«Шумит, не умолкая, память-дождь…»

Он не любил славословий и словоизлияний в свой адрес – и без них знал себе цену. Поэтому я не буду повторять то, что не раз сказано другими: замечательный, видный, выдающийся и так далее и тому подобное (хотя к нему применимо и первое определение, и второе, и третье, и даже… ну, сами понимаете). Предлагаю читателям «ЕП» несколько фрагментов из воспоминаний – память шумит, как дождь… – о Давиде Самойлове и времени, в котором он жил.

 

До последнего часа

Я познакомился с ним в свои студенческие годы. Его сын, ныне прозаик Александр Давыдов, был моим близким товарищем. Знакомство вскоре переросло в общение, общение – в дружбу. Дружба продолжалась вплоть до его последнего часа, который для него пробил 23 февраля 1990 г. на вечере памяти Бориса Пастернака в Таллинне, который он же и вел. Давид Самойлов рухнул на сцене и… ушел в бессмертие. К нему бросились стоявшие за сценой жена Галина Ивановна и Зиновий Гердт, но…

 

Одних уж нет, а те далече

Круг близких людей 1950–1960-х гг. постепенно исчезал и в конце 1980-х почти исчез – одних уж нет, а те далече. Д. С. не раз говорил о том, почему было принято решение об отъезде на «берега пустынных волн». Когда при этом присутствовала Галина Ивановна, она добавляла что-то свое – какие-то штрихи, детали, которые он иногда упускал.

В промежутке, в середине 1970-х, его личное время пришло к очередному рубежу, но на этот раз уперлось не в стену, как это было после вой­ны, когда молодого поэта не печатали и могли посадить, а в вату – и это было похуже стены. Что же касается времен, то они стояли сумрачные и выморочные: кто-то из друзей эмигрировал, кого-то посадили, кто-то тихо угас. Среда таяла на глазах, привычный московский круг, существовавший в брежневские годы, распался – людей вокруг было много, а прежнего круга не было.

Он всегда и везде оставался самим собой и от литературной братии, постоянно околачивающейся в ЦДЛ, держался особняком. Игнорировал заседания и официальные собрания Союза писателей, не участвовал в склоках и разборках противоборствующих лагерей, группировок и течений, иногда заканчивавшихся пьяными проклятьями в коридорах клуба и руганью на кухнях московских квартир. А если высказывался, то в официальной печати делал это насколько возможно честно, в дружеском же общении не стеснялся, точно определяя, кто есть кто.