Жизнь музыканта

Первые опыты

Род Гольденвейзеров был довольно большой. Одни шли в юриспруденцию, другие – в гуманитарные науки, третьи занимались общественной, просветительской и издательской деятельностью. Разбрелись по всему миру: кто-то уехал в Америку, кто-то в Германию. Борис, сын Соломона Израилевича Гольденвейзера, купца 2-й гильдии из Умани, после окончания Киевского императорского университета св. Владимира стал известным адвокатом и публицистом, завел семью и осел в Кишиневе. В семье было четверо детей: Мария, Татьяна, Николай и Александр. Мария и Александр завоевали себе имя в музыке. Николай пошел по стопам отца – стал юристом.

Александр был самым младшим. Когда ему исполнилось шесть лет, отец научил его играть в шахматы. Отец увлекался игрой и хорошо знал одного из сильнейших шахматистов России на рубеже XIX–XX вв. Михаила Чигорина, который подарил ему комплект журнала «Шахматы» с надписью: «Борису Соломоновичу Гольденвейзеру на память о международном турнире в Лондоне в 1899 г. М. Чигорин. 4 мая 1899 г.».

Любовь к музыке мальчику привила мать – у нее был тонкий художественный вкус, она хорошо разбиралась в современных литературных и музыкальных течениях и делала все, чтобы с малых лет приобщить ребенка к литературе и музыке. Дитя рано научилось читать, часами простаивало около музицирующей матери. Старшая сестра научила разбирать ноты, и вскоре Сашу потянуло к черному лакированному инструменту – он стал самостоятельно играть на фортепиано.

Через много-много лет он вспоминал: «Свои первые музыкальные впечатления я получил от матери. Мать моя не обладала выдающимся музыкальным дарованием, в детстве она некоторое время брала в Москве уроки фортепианной игры у не­безызвестного Гарраса. Она также немного пела. У нее был отличный музыкальный вкус. Она играла и пела Моцарта, Бетховена, Шуберта, Шумана, Шопена, Мендельсона. Отца по вечерам часто не бывало дома, и, оставаясь одна, мать целыми вечерами музицировала. Мы, дети, часто слушали ее, а ложась спать, привыкли засыпать под звуки ее музыки».

Страсть к музыке победила влечение к шахматам, но любовь к шахматной игре он пронесет до последнего дня своей жизни.

Серьезные музыкальные занятия начались в восемь лет, когда семья переехала из провинциального Кишинева в Москву. Он начал учиться у Василия Прокунина, композитора и фольклориста, ученика Петра Ильича Чайковского. Через несколько лет напряженной учебы Александра приняли в Московскую консерваторию в класс выдающегося дирижера и пианиста Александра Зилоти, во многом сформировавшего его взгляды на искусство, на роль художника в общественной жизни и на задачи педагога. Но консерваторию Александр Гольденвейзер окончил по классу фортепиано замечательного педагога, немца Павла Пабста, с 1878 г. преподававшего в России. Композиции будущего музыканта учил Антон Аренский, контрапунк­ту – Сергей Танеев. Молодой выпускник впитал в себя лучшие традиции тогдашней исполнительской и композиторской школы. В эти же годы Гольденвейзер тесно общается с Сергеем Рахманиновым, Александром Скрябиным, Николаем Метнером и Александром Гёдике, которые оказали значительное влияние на его творческое формирование.

 

«…я дорожу общением с Вами»

Как известно, в жизни многое определяет случай. В 1896 г. молодой музыкант (ему было всего чуть больше 20 лет) познакомился с Львом Толстым. Известная в те годы московская певица Климентова-Муромцева предложила сыграть в доме в Хамовническом переулке. Толстой для России, да и для всего остального мира был человеком, который знает ответы на все вопросы. Как вы понимаете, долго упрашивать выпускника Московской консерватории ей не пришлось, и они отправились к великому писателю.

Гольденвейзер сыграл. В воспоминаниях, не щадя себя, написал, что играл плохо. Но из учтивости его благодарили и хвалили, отчего стало невыразимо стыдно. Завязался разговор о музыке, Толстой заметил, что «во всяком искусстве… трудно избежать двух крайностей: пошлости и изысканности» и что «из этих двух недостатков изысканность хуже пошлости, хотя бы потому, что от нее труднее освободиться».

Эти слова Гольденвейзер запомнил на всю жизнь и записал в дневник. Уходил «со смутным чувством счастья, что увидал автора „Войны и мира“ и говорил с ним», но ко всему этому примешивалась «горькая обида за себя». Он бы никогда не решился по собственной инициативе еще раз пойти к Толстому, но однажды его позвали, и он начал бывать в Хамовниках. Так завязались дружеские отношения, которые продолжались с 1906 по 1910 г.

Со временем Гольденвейзер стал одним из самых близких людей в окружении Толстого, о чем Толстой и написал ему 8 января 1910 г.: «Милый Александр Борисович, меня с Вами связывает нечто более важное, чем музыка, оттого-то я и дорожу общением с Вами».

Музыкант подолгу гостил в Ясной Поляне и садился не только за фортепиано, но и за шахматы – хозяин был таким же страстным игроком, как и его гость. О днях, проведенных вместе с Толстым, Гольденвейзер рассказал в своих воспоминаниях «Вблизи Толстого. Записки за 15 лет» (1959). Все эти годы он записывал за хозяином дома. Записывал бережно, стараясь не исказить мысли великого старца. Музыкант делал заметки и обо всем, что происходило вокруг писателя.

Дружбу оборвала смерть Толстого – он ушел из жизни 7 ноября 1910 г. Гольденвейзер приехал в Астапово к умирающему и, как и другие «толстовцы», ухаживал за ним до последнего дня.

Много лет спустя он писал: «В январе 1896 г. счастливый случай ввел меня в дом Л. Н. Толстого. Постепенно я стал близким к нему человеком до самой его смерти. Влияние этой близости на всю мою жизнь было громадно… Возможность общения с Львом Николаевичем – великое счастье. Как многое было бы во мне иначе, если бы не было этого счастья».

 

Школа Гольденвейзера

Всю свою сознательную жизнь – и до октября 1917-го, и после – он занимался педагогической работой. В 1895 г., выйдя из стен Московской консерватории, начал преподавать фортепиано сразу в трех институтах – женских Елисаветинском и Екатерининском, а также в Николаевском сиротском. В 1918-м вернулся в alma mater (отныне и навсегда его судьба будет неразрывно связана с консерваторией): сначала ходил в помощниках директора, затем стал проректором и с 1939 по 1942 г. ее возглавлял, одновременно руководя Центральной музыкальной школой при своем учебном заведении. И стал одним из основоположников советской школы пианизма.

Не покладая рук он взялся за перестройку музыкального образования. В 1920-е гг., когда ретивые головы из ЦК партии решили внедрить идеологию в музыкальное образование, добился ликвидации инструкторско-педагогического отдела (факультета), который формировался прежде всего по идеологическим, а не профессиональным критериям, за что и был подвергнут нападкам как «лидер реакционной профессуры». Но «лидер» выстоял и настоял на своем. И в историю музыкального образования в стране вошел как один из тех организаторов этого дела, благодаря кому подготовка советских музыкантов была признана во всем мире, а Советский Союз считался ведущей мировой музыкальной державой.

Дар учителя – особый дар. Гольденвейзер вел своих воспитанников от детских лет до аспирантуры. Так, в частности, сложилась судьба его приемного сына, пианиста Григория Гинзбурга.

Гольденвейзер исходил из принципа (который исповедовал на протяжении всей своей учительской жизни), что музыкант должен быть глубокой и разносторонней личностью. И делал все, чтобы такую личность сформировать. Не раз говорил, что исполнитель должен стремиться к тому, чтобы стать на уровень духовной культуры и внутренней значительности автора. Исполнитель – артист, и вся его деятельность представлялась Гольденвейзеру высокой творческой миссией. Он неоднократно подчеркивал ответственность пианиста за судьбу исполняемого им музыкального произведения. Не допускал свободного отношения к авторскому тексту, требовал от учеников максимальной точности и обязательной игры наизусть.

Среди его учеников были такие выдающиеся музыканты, как Дмитрий Кабалевский, Дмитрий Благой, Самуил Фейнберг и многие другие (за годы педагогической работы он обучил более 200 человек), завоевавшие мировую известность.

Как вспоминал Самуил Фейнберг, мастер с любовью и вниманием относился к своим воспитанникам: «Он прозорливо провидел судьбу молодого, еще не окрепшего таланта. Сколько раз мы убеждались в его правоте, когда в юном, казалось бы, незаметном проявлении творческой инициативы он угадывал еще не раскрытое большое дарование».

Но, как писал Дмитрий Благой: «Сам Гольденвейзер не считал себя теоретиком фортепианной игры, скромно называя себя лишь педагогом-практиком. Меткость и лаконизм его замечаний объяснялись, между прочим, тем, что он умел обратить внимание учащихся на главный, решающий момент в работе и вместе с тем исключительно точно подметить все мельчайшие подробности сочинения, оценить значение каждой детали для понимания и воплощения целого. Отличаясь предельной конкретностью, все замечания Александра Борисовича Гольденвейзера вели к серьезным и глубоким принципиальным обобщениям».

Оба, пройдя школу Гольденвейзера, стали выдающимися пианистами и композиторами.

Другой ученик маэстро, пианист Наум Бродский, отмечал и другие его качества: «Своего учителя Александра Борисовича Гольденвейзера я знал с 1934 г. Он, как никто другой в Московской консерватории, говорил только то, что думал. Гольденвейзер постоянно отстаивал интересы консерватории. К нему всегда обращались разные по возрасту и положению люди с просьбой что-то отстоять, поддержать или помочь. Он никогда никому не отказывал. Он все делал для других и ничего для себя. В консерватории и вне ее его авторитет был непререкаем».

 

Временщики и Гольденвейзер

После вой­ны интеллигенция надеялась на послабления в идеологической сфере, но Сталин грубо и жестко пресек все эти наивные ожидания. Последовал целый ряд постановлений ЦК ВКП(б).

Сначала в 1946 г. возьмутся за литературу, подвергнув жесточайшей травле Михаила Зощенко и Анну Ахматову. Обоих пригвоздят к «позорному столбу»: ее определят «не то в монахини, не то в блудницы», а вернее, в «блудницы и монахини», у которых «блуд смешан с молитвой»; его запишут в «подонки и клеветники» – ЦК еще со времен полемиста Ленина никогда в выражениях не стеснялся.

Затем прримутся за театр и кино. Репертуар столичных театров сочтут «антихудожественным и примитивным», далеким от «советской жизни», что приводит «многие драматические театры» к тому, что они не являются «рассадниками культуры, передовой советской идеологии и морали». Подвергнут критике «порочную» картину «Большая жизнь», пройдутся по Эйзенштейну, Пудовкину, Козинцеву и Траубергу. За критикой сразу же последовали соответственные оргвыводы.

В 1948-м настанет черед музыки. В январе осудят оперу Мурадели «Великая дружба» и «чуждый народу формализм» Прокофьева, Хачатуряна, Мясковского и др. Затем на совещании на Старой площади А. А. Жданов, главный идеолог страны, один из самых верных и преданных «хозяину» слуг, музыкант-самоучка, любитель игры на баяне, объяснит (!) Кабалевскому, Гнесину, Гольденвейзеру и др., чего ожидает от них партия и что ждет тех, кто не будет придерживаться партийной линии.

На новом витке повторялся печально знаменитый «Сумбур вместо музыки» (так называлась статья в «Правде» 1936 г., в которой Шостаковича подвергли резкой критике за формализм – партия лучше гения знает, что – сумбур, а что – музыка).

Критик Рудницкий писал, что сочинять, ставить и играть было все равно что гулять по заминированному полю: шаг вправо – взрыв и гибель, шаг влево – взрыв и гибель.

На этом «минном поле» разные музыканты вели себя по-разному. Современники вспоминают, что одним из самых мужественных музыкантов в те нелегкие времена был Гольденвейзер. Он не заигрывал с властями. Не боялся открыто при Жданове говорить о достоинствах осуждаемого «формалиста» композитора Скрябина (умер в 1915 г.!) и гордиться тем, что был первым исполнителем его сонат. Хотя всем было известно о классических пристрастиях Гольденвейзера. И такие эскапады оставались без последствий. Логика сталинской машины репрессий была иррациональной, а потому непредсказуемой. Одних расстреливали, других гноили в тюрьмах и лагерях, третьи умирали в своих постелях.

На Гольденвейзера оказывали давление, и временами довольно сильное, он сопротивлялся как мог – и его оставляли в покое. Бывало, что и он не давал покоя властям. После приема у Жданова, к которому его отфутболил Молотов, отменили решение о сносе здания консерватории. Когда на партийных собраниях по разнарядке сверху мучители с изрядным садизмом терзали выбранных в жертву преподавателей, среди которых большинство были евреи, редко кто вступался в защиту профессоров – Гольденвейзер вступался. А когда не помогало, ходил в Комитет по делам искусств и не боялся грозить, что, если к его просьбам не прислушаются, обратится «на самый верх». И прислушивались, потому что знали, что пойдет (характер!) и его примут (авторитет!), выслушают и с вниманием отнесутся к его просьбам.

Помогал он людям, попавшим в беду, и в хрущевские, как их называла Ахматова, вегетарианские времена. Когда в конце 1950-х Наум Штаркман попал в тюрьму, то из нее выдающегося пианиста вытащил Александр Гольденвейзер.

Временщики уходят – Гольденвейзеры (в широком смысле слова) остаются.

 

Е2 – е4

Любовь к шахматам он пронес через всю жизнь. Бережно хранил в своей библиотеке книгу с автографом Чигорина, подаренную отцу. Шахматы дисциплинировали ум – он находил нечто общее между мышлением шахматиста и мышлением музыканта, «проигрывающим» в уме различные музыкальные комбинации. Игра была и средством интеллектуального времяпровождения, и способом отвлечения от жизненных невзгод, которые встречались на его пути. В годы вой­ны, когда бомбили Москву, Гольденвейзер брал шахматы даже в бомбоубежище, где пережидал воздушные налеты. Не расставался с шахматами и в эвакуации.

Ему доводилось играть с Львом Толстым (было сыграно несколько сот партий; по свидетельству Софьи Андреевны, Лев Николаевич любил после окончания шахматной игры слушать игру Гольденвейзера на фортепиано, в особенности исполнение им произведений Шопена), Федром Шаляпиным, Сергеем Танеевым, Сергеем Прокофьевым, Александром Скрябиным, Сергеем Рахманиновым, Рейнгольдом Глиэром и даже с самим наркомом всего советского просвещения Анатолием Луначарским. И многие признавали (в ущерб самолюбию), что в шахматах уступают своему партнеру. Только Прокофьеву чаще удавалось взять верх – он был таким же сильным и страстным игроком, как и его визави.

В разное время Гольденвейзер встречался за шахматной доской с гениальными шахматистами и не только проигрывал, но и побеждал в сеансах одновременной игры великих Чигорина, Алехина и Ласкера, добивался ничьих с не менее великими Ботвинником, Капабланкой и Рубинштейном.

В 1947 г., в дни памяти Чигорина, он писал: «…я очень хорошо помню Михаила Ивановича, всегда присутствовал на московских турнирах, в которых он играл». Болел Александр Борисович за своего давнего друга, «блестящего мастера шахматной игры» Михаила Ботвинника. Ботвинник не подвел – одержал яркую победу, до лавров чемпиона мира оставался всего один шаг, выдающийся шахматист его сделал и в 1948 г. стал первым советским чемпионом мира по шахматам после смерти бывшего шахматного короля Александра Алёхина.

 

Последний день

«Наша жизнь подобна шахматной игре» – это известное древнее изречение встречается в художественной литературе еще в эпоху Возрождения, например в «Декамероне» Джованни Боккаччо, написанном в середине XIV в. Почти через 300 лет эти слова повторит в «Дон Кихоте» Мигель Сервантес. Но если мат в шахматах ставит победитель, то в жизни – смерть. Еще в XI в. великий Омар Хайям написал:

Мир я сравнил бы с шахматной доской:

То день, то ночь. А пешки? Мы с тобой –

Подвигают, притиснут, – и побили...

И в темный ящик сунут на покой.

В субботу, 25 ноября 1961 г., Гольденвейзер записал в дневник, который вел всю сознательную жизнь: «Сюда (на дачу в поселке Николина Гора. – А. Д.) приехали в 1 ч. Здесь гуляли, отдыхали, немного поиграл в шахматы... Самочувствие не плохо».

На следующий день выдающийся музыкант, композитор и исполнитель, критик и литератор, общественный деятель, народный артист СССР, лауреат Государственной премии СССР скончался от сердечного приступа. Смерть всегда внезапна и неожиданна – приходит непрошенной гостьей, выбирает, кого, когда и как, но не выбирает где…

 

Музей при жизни

В 1941 г. семье музыканта была выделена квартира в одном из самых известных домов Москвы, построенном по проекту архитектора Александра Мордвинова по Тверской, 17, в самом центре столицы. Не успели обжиться, как началась вой­на, и семью вместе с другими прославленными музыкантами, художниками, народными артистами и прочими известными людьми эвакуировали из подвергавшегося бомбежкам города. Сюда же вернулись из Ташкента в 1943 г. А после окончания вой­ны композитор и педагог завещал государству квартиру и все свое имущество: огромную библиотеку, архив, свою переписку с выдающимися деятелями культуры; фотографии с автографами Рахманинова, Метнера, Римского-Корсакова и др.; фотографии с Толстым; рояли, за которыми сидели Прокофьев, Рахманинов, Гёдике и др.; собрание живописи, графики и скульптуры; подборку концертных и театральных программ, которые отражают музыкальную жизнь Москвы с 1886 по 1961 г. Все вместе представляет, на языке музейщиков, огромную научную и историческую ценность. А я бы сказал, что собрание это бесценно.

Получив этот дар, Совет министров СССР принял в 1955 г. в своем роде беспрецедентное решение о создании музея при жизни дарителя. Создавался он при непосредственном участии Александра Борисовича. Первые посетители переступили порог музея в 1959 г. И первое время он сам проводил экскурсии, а после его смерти в 1961 г. руководителем стала его ученица, помощница и жена Е. И. Гольденвейзер.

Все желающие – а таких сегодня, несмотря на сумасшедший ритм столичной жизни, много и среди москвичей, и среди туристов-иностранцев – могут увидеть прижизненную маску Людвига ван Бетховена, снятую с него в 1812 г. Три подлинные посмертные маски Ференца Листа, Николая Метнера и самого Александра Гольденвейзера. Слепок руки Фридерика Шопена и бюст основателя Московской консерватории Николая Рубинштейна. Вблизи рассмотреть бесценные сочинения Иоганна Себастьяна Баха, Жана-Филипа Рамо и другие уникальные предметы. И, конечно, в музее много внимания уделено более чем полувековой педагогической деятельности Александра Борисовича Гольденвейзера, воспитавшего таких музыкантов, как Людмила Сосина, Татьяна Николаева, Лазарь Берман, Григорий Гинзбург, Арнольд Каплан, Дмитрий Башкиров, Дмитрий Паперно, Гарри Гродберг, чьи имена известны всему миру.

Разумеется, музей не обошел такую важную сторону жизни композитора, как шахматы: в нем хранятся специальная литература, изучению которой он посвятил немало часов, старинные шахматы, которыми он играл с Толстым, и два подарочных комплекта (один – настоящее произведение искусства, вырезанное из слоновой кости, другой – вырезанный из полена и покрашенный под металл – преподнесен в дар известным актером Михаилом Чеховым).

 

Андрей ДНЕПРОВ