«Как быть маленьким и при этом чувствовать себя большим»

Правозащитник, диссидент и общественный деятель Натан Щаранский стал лауреатом премии «Генезис» 2020 г. Премией, получившей в прессе неформальное название «еврейской Нобелевки», отмечены его выдающиеся заслуги в борьбе за права человека, политические свободы и служение еврейскому народу. Премия будет вручена лауреату на торжественной церемонии в Иерусалиме 18 июня 2020 г. По сложившейся традиции лауреат передаст премию (1 млн долл.) некоммерческим организациям на благотворительные проекты.

Девять лет заключения, 405 дней в карцере, 12 лет разлуки с семьей. Этот человек прошел через то, что нам даже сложно представить. Он не сломался, не стал предателем и не изменил своим убеждениям. Он стал кумиром и образцом для подражания для миллионов людей и остался верен себе. Натан Щаранский – о своей жизни, о своей правде и своей любви.

 

– Натан, я знаю, что, когда вы были маленьким мальчиком и жили с родителями, у вас дома стояла скульптура Давида, побеждающего Голиафа.

– Да, это была практически единственная ассоциация с еврейским миром, потому что на самом-то деле ничего еврейского в нашей жизни не было. Это была скульптура Давида, который стоит на голове Голиафа с пращой за плечом. После вой­ны, когда армия возвращалась из Европы, она по дороге прихватывала с собой много интересного. И на рынках появились небывалые произведения искусства. Моя тетя, которая была более зажиточная, чем мои родители, купила несколько скульптур, а одну из них подарила моей маме. И я помню, как по утрам мы с братом просыпались и изучали голого Давида, который стоял в нашей комнате. Мой брат, который был на два года старше меня, очень возмущался и требовал, чтобы на него надели трусы. А мне было интересно, что это за сцена. Однажды папа рассказал нам про этот героический эпизод из истории еврейского народа, которым можно гордиться.

– Вы себя ощущаете Давидом, победившим Голиафа?

– Вся история нашего народа – это история о том, как быть маленьким и чувствовать себя при этом большим.

– Но, кроме связи с народом, вы лично стали одним из тех людей, кто разрушил огромную империю. Или, по крайней мере, ускорил ее разрушение.

– Я, конечно, очень рад, что стал одним из этих людей. Но, как мне кажется, наш народ хорошо подготовлен к такого рода событиям.

– Ведь вы не собирались становиться героем?

– Нет, я собирался стать чемпионом мира по шахматам. Можно сказать, что я убежал в мир шахмат от советского двоемыслия, от убогости советской жизни. Только там я чувствовал, что могу быть свободным, потому что там действуют другие, четкие правила, а не извращенные законы Советского государства. Но со временем я понял, что шахматы – это игра, а не жизнь. И начал искать другое убежище. На какое-то время я решил, что смогу найти такое убежище в науке. А ограничения, которые тогда были для евреев, стали дополнительным стимулом. Мне хотелось доказать, что я чего-то стою. Я потратил годы жизни, чтобы подготовиться к поступлению в вуз. Это была комплексная операция: участие в олимпиадах, отличные оценки, прекрасная характеристика из комсомола. В итоге я поступил в самый престижный вуз страны. Но, даже поступив в институт и наслаждаясь свободой мысли (на нашем факультете преподавали лучшие умы того времени), я обнаружил, что это тоже иллюзия. Потому что это жизнь и без свободы, и без самоидентификации. С одной стороны, человек не любит, когда ограничивают его свободу, а с другой – хочет принадлежать к чему-то большему, чем он сам.

– И как вы себя начали ощущать евреем?

– На это повлияла Шестидневная вой­на. Мы все радовались, причем не только евреи, но и все те, кто скептически, мягко говоря, относился к советской власти. Это была радость от поражения советского оружия. Но это, естественно, никак не высказывалось. И довольно быстро я стал ощущать, что люди связывают меня с Израилем. Хотя какое я имел отношение к победе в Шестидневной вой­не! И вот эта реакция нееврейского мира заставила задуматься: а какая у меня настоящая связь? Я начал читать литературу. Добывал самиздатские книги по еврейской истории, еврейской традиции. И вдруг, сам того не ожидая, я начал познавать самого себя. Я понял, что если я захочу, то моя история будет начинаться не с 1917 г., а от выхода из Египта. И я посмотрел на себя и на свою жизнь совершенно иначе, чем прежде. В этот момент символизм Давида и Голиафа приобрел совершенно другой смысл.

– И вы увлеклись сионизмом?

– Не сразу. Ведь я собирался стать выдающимся физиком. Мне было очень жаль потраченных сил. Я прошел такой долгий путь, чтобы поступить, чтобы учиться на отлично… Бросить это ради эфемерной идеи? Нет, я был не готов. Но судьба меня особо не спрашивала, потому что вскоре появилось открытое письмо Сахарова. Сахаров – это одно из самых крупных имен в советской науке, трижды Герой Социалистического Труда, создатель водородной бомбы. И этот человек из главного ученого страны становится главным диссидентом! Если человек, который находится на вершине, говорит, что даже там никакой интеллектуальной свободы нет, даже там мы связаны этим режимом, то что же делать нам, студентам, которые находятся у подножья этого научного Олимпа? Я понял, что надежда обрести свободу в науке – такая же иллюзия, как и все остальные. Таким образом совпали две вещи. С одной стороны, я сам для себя открыл, что хочу быть частью чего-то неизмеримо большего, чем моя собственная жизнь, карьера и жизненный успех. А с другой стороны, я понял, что, приспосабливаясь к этой системе, по-настоящему свободным я никогда не стану. Это подтолк­нуло меня к тому, чтобы стать сионистом и диссидентом.

– Вы идеалист по натуре?

– Я верю, что свобода зависит от тебя. Если ты хочешь быть свободным, ты им будешь. Можно даже в тюрьме быть свободным. А если ты не ценишь это, то, даже находясь в самой свободной стране, будешь чувствовать себя рабом.

– А что для вас свобода?

– Свобода – это возможность жить в соответствии со своими убеждениями. То есть говорить то, что думаешь, и делать то, во что веришь. Сломать человека физически можно очень быстро, поверьте мне. Это от тебя не зависит, физические силы ограничены. А вот сломать дух – это уже сложнее. Это уже вопрос выбора. Оставаться внутренне свободным, продолжать верить в свои убеждения, бороться за них – это зависит только от тебя.

– Когда перед вами встал такой выбор, вы, очевидно, выбрали свободу?

– Я часто задавал себе этот вопрос. Какова моя цель: выжить любой ценой или остаться верным своим убеждениям? Я выбрал последнее. Я должен был дать ответ самому себе. Ведь у меня был простой выбор: заявить публично, что я был не прав, покаяться и закончить свои мучения. В тюрьме намного легче, чем в повсе­дневной жизни, осознать, что такое свобода и в чем подлинные ценности.

– И в чем они?

– В том, что твоя жизнь на самом деле намного больше, чем 50 или 15 лет, которые тебе отведены. В перспективе тысячелетия это не имеет никакого значения. Ну какая разница, расстреляют тебя сейчас или через 50 лет? Имеет значение только то, насколько ты полноценно проживешь эту жизнь и насколько то, что ты делаешь и говоришь, соответствует твоей вере, твоей правде. Поэтому в тюрьме ощущение глубины и свободы дается намного острее и полнее, чем в обыденной жизни.

– Девять лет в тюрьме и девять лет в правительстве – где сложнее было?

– Нет никакого сравнения! В правительстве, конечно, было намного тяжелее. С точки зрения внутренней свободы. В тюрьме ты просто говоришь КГБ «нет» и все, ты выполнил все свои обязательства. А в правительстве ты каждую минуту должен идти на компромиссы. И нужно решать: изменяешь ты своим принципам или готов смириться с чем-то ради общего блага. И поэтому я дважды покидал правительство, когда понимал, что не могу пойти против убеждений.

– Откуда вы черпали силы, когда были в тюрьме?

– Из собственных убеждений. Я прожил 24 года как обычный советский человек: без свободы и без самоидентификации. А в тюрьме я вдруг обрел и то и другое. И я был счастлив этим. Возвращаться назад я не хотел. А что будет дальше – не загадывал.

– А были люди, которые сломались и пошли на сделку с КГБ?

– О, да. Мое дело вел полковник Володин, который специализировался на диссидентах. А всего, кстати, было 17 следователей, которые пытались накопать на меня достаточно компрометирующего материала. За несколько лет до этого был известный процесс Якира и Красина. Это были знаковые фигуры в диссидентском движении. Их арестовали, и полковник Володин предложил им сделку: повиниться и получить за это освобождение. И, действительно, они пошли на это предложение, устроили пресс-конференцию, где покаялись в своих заблуждениях, и за это получили очень мягкое наказание в виде ссылки. Их предательством диссидентское движение, по сути, было парализовано на несколько лет. А сами они закончили жизнь очень плохо: один спился, а другой уехал в Париж и постоянно каялся перед теми, кого предал. И поэтому, когда полковник Володин напомнил мне о них со словами: «Вот они были герои, и все равно сломались, а ты кто?», я ответил ему: «Чтобы не каяться дважды, я не буду каяться вообще».

– А как не сойти с ума в одиночке?

– Одиночка – это не проблема, я провел там много времени. Настоящая проблема – это карцер. Это холод, голод, три стакана воды и три куска хлеба в день. Это очень маленькая темная комната, в которой ни мебели, ни одежды, ничего. Карцер – это вообще-то способ изоляции особо опасных преступников, которые представляют угрозу для сокамерников. По закону в карцере нельзя держать человека больше 15 дней, потому что это отрицательно влияет на его психику. Я там провел 405 дней.

– Вы считали?

– Конечно. Это был единственный способ сохранить ясность ума. Я должен был постоянно думать о том, что я веду важную историческую борьбу не за себя, а за свободу. С другой стороны, я для себя решил, что буду смеяться над ситуацией, над охранниками, над собой. Нужно было найти что-то, что доставляло мне удовольствие. Во-первых, это были шахматы, которые буквально спасли меня. Я сыграл тысячи партий в голове, я анализировал позиции, вспоминал, как проиграл партию на универсиаде, и пытался найти усиление.

– Нашли?

– Да. Это заняло много дней, но в конце концов я понял, в чем была моя ошибка. И, кроме того, в карцере я наконец смог петь. Я с детства обожал пение, но никто не ценил мой талант. В карцере я мог петь, сколько мне вздумается. И несчастные охранники были вынуждены слушать сионистские песни на иврите, которые я кричал во всю мощь своих легких. Ну, и ко всему прочему, я очень любил рассказывать моим вертухаям антисоветские анекдоты.

– Я уже задавала этот вопрос Эдуарду Кузнецову, а теперь хочу задать его вам: что чувствует человек, которого ждет расстрел?

– Я себя готовил к этому. Расстрел – это серьезный аргумент. И в первые дни, когда произносили это слово, я невольно вздрагивал. Мне же прямо заявили: «Вас обвинили в измене Родине. Вы же понимаете, живыми отсюда герои не выходят». Но я решил, что не имею права потерять внутренний контроль. Мне удалось довольно быстро преодолеть этот страх. Я начал повторять про себя это слово: рас-стрел, рас-стрел, рас-стрел. И когда я сам произнес это слово сто раз, оно перестало быть страшным.

– Вы представляли себе этот момент?

– О, да. Ведь никто не знает, как это происходит. Ходят легенды среди арестантов, но ничего толком не известно. Поэтому я представлял разные варианты. Но в конце концов я привык и к этому. Ну, расстрел. Для меня это перестало быть аргументом, который мог повлиять на меня. Ну, расстрел, и что? Чем вы можете меня еще запугать?

– Теперь расскажите о роли женщины в истории. Ведь ваша жена, ожидая вас, буквально перевернула мир.

– О, да. Мы провели вместе восемь месяцев, сделали хупу, и она уехала. Мы надеялись, что расстаемся на несколько месяцев, а расстались на 12 лет. Когда она уезжала, это была очень робкая, скромная девушка, которая едва говорила на иврите. А когда я ее встретил, то эта скромная девушка превратилась в настоящего бойца, она вела за собой сотни тысяч людей, выступала перед многотысячными аудиториями, открыла двери всех: от Рейгана до королевы Нидерландов.

– То есть она – настоящая героиня этой истории.

– Безусловно. Моя задача была сидеть в тюрьме и говорить «нет» КГБ, а ее – бороться. И она сделала все для того, чтобы меня освободили. Самое интересное, что после того, как она выполнила свою миссию и мы воссоединились, она полностью прекратила свою политическую деятельность и ушла в тень.

– То, что вы рассказываете, невозможно представить. Но то, что она пережила, по-моему, невозможно пережить. Двенадцать лет ждать мужа, не зная, увидит ли она его когда-нибудь! Я просто потрясена.

– Мало того, она верила каждый день, что это может произойти и меня выпустят. Кроме того, она всем вокруг говорила: «Вот увидите, это государство скоро разрушится!» Ей не верили, считали, что она помутилась рассудком от горя.

– Она ждала вас, как Мессию.

– Да, да. Она именно так и воспринимала эти годы ожидания. Она, кстати, имя сменила по той же причине. Наташа, ее настоящее имя, выглядит на иврите как «нетуша», то есть покинутая. А она не собиралась быть «покинутой». Она стала Авиталь, как жена царя Давида. Вот еще одно совпадение с тем самым Давидом, победившим Голиафа.

– Ну вот вас выпустили, вы победили. Не было желания плюнуть на всю эту борьбу и заняться своей жизнью, снова уйти в науку или играть в шахматы?

– Я уже втянулся в эту борьбу, какие шахматы… От меня уже ничего не зависело. Я стал символом этой борьбы с советской властью, надеждой для многих людей, которые продолжали сидеть в отказе, бороться за выезд. Поэтому мне ничего не оставалось, как продолжать давить на режим. А потом началась большая алия, и это уже была совсем другая жизнь.

– При этом те люди, за которых вы боролись, вам спасибо не сказали. А некоторые даже проклинают до сих пор.

– Ну, это уже другой вопрос. Я всю жизнь делал то, что считал нужным. И поэтому мы вместе с другими активистами создали сначала «Сионистский форум», где начали свою карьеру многие нынешние политики. Из него выросла партия «Исраэль ба-алия». И я с самого начала считал, что эта партия создавалась на несколько лет. Ее задача была помочь репатриантам из СССР максимально успешно интегрироваться в Израиле. Было важно, чтобы у алии появился свой голос. Чтобы в каждом городе появился русскоговорящий заместитель мэра. И поначалу это было дико трудно, потому что эти самые заместители мэров еще толком не говорили на иврите. Но постепенно, когда люди начали принимать решения вместе, они стали понимать друг друга. Мы вместе строили свое государство.

– Какие сейчас существуют специ­фические проблемы «русских»?

– Во-первых, проблема гиюра, которая так и не была решена. Во-вторых, проблема социального жилья, которая до сих пор волнует многих. Хотя мы были первыми, кто инициировал появление хостелов и «микбацей диюр». До 1990 г. такого понятия вообще не существовало. Однако это те проблемы, которые нельзя решить в рамках секторальной партии, ее должны решать крупные партии. Но если смотреть не с точки зрения отдельного человека, потому что судьбы бывают разными, а с точки зрения общей интеграции алии из бывшего СССР, то не было в истории человечества такой ситуации, когда почти 20% населения страны – это приезжие, и в течение первого поколения средний уровень их жизни достигает среднего по стране. Не было такого! Наша партия открыла возможность для людей стать частью страны.

– Вы по-прежнему считаете, что Израиль – это лучшее место для евреев?

– Безусловно. Для тех, кто ищет свободную, еврейскую жизнь.

– Считаете ли вы как человек, победивший тоталитарную систему, что сегодня есть силы, которые могут повлиять на тоталитарные государства и разрушить их изнутри? Я говорю в первую очередь про Иран.

– Иран – это хороший пример. Моя вторая книга, ставшая очень известной благодаря энтузиазму президента Буша, называется «В защиту демократии». Там я как раз упоминаю Иран. Однажды президент Грузии Саакашвили приезжал в Израиль и рассказал мне, как незадолго до того был в Иране: «Ты знаешь, страшно напоминает Советский Союз в последние годы существования. Все официальные люди ругают Америку, а в неофициальных беседах завидуют Америке». И я тогда страшно обрадовался, а никто не понимал, почему. Я объяснял, что это означает, по моей теории, что иранский народ за одно поколение превратился из true-believers, то есть искренне верящих, в double-thinkers, то есть в двоемыслящих. И то же самое говорили диссиденты из Египта и Сирии, которые тогда уже, в 2007-м, предсказывали «арабскую весну». Они были уверены, что Иран, в котором к тому моменту существовали и профсоюзы, и женские организации, и студенческие союзы, – первый кандидат на революцию.

– И что же произошло?

– А произошло то, что в 2009 г. к власти в США пришел президент Обама. Ведь что такое революция? Она происходит тогда, когда страх перед властью ослабевает. И начинается волна, снежный ком. Когда сначала выходят на улицы десятки самых смелых. Потом тысячи, потом десятки тысяч, и в итоге власть меняется. В Иране к этому подошло. Сотни тысяч людей вышли на демонстрации. Все, что нужно было в этот момент, это чтобы великий и свободный мир сказал: «Мы с вами». Но вместо этого президент Америки, лидер свободного мира, говорит: для нас важно обнять режим, а не протянуть ему руку помощи. Это все равно, что в кипящий котел налить холодной воды и потушить все бурление. И это было самое большое предательство свободного мира в современной истории. Обама так хотел преуспеть в переговорах с режимом, что предал иранский народ. Это, к сожалению, то, что происходит со свободным миром.

– Сегодняшний американский президент может изменить ситуацию?

– Не думаю. Ведь наша борьба шла на двух фронтах. Мы боролись с режимом изнутри, а сенатор Джексон, а потом и Рейган оказывали давление снаружи. А президент Никсон и Киссинджер, наоборот, были нашими врагами, потому что сопротивлялись любому открытому давлению на СССР. Нашим героем был сенатор Джексон, который внес свою знаменитую поправку. А сейчас… Я не думаю, что есть силы, которые могут повлиять на ситуацию с тоталитарными режимами в мире извне. Трамп встречается с Ким Чен Ыном и говорит, что он хороший парень и корейский народ любит его. Трамп даже не думает на тему прав человека в мире. Обама так хотел построить мост между христианским и мусульманским миром, что не был готов выступить в защиту ни одного диссидента ни в Египте, ни в Сирии, ни в Иране, зато готов был стать другом всех диктаторов в арабском мире.

– Вы узнали о том, что такое двое­мыслие, еще в детском саду, когда во время похорон Сталина плакали вместе со всеми, хотя вам дома уже объяснили, что он был нехороший человек. А сегодняшний диктат со стороны общества вас не пугает? Когда инакомыслие преследуется, когда высказывание вслух своего мнения – это мужественный поступок, а адепты «секты святого Обамы» заполонили все СМИ.

– Левый либеральный лагерь, который в мое время боролся против диктатуры, постепенно превратился в свою полную противоположность. Они приняли главную концепцию советской пропаганды о том, что мир – это главная ценность. И ради этого они жертвуют всем. И ради этого можно задавить любой голос. Это именно то, что хотел Советский Союз. Его давно нет, а пропагандисты существуют. А я говорю: свобода – это главная ценность.

– Вас не пугает такое положение дел?

– Нет, меня уже сложно испугать. Меня это заботит. Но то, что эта проблема существует, – это безусловно. Даже в Америке, в бастионе свободы, посмотрите, что происходит! Университетские кампусы превращаются в место, где люди боятся высказать свое мнение. Я впервые столкнулся с этим в 2001 г. во время Второй интифады, когда страна была залита кровью. И, приехав в Израиль, мне один либеральный еврей говорит: «Для меня было бы лучше, чтобы Израиль вообще не существовал, тогда я бы не нес ответственность за все, что вы там творите». А другие объясняли: «Мы очень симпатизируем Израилю, но высказать это открыто не можем». И я понял, что самая главная площадка борьбы за судьбу еврейского народа – это американские университеты.

– Почти за 20 лет ситуация только ухудшилась.

– Когда я был в «Сохнуте», я отправлял наших посланников в кампусы для того, чтобы они помогли евреям почувствовать, что им нечего стесняться. Сегодня более 50% еврейской молодежи побывали в Израиле. И это огромное достижение.

– Тем не менее эту вой­ну мы проиграли.

– Смотря как вы оцениваете ситуацию. У нас стало гораздо больше врагов. Но стало и гораздо больше евреев, которые чувствуют свою связь с Израилем. Так же, как государственный антисемитизм способствовал самоидентификации евреев СССР, так академический и бытовой антисемитизм, который сегодня разгуливает по кампусам американских университетов и улицам городов Европы, способствует возвращению евреев к своему народу. Антисемитизм – это не наша проблема, это проблема руководителей христианского мира и их желания сохранить свою цивилизацию. Мы как евреи сохранимся. А они?

 

После встречи меня не покидало ощущение, что очень многое мы не успели обсудить, что одно интервью не может уместить весь масштаб личности такого человека, как Натан. Но увы: его плотное расписание не подразумевает длинных бесед с прессой.

 

Беседовала Майя ГЕЛЬФАНД