только что принимал его в мундире, просто выворачивает его наизнанку и тем самым переоблачается в штатский пиджак. По поводу этого эпизода Марамзина допрашивали два раза по восемь часов. Он говорил мне: «Я думаю, дело в том, что я угадал. Иногда интуиция и воображение становятся инструментами познания».

Раз уж зашла речь о допросах, то стоит вспомнить такой момент. Когда Марамзин только что приехал во Францию, его спрашивали местные журналисты: «Вас не били?» Он отвечал: «Нет», и представители прессы сразу теряли к нему интерес. Но Владимир говорил, что уж лучше бы иногда били, только не до смерти, поскольку моральная пытка подчас оказывает худшее воздействие на человеческий организм, потому что она зарождает в сердце унижение, и человек не может от него избавиться, иных это постепенно убивает. Марамзин пережил более тысячи часов допросов, потеряв 12 кг. Ему разрешили во время следствия носить бороду, но она была вся в проплешинах от непрерывного нервного напряжения.

Активно защищали Марамзина на Западе Владимир Максимов и Иосиф Бродский. Максимов обращался и к Александру Солженицыну с просьбой поддержать собрата по перу, подписать коллективное письмо, но Солженицын отказался, сказав: «Слишком мало сидит». А вот Владимир Набоков единственный раз за всю свою жизнь выступил в защиту политзаключенного, послав две телеграммы с требованием освободить Марамзина – в Союз писателей СССР и Брежневу. Это, конечно, произошло после разъяснений американских славистов и издателей Карла и Эллендеи Проффер, а также Иосифа Бродского. Но все равно поступок Набокова вызывает уважение.

 

Антиностальгин

Оказавшись во Франции, Марамзин не стал предаваться тоске по прошлому да былому: «Ностальгия – это какая-то совершенно непонятная детская болезнь. И я понял, что эмигранты, которые хотят вернуться в Россию, собираются туда не потому, что ностальгируют по каким-то географическим точкам или по архитектурным объектам. Они просто хотят похвастаться – вот как хорошо мы живем. Прожив некоторое время в Париже, я тоже думал, что когда-нибудь надо вернуться и так далее. А потом я понял одну простую вещь – надо изучать языки и пользоваться случаем. Ведь о чем мы мечтали в конце 1940-х и начале 1950-х? Хоть однажды побывать за границей, сходить в Лувр и Прадо, в Риме побывать. И вот пожалуйста – теперь это стало возможным. Так этим надо пользоваться». В первом томе романа Марамзина «Страна Эмиграция» есть такие слова: «Эмиграция – это всерьез и надолго. Эмиграция – это навсегда. Эмиграция – это отмеченность. Нужно не страшась сказать себе, без ложной скромности: выходит, я избранник? Мы не в изгнании, мы в избрании».

В 1978 г. Марамзин принялся издавать на свои деньги литературный журнал «Эхо», используя для этого свои заработки переводчика. Работал как каторжный по 16 часов в сутки, пригласил в соредакторы Алексея Хвостенко. Одна часть рукописей шла в журнал из России через Владимира, а другая – через Алексея. К тому же Хвостенко сам занимался оформлением «Эха» – клеил заголовочки по буковке и выполнял прочую художественную работу. Всего вышло 14  номеров журнала, о котором критик Эмиль Коган сказал, что появление такого издания свидетельствует не только о возникновении в эмиграции культурной среды, но и о ее чрезвычайной жизнестойкости.

В 2000-х стали появляться новые произведения Марамзина, у которого словно открылось второе дыхание. Например, первый том «Страны Эмиграции» весьма необычен по структуре: яркие документальные зарисовки из жизни русскоязычного творческого зарубежья органично переплетается с виртуозным художественным вымыслом, реальные персонажи соседствуют с придуманными. И все это сдобрено тонким юмором, что вообще отличает сочинения Марамзина.

Его творчество так в целом охарактеризовал Юз Алешковский: «Зощенковский смех Марамзина, вызываемый не комичностью положения, но живым состоянием слова и свободным состоянием языка, есть для меня примета горького торжества веселого человеческого духа над извращенностью насильников истории, к сожалению, ушедшими от ее суда. Но если можно уйти от суда истории, то от суда литературы не уйдешь».

 

Мой Марамзин

Сочинения Марамзина попали в мой личный список обязательного к прочтению и перечитыванию давным-давно, когда я еще был студентом. В особенности меня не отпускал и до сих пор не отпускает «Блондин обеего цвета» – я время от времени возвращаюсь к этой повести точно так же, как это делаю, когда в очередной раз слушаю джазовые альбомы «Kind Of Blue» Майлса Дэвиса или «Love Supreme» Джона Колтрейна. Вроде уже знакома каждая нота (а в случае Марамзина – буква), а невозможно не слушать, не читать снова и снова, поскольку не рассеивается ощущение магии самого свободного творчества, притягивает как магнитом, дает понятие о принципиально иной системе творчества, в которой принято действовать без оглядки на привычки издателей и «круга читателей», а лишь следуя вольному духу своей интуиции, сформированной годами упорного сопротивления косности. И очень важно, что слова в повести расставлены в особом порядке. Этот прием задает особый ритм, заостряет внимание на смысле повествования и помогает, не отвлекаясь, проглатывать предложение за предложением. Вот, например: «В праздник революции выпал предварительный снег, трамвай скрипит, не хочет заворачивать в рельсы, серый свет, подаваемый с неба, ветер падает с крыши, подмел мостовую, снова взбирается стенку напротив, флаги довисают последний раздел догорающих суток: красный флаг и, отступя его, синий».

«Блондина» я читал в самиздатовской, отэренной версии. Там даже не было точных координат издательства. Как рассказал мне позднее Марамзин: «Отдельной книгой повесть готовилась к изданию в 1974-м, когда я еще сидел. Ее набирала Маша Слоним, которую Иосиф Бродский по дружбе устроил в издательство Ardis Профферов. В этой книге оказалось большое количество опечаток, пропусков, ошибок. Потом „Блондин обеего цвета“ вышел в сборнике того же издательства Ardis под общим названием „Тянитолкай“. Текст набирал Игорь Ефимов. И он мне несколько раз посылал набранное, я держал гранки – так что там все в порядке».

Память суфлерствует, что отэренные экземпляры «Блондина», как и не издаваемые в позднем СССР произведения Михаила Булгакова («Собачье сердце», «Роковые яйца», «Дьяволиада», «Похождения Чичикова»), появились у меня примерно в 1979-м (а ведь «Тянитолкай» издали двумя годами позже). Стало быть, у меня была первая «ардисовская» версия. «Блондина обеего цвета» вместе с булгаковскими произведениями и скрытно привезенными мне из Польши материалами «Солидарности» пришлось экстренно прятать в тайнике, поскольку была ситуация, когда за мной могли прийти. Я в то время учился в Киевском политехническом институте вместе с поляками. Мне довольно рано захотелось освоить в совершенстве польский – только за то, что им разговаривал (и, главное, на нем писал) Станислав Лем. К тому же Союз польских студентов в Киеве время от времени приглашал в столицу Украины своих земляков-джазменов, с которыми было интересно общаться, превращая беседы в тексты. Эту рукотворную писанину, дополненную новостями западной музыки и моими рисунками на музыкальную тему, я вывешивал в фойе нашего факультета. Меня озадачивало, что этот стенной лист большого формата висел не долее двух дней. Наконец, ректор, который читал лекции по одному из предметов для всего нашего факультета, однажды перед началом занятия заявил: «У нас произошло ЧП. Кто-то регулярно вывешивает в нашем фойе стенгазету, материалы которой продиктованы чужими, вражескими голосами. Это антисоветская акция!» Тут я прямо обомлел, поскольку никак не считал приезжавших к нам польских джазменов обладателями вражеских голосов. Нормальные у них были голоса, человеческие и даже в высшей степени человечные. Но после 1980-го, когда продвижение коммунистической машины стало стопориться из-за «полетевшей» польской детали, все, что было связано с потомками Шопена, Норвида и Словацкого вызывало подозрение. Но у меня и в мыслях не было считать свою писанину самиздатом, поскольку недосягаемым примером для меня в этой области были Марамзин и подобные ему смельчаки. Меня все же выявили и начали прессовать по партийно-комсомольской линии, светили всякие серьезные неприятности. Но к моему удивлению, в деле разобрались без коммунистического фанатизма – мне не стали ломать судьбу. Правда, по иронии судьбы, когда мои соученики поехали в порядке «обмена опытом» в заочно исследованную мною вдоль и поперек Польшу, то я, как неблагонадежный, остался в Киеве дожидаться того часа, когда «Блондина обеего цвета» и прочие опальные книги можно будет свободно держать на книжной полке, а не в тайнике.

Это время настало, потом я впервые выбрался за границу – в Германию, да так и остался здесь. В «Еврейской панораме» в моем редакторском ведении оказалась одна из полос, где я стараюсь обращать внимание читателей на «нетленку» юмора и сатиры, обязательно отзывающуюся в современности: читаешь высказывания некоторых нынешних деятелей, и тотчас в памяти всплывает уже написанное по этому поводу – предугаданное, предвиденное, подмеченное в будущем. Однажды на этой полосе я поместил отрывок из повести Марамзина «Начальник» рядом с рассказом Булгакова «Площадь на колесах», вспомнив соседство этих авторов в моем тайнике. Владимир Батшев отправил вырезку из газеты в Париж. Вскоре я получил электронное письмо от Марамзина с предложением публиковать отрывки из его новых произведений. Так завязалась наша переписка, которая довольно быстро приобрела весьма дружеский оттенок, хотя герой моей студенческой юности был одногодком моего отца. Мы обменивались впечатлениями о прочитанном и пережитом в прошлом и настоящем. Причем одно из писем Владимира начиналось несказанно волнительными для меня словами: «Дорогой Сергей! Так радостно вас читать – я чувствую настоящего сына, родного по духу. Бывает же такое!» Наконец мы встретились – в 2017-м Марамзин вместе с супругой совершал поездку по Германии. Он выступал с литературными вечерами, а также транспортировал материалы в Бременский университет, где собирали архив писателя. Владимир взял напрокат машину и сам провел за рулем все время, пересекая страну с юга на север. Я постарался, чтобы Марамзин обязательно выступил и в Берлине, в Jüdisches Gemeindehaus (огромное спасибо за содействие Светлане Агроник). Владимир и Вика, не мыслящие себя без изобразительного искусства, не упустили случай побывать в Берлинской картинной галерее. Мы общались так естественно и тепло, словно много лет жили в соседних домах и постоянно ходили друг к другу в гости…

И вот такого внезапного и столь близкого друга не стало. Но его сочинения вошли под кожу затейливым поливитамином, укрепляющим иммунитет против эпидемии заурядности, нескладности, равнодушия.

 

Сергей ГАВРИЛОВ